Он чувствовал, что если вот сейчас, вот прямо сейчас он не вмешается и не сделает чего-нибудь, он или умрет, или вцепится в этот мир зубами и разорвет его на клочки. У живых людей не должно быть таких глаз, это неправильно, невыносимо, невозможно. Неужели мало того, что он уже видел в больнице? В больнице… да, конечно. Вот оно, решение.
Теперь Кенет точно знал, что он должен сделать.
Мысли его сразу стали ясными, четкими, но тело сделалось непослушным. Бесконечно долгие мгновения он искал деревянными от напряжения пальцами узел пояса: руки отказывались ему повиноваться. А заговорить оказалось и вообще почти невозможно.
– Господин массаона, – ломким каркающим голосом произнес Кенет и шагнул вперед на негнущихся ногах.
Если бы взгляды могли убивать, то от одного только взгляда массаоны Кенет бы непременно умер – и не просто так, а в страшных мучениях.
– Господин массаона, – сдавленно повторил Кенет. – Дурно же начнется моя воинская жизнь, если я воспользуюсь незаслуженным преимуществом.
После того, как главное было сказано и пути назад не оставалось, привести собственное тело к послушанию оказалось не так уж сложно. Кенет одним рывком развязал узел, скинул пояс и хайю на руки оторопевшему начальнику караула, прошел четырнадцать шагов, отделявших его от эшафота, встал на колени и опустил руки рядом с руками Наоки. Плеть была длинной, и для еще одной пары ладоней места хватило.
Даже самые мучительные воспоминания – те, которые хочешь и не можешь стереть из памяти, – могут оказаться кстати. Как же Кенет хотел забыть тот жуткий день – и утро, когда он относил самоубийцу в покойницкую, и вечер, когда у старой полуслепой проститутки началась агония. Забыть, как она хрипела и задыхалась, как просила: “Ты сядь рядом… и руку протяни… нет, нечего меня за руку хватать… отпусти, слышишь?. Терпеть не могу, когда меня лапают… а ты руку рядом с моей положи… чтоб я тепло твоей кожи чуяла… чтобы знала… что не одна я здесь… просто рядом… на расстоянии тепла…”
И снова, как год назад в больнице, Кенет опустил свои руки рядом. Так, как его научила умирающая старая шлюха. На расстоянии тепла.
С той минуты, как ладони Наоки коснулись плети, он не шелохнулся, не издал ни звука. Он и теперь не шевельнулся. Но Кенет отчетливо ощутил, что Наоки чувствует его присутствие рядом.
Внезапно Кенета охватило ликование настолько острое, что он никак не мог согнать со своих губ совершенно неуместную в его положении улыбку. Он не мог бы объяснить, что вызвало эту улыбку. Спроси кто Кенета сейчас, чему он так радуется, и Кенет бы ответил без малейших колебаний: “Гнездо не падало. Оно на крыше, и птенчики вылупились, живые, и птица прилетела”. Вот и весь сказ.
Именно эти слова и пришли Кенету на ум, когда он почувствовал, что безумие покидает Наоки – медленно, неторопливо, но покидает. Отчего эти слова и никакие другие, он и сам не знал. (А в Замке Пленного Сокола, неподалеку от столицы, великий Инсанна, получивший на краткое время возможность увидеть Кенета, чуть не взвыл: такая страшная, немыслимая сила у мальчишки – и черт же знает, на что он ее расходует! На битые птичьи яйца! На птенчиков каких-то дурацких, будь они трижды неладны! На то, чтобы вернуть на крышу гнездо, упавшее тринадцать лет назад!)
Было по-прежнему очень тихо – но не так, как несколько минут назад. Эта другая тишина не сдавливала голову, не наваливалась безжизненной тяжестью на плечи. Она дышала ровно и легко. Дальние звуки не нарушали ее, а только делали более спокойной, как холод делает более привлекательным теплое одеяло. Звуков было множество. Где-то за стеной казармы слышались шаги, топот копыт, грохот груженых повозок. Издали донесся заунывный, как заклинание, вопль бродячего торговца: “Пирожки, пирожки, пирожки, пирожки, горячие пирожки, пирожки, пирожки!..” Огромный клен в углу двора тихо шелестел листвой. Кошка прыгнула на клен со стены и полезла вверх; шорох ее коготков был отчетливо слышен. По ту сторону стены залаяла собака. Лаяла она довольно долго – очевидно, надеялась, что мощь ее лая сбросит кошку с дерева прямехонько в ее пасть. Поскольку кошка и не думала падать, собака удалилась, продолжая обиженно взлаивать.
