– Вообще-то мертвых принято оплакивать. Разве у вас на равнинах по-другому заведено? Кенет молча замотал головой, все еще не в силах избыть ужас.
– И начинать тебе, – добавил Толай. – Он ведь был твоим врагом.
Кенет понял его. Он уже слышал песни о мужестве поверженных врагов. Теперь ему самому предстояло сложить такую песнь. Хотя бы это он может сделать для несчастного Урхона. Должен сделать.
– Не было у меня врага храбрее тебя, о Урхон, – звенящим от напряжения голосом начал Кенет. – Твоя сила была велика и неколебима, как подножие горы, а твое мужество больше этого мира, о враг мой. Я никогда не забуду твоей отваги, о Урхон, и моя скорбь о ней переживет меня…
Голос его постепенно набирал силу. В Доме Покаяния Урхон до последнего слова слышал похвалу своему мужеству. Он уткнулся лицом в ладони и страшно, беззвучно заплакал.
Глава 19
ДВАЖДЫ РОЖДЕННЫЙ
Кенету казалось, что он поет нескончаемо долго. Нелегкое это дело – сочинять песнь и тут же исполнять ее. Санэ наверняка справился бы лучше. Кенету то и дело мучительно недоставало слов, горло давно пересохло, холод сбивал дыхание.
– Я еще должен петь или достаточно? – чуть хрипловато спросил Кенет: пение на морозе все ж таки сказывалось.
Ответа он не получил. Человек, к которому он обратился, при звуках его голоса слегка вздрогнул, а потом молча отошел в сторону, словно его никто ни о чем не спрашивал.
Кенет растерянно оглянулся. Рядом с ним никого не было. Едва встретившись с ним взглядом, горцы отводили глаза и даже спешили посторониться, будто взгляд Кенета расталкивал их. Не торопились уйти только двое – Байхэйтэ и Толай. Кенет вцепился в них взглядом, как утопающий хватается за пресловутую соломинку. Что могло произойти? Почему все избегают его, как зачумленного? Сколько стараний, сколько труда он положил на то, чтобы следовать обычаю, чтобы не оскорбить никого, не обидеть, – неужели все пошло прахом? Неужели он все же умудрился сотворить нечто непоправимое?
– Я кого-то обидел? Сделал что-нибудь не так? – От волнения голос у Кенета сел почти совершенно; вопрос был едва различим.
– Нет. Все было сделано правильно, – серьезно ответил Толай. – Теперь нужно идти.
Он не прибавил обычного “сын по хлебу”, да и какого-либо иного обращения. “Он же меня вообще никак не называет, – смятенно подумал Кенет. – А Байхэйтэ так и вовсе молчит. Значит, все-таки что-то случилось. Ох и скверно”.
Толай вошел в дом, Байхэйтэ – за ним. Кенету ничего не оставалось сделать, кроме как последовать их примеру. Байхэйтэ по-прежнему молчал, сжимая рукоять меча, но не так, как если бы собирался выхватить его из ножен и пустить в ход, а… Кенет внезапно сообразил, что Байхэйтэ не держит меч, а держится за него, как за спасительный оберег. На душе у Кенета сделалось тяжко.
Толай меж тем вышел из дома в примыкающую к нему кухню и вернулся с маленьким столиком в руках. Столик был накрыт на одного.
– Придется подождать, – произнес Толай, вновь избегая прямого обращения. – Того, что сейчас будет происходить, никто не должен видеть.
На сердце у Кенета немного полегчало. Похоже, ничего из ряда вон выходящего все же не случилось. Просто должен быть совершен какой-то обряд, к которому он, Кенет, не может быть допущен. И ничего в том удивительного и тем более обидного нет. Все-таки он сын Седого Лиса только по хлебу, а не по крови.
– Это обычай такой? – на всякий случай поинтересовался Кенет. Губы Толая чуть дрогнули.
– Да, – ответил он словно нехотя. – Обычай.
Когда Толай и Байхэйтэ вышли, успокоенный Кенет принялся за еду. После всего пережитого аппетит у него разыгрался неимоверно. Съев свой ужин до последней крошки, Кенет устроился поуютнее на теплом шэне и предался размышлениям. Вновь он слышал смех сородичей по хлебу, снова в его воспоминаниях Урхон переламывал посох, опять снег темнел от пролитой крови, и те слова, которых Кенету так недоставало, когда он пел, приходили к нему во множестве, одно за другим – так торопливо, словно они стыдились своего опоздания.
Странный выдался у Кенета день рождения.
Негоже гостю подглядывать за обрядом, к которому он не зван. Кенет не стал выходить из дома. И хорошо, что не стал. Иначе он бы опять удивился, а вероятнее всего, и испугался. В поселении Седого Лиса не осталось ни единой живой души. Его покинули все – не только воины, но даже женщины, даже дети. За дверью стояла тугая, плотно сомкнутая тишина.