Кенет стоял на коленях и улыбался. Кровь не звенела больше в его ушах, заглушая все внешние звуки. Он с наслаждением слушал, как лает собака и шумит старый клен, – с тем большим наслаждением, что был уверен: Наоки тоже слышит и кошачью возню на ветках, и монотонный распев: “Пирожки, пирожки…”
За спиной Кенета массаона поднял руку в знак того, что час миновал, и караульные вскочили на эшафот, чтобы помочь Кенету и Наоки подняться. Кенет моргнул от неожиданности: если только чувство времени его не обманывает, час еще не истек. Да, но как же это? Кенет растерянно оглянулся, поймал бешеный взгляд массаоны и решил вопросов не задавать.
Наоки тоже огляделся. При этом голову он поворачивал, но глаз не поднимал. Его лицо заливала медленная густая краска стыда. Ничего, подумал Кенет, это уже не страшно. Мучается он, конечно, ужасно, но с ума уже не сойдет и в петлю не сунется. Только бы никакой дурак не полез к нему с насмешками!
Но ни одной насмешки не прозвучало. Только топот бегущих ног: теперь, когда все закончилось, воины бежали к эшафоту, чтобы помочь Кенету и Наоки спуститься. Не одна пара рук протянулась, чтобы накинуть на плечи юношей их синие хайю. Наоки резкими, отрывистыми движениями затянул узел пояса; губы его дрожали.
Глава 12
ИСЦЕЛЕНИЕ
Никто не мог бы сказать, что господин массаона вернулся в казарму бегом. Он шел не быстрее, чем обычно, – и только он знал, каких усилий это стоило. Когда за ним наконец захлопнулась дверь, он опустился прямо на пол и прижался лбом к прохладной каменной стене.
Ни разу за тридцать без малого лет массаона Рокай не дал себе самому повода для упрека. Сегодняшний день был худшим в его жизни. Он ошибся, и не единожды, а несколько раз подряд. И его оплошность едва не погубила Наоки.
А ведь массаона был очень привязан к молодому воину. Да и как ему не любить парня, который семи лет от роду подал прошение, чтоб его навечно исключили из числа потомственной знати и вписали в число воинов? Хватило же упрямства у сопляка убедить самого князя Юкайгина! Массаона отлично помнит детские каракули Наоки и поверх них размашистую подпись князя и одно-единственное слово: “Дозволяю”. О потомственной знати массаона был не самого высокого мнения и уж никак не считал, что у отпрыска знатной семьи хватит ума предпочесть воинскую службу бесполезному, но легкому существованию. Тем более он не верил, что у такого отпрыска хватит духу. У Наоки хватило и ума, и решимости, и он сделался дорог сердцу массаоны почти как сын, которого у массаоны никогда не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152
Теперь Кенет точно знал, что он должен сделать.
Мысли его сразу стали ясными, четкими, но тело сделалось непослушным. Бесконечно долгие мгновения он искал деревянными от напряжения пальцами узел пояса: руки отказывались ему повиноваться. А заговорить оказалось и вообще почти невозможно.
– Господин массаона, – ломким каркающим голосом произнес Кенет и шагнул вперед на негнущихся ногах.
Если бы взгляды могли убивать, то от одного только взгляда массаоны Кенет бы непременно умер – и не просто так, а в страшных мучениях.
– Господин массаона, – сдавленно повторил Кенет. – Дурно же начнется моя воинская жизнь, если я воспользуюсь незаслуженным преимуществом.
После того, как главное было сказано и пути назад не оставалось, привести собственное тело к послушанию оказалось не так уж сложно. Кенет одним рывком развязал узел, скинул пояс и хайю на руки оторопевшему начальнику караула, прошел четырнадцать шагов, отделявших его от эшафота, встал на колени и опустил руки рядом с руками Наоки. Плеть была длинной, и для еще одной пары ладоней места хватило.