Ответ Толая был не вполне ложью, но не был и вполне правдой. Мерзкий привкус этой полуправды все еще осквернял уста. Может, и стоило солгать от начала до конца. Или сказать всю правду. Но лгать Толай не умел, а говорить всю правду – не имел права.
Обычай, как же. Обычай требовал сидеть дома и вкушать поминальную трапезу. Ведь Урхон мертв, если только его Бог не решит иначе. Поминовение следовало начать сразу же – а начнется оно в лучшем случае не раньше утра. Впервые с тех пор, как Седой Лис завещал закон своим детям, обычай будет нарушен – ради другого обычая.
В первое мгновение дети Седого Лиса еще не поняли что к чему. Однако времени на размышления у них было предостаточно. Их сын по хлебу пел долго.
Для жителя равнин поведение юноши безупречно. Хотя Урхон гораздо сильнее, Кенет отверг его условия поединка и предложил свои. Он избрал равенство не силы, но оружия. Деревянный посох он встретил деревянным мечом. Его честь воина одержала верх над жаждой жизни.
И все же меч у него деревянный. Неслыханно! Если мертвая сталь обитателей равнин еще простительна, если их мертвые мечи еще можно почесть за изображения живых Богов, то меч не из металла даже, а из дерева – невероятное поношение божества, хула и святотатство.
И однако их Боги не разгневались на нечестивца. Они приветствовали его с трепетной и почтительной радостью. Нет никаких сомнений, что Бог Урхона покарал своего повелителя именно за презрительный плевок под ноги владельца кощунственного деревянного меча.
Да, но как же это? Почему? Кто он такой, этот странный обладатель богопротивного изображения, перед которым склоняются Боги?
Возможно, его появление в клане Седого Лиса только к добру? А может, он опасен? Может, это и не человек вовсе, а мрачная злобная нелюдь в чужом обличье, выжидающая своего часа? А может, человек, и даже добрый и хороший, но тем не менее несущий клану погибель?
Спрашивать у него бесполезно. Захочет ли он ответить? Скажет ли правду? И знает ли он ее сам?
Горцы больше не знали, кто он и как с ним следует разговаривать, – вот и не разговаривали. Но не бегать же от своего сына по хлебу! Вопрос был слишком важным, чтобы оставить его без ответа. О самом насущном для себя каждый человек вопрошал своего Бога сам и видел ответ отражением на клинке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152
– И начинать тебе, – добавил Толай. – Он ведь был твоим врагом.
Кенет понял его. Он уже слышал песни о мужестве поверженных врагов. Теперь ему самому предстояло сложить такую песнь. Хотя бы это он может сделать для несчастного Урхона. Должен сделать.
– Не было у меня врага храбрее тебя, о Урхон, – звенящим от напряжения голосом начал Кенет. – Твоя сила была велика и неколебима, как подножие горы, а твое мужество больше этого мира, о враг мой. Я никогда не забуду твоей отваги, о Урхон, и моя скорбь о ней переживет меня…
Голос его постепенно набирал силу. В Доме Покаяния Урхон до последнего слова слышал похвалу своему мужеству. Он уткнулся лицом в ладони и страшно, беззвучно заплакал.
Глава 19
ДВАЖДЫ РОЖДЕННЫЙ
Кенету казалось, что он поет нескончаемо долго. Нелегкое это дело – сочинять песнь и тут же исполнять ее. Санэ наверняка справился бы лучше. Кенету то и дело мучительно недоставало слов, горло давно пересохло, холод сбивал дыхание.
– Я еще должен петь или достаточно? – чуть хрипловато спросил Кенет: пение на морозе все ж таки сказывалось.
Ответа он не получил. Человек, к которому он обратился, при звуках его голоса слегка вздрогнул, а потом молча отошел в сторону, словно его никто ни о чем не спрашивал.
Кенет растерянно оглянулся. Рядом с ним никого не было. Едва встретившись с ним взглядом, горцы отводили глаза и даже спешили посторониться, будто взгляд Кенета расталкивал их. Не торопились уйти только двое – Байхэйтэ и Толай. Кенет вцепился в них взглядом, как утопающий хватается за пресловутую соломинку. Что могло произойти? Почему все избегают его, как зачумленного? Сколько стараний, сколько труда он положил на то, чтобы следовать обычаю, чтобы не оскорбить никого, не обидеть, – неужели все пошло прахом? Неужели он все же умудрился сотворить нечто непоправимое?
– Я кого-то обидел? Сделал что-нибудь не так? – От волнения голос у Кенета сел почти совершенно; вопрос был едва различим.
– Нет. Все было сделано правильно, – серьезно ответил Толай. – Теперь нужно идти.
Он не прибавил обычного “сын по хлебу”, да и какого-либо иного обращения. “Он же меня вообще никак не называет, – смятенно подумал Кенет. – А Байхэйтэ так и вовсе молчит. Значит, все-таки что-то случилось. Ох и скверно”.
Толай вошел в дом, Байхэйтэ – за ним. Кенету ничего не оставалось сделать, кроме как последовать их примеру. Байхэйтэ по-прежнему молчал, сжимая рукоять меча, но не так, как если бы собирался выхватить его из ножен и пустить в ход, а… Кенет внезапно сообразил, что Байхэйтэ не держит меч, а держится за него, как за спасительный оберег. На душе у Кенета сделалось тяжко.
Толай меж тем вышел из дома в примыкающую к нему кухню и вернулся с маленьким столиком в руках. Столик был накрыт на одного.
– Придется подождать, – произнес Толай, вновь избегая прямого обращения. – Того, что сейчас будет происходить, никто не должен видеть.
На сердце у Кенета немного полегчало. Похоже, ничего из ряда вон выходящего все же не случилось. Просто должен быть совершен какой-то обряд, к которому он, Кенет, не может быть допущен. И ничего в том удивительного и тем более обидного нет. Все-таки он сын Седого Лиса только по хлебу, а не по крови.
– Это обычай такой? – на всякий случай поинтересовался Кенет. Губы Толая чуть дрогнули.
– Да, – ответил он словно нехотя. – Обычай.
Когда Толай и Байхэйтэ вышли, успокоенный Кенет принялся за еду. После всего пережитого аппетит у него разыгрался неимоверно. Съев свой ужин до последней крошки, Кенет устроился поуютнее на теплом шэне и предался размышлениям. Вновь он слышал смех сородичей по хлебу, снова в его воспоминаниях Урхон переламывал посох, опять снег темнел от пролитой крови, и те слова, которых Кенету так недоставало, когда он пел, приходили к нему во множестве, одно за другим – так торопливо, словно они стыдились своего опоздания.
Странный выдался у Кенета день рождения.
Негоже гостю подглядывать за обрядом, к которому он не зван. Кенет не стал выходить из дома. И хорошо, что не стал. Иначе он бы опять удивился, а вероятнее всего, и испугался. В поселении Седого Лиса не осталось ни единой живой души. Его покинули все – не только воины, но даже женщины, даже дети. За дверью стояла тугая, плотно сомкнутая тишина.
Ответ Толая был не вполне ложью, но не был и вполне правдой. Мерзкий привкус этой полуправды все еще осквернял уста. Может, и стоило солгать от начала до конца. Или сказать всю правду. Но лгать Толай не умел, а говорить всю правду – не имел права.
Обычай, как же. Обычай требовал сидеть дома и вкушать поминальную трапезу. Ведь Урхон мертв, если только его Бог не решит иначе. Поминовение следовало начать сразу же – а начнется оно в лучшем случае не раньше утра. Впервые с тех пор, как Седой Лис завещал закон своим детям, обычай будет нарушен – ради другого обычая.
В первое мгновение дети Седого Лиса еще не поняли что к чему. Однако времени на размышления у них было предостаточно. Их сын по хлебу пел долго.
Для жителя равнин поведение юноши безупречно. Хотя Урхон гораздо сильнее, Кенет отверг его условия поединка и предложил свои. Он избрал равенство не силы, но оружия. Деревянный посох он встретил деревянным мечом. Его честь воина одержала верх над жаждой жизни.
И все же меч у него деревянный. Неслыханно! Если мертвая сталь обитателей равнин еще простительна, если их мертвые мечи еще можно почесть за изображения живых Богов, то меч не из металла даже, а из дерева – невероятное поношение божества, хула и святотатство.
И однако их Боги не разгневались на нечестивца. Они приветствовали его с трепетной и почтительной радостью. Нет никаких сомнений, что Бог Урхона покарал своего повелителя именно за презрительный плевок под ноги владельца кощунственного деревянного меча.
Да, но как же это? Почему? Кто он такой, этот странный обладатель богопротивного изображения, перед которым склоняются Боги?
Возможно, его появление в клане Седого Лиса только к добру? А может, он опасен? Может, это и не человек вовсе, а мрачная злобная нелюдь в чужом обличье, выжидающая своего часа? А может, человек, и даже добрый и хороший, но тем не менее несущий клану погибель?
Спрашивать у него бесполезно. Захочет ли он ответить? Скажет ли правду? И знает ли он ее сам?
Горцы больше не знали, кто он и как с ним следует разговаривать, – вот и не разговаривали. Но не бегать же от своего сына по хлебу! Вопрос был слишком важным, чтобы оставить его без ответа. О самом насущном для себя каждый человек вопрошал своего Бога сам и видел ответ отражением на клинке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152