Даже самые мучительные воспоминания – те, которые хочешь и не можешь стереть из памяти, – могут оказаться кстати. Как же Кенет хотел забыть тот жуткий день – и утро, когда он относил самоубийцу в покойницкую, и вечер, когда у старой полуслепой проститутки началась агония. Забыть, как она хрипела и задыхалась, как просила: “Ты сядь рядом… и руку протяни… нет, нечего меня за руку хватать… отпусти, слышишь?. Терпеть не могу, когда меня лапают… а ты руку рядом с моей положи… чтоб я тепло твоей кожи чуяла… чтобы знала… что не одна я здесь… просто рядом… на расстоянии тепла…”
И снова, как год назад в больнице, Кенет опустил свои руки рядом. Так, как его научила умирающая старая шлюха. На расстоянии тепла.
С той минуты, как ладони Наоки коснулись плети, он не шелохнулся, не издал ни звука. Он и теперь не шевельнулся. Но Кенет отчетливо ощутил, что Наоки чувствует его присутствие рядом.
Внезапно Кенета охватило ликование настолько острое, что он никак не мог согнать со своих губ совершенно неуместную в его положении улыбку. Он не мог бы объяснить, что вызвало эту улыбку. Спроси кто Кенета сейчас, чему он так радуется, и Кенет бы ответил без малейших колебаний: “Гнездо не падало. Оно на крыше, и птенчики вылупились, живые, и птица прилетела”. Вот и весь сказ.
Именно эти слова и пришли Кенету на ум, когда он почувствовал, что безумие покидает Наоки – медленно, неторопливо, но покидает. Отчего эти слова и никакие другие, он и сам не знал. (А в Замке Пленного Сокола, неподалеку от столицы, великий Инсанна, получивший на краткое время возможность увидеть Кенета, чуть не взвыл: такая страшная, немыслимая сила у мальчишки – и черт же знает, на что он ее расходует! На битые птичьи яйца! На птенчиков каких-то дурацких, будь они трижды неладны! На то, чтобы вернуть на крышу гнездо, упавшее тринадцать лет назад!)
Было по-прежнему очень тихо – но не так, как несколько минут назад. Эта другая тишина не сдавливала голову, не наваливалась безжизненной тяжестью на плечи. Она дышала ровно и легко. Дальние звуки не нарушали ее, а только делали более спокойной, как холод делает более привлекательным теплое одеяло. Звуков было множество. Где-то за стеной казармы слышались шаги, топот копыт, грохот груженых повозок. Издали донесся заунывный, как заклинание, вопль бродячего торговца: “Пирожки, пирожки, пирожки, пирожки, горячие пирожки, пирожки, пирожки!..” Огромный клен в углу двора тихо шелестел листвой. Кошка прыгнула на клен со стены и полезла вверх; шорох ее коготков был отчетливо слышен. По ту сторону стены залаяла собака. Лаяла она довольно долго – очевидно, надеялась, что мощь ее лая сбросит кошку с дерева прямехонько в ее пасть. Поскольку кошка и не думала падать, собака удалилась, продолжая обиженно взлаивать.
Кенет стоял на коленях и улыбался. Кровь не звенела больше в его ушах, заглушая все внешние звуки. Он с наслаждением слушал, как лает собака и шумит старый клен, – с тем большим наслаждением, что был уверен: Наоки тоже слышит и кошачью возню на ветках, и монотонный распев: “Пирожки, пирожки…”
За спиной Кенета массаона поднял руку в знак того, что час миновал, и караульные вскочили на эшафот, чтобы помочь Кенету и Наоки подняться. Кенет моргнул от неожиданности: если только чувство времени его не обманывает, час еще не истек. Да, но как же это? Кенет растерянно оглянулся, поймал бешеный взгляд массаоны и решил вопросов не задавать.
Наоки тоже огляделся. При этом голову он поворачивал, но глаз не поднимал. Его лицо заливала медленная густая краска стыда. Ничего, подумал Кенет, это уже не страшно. Мучается он, конечно, ужасно, но с ума уже не сойдет и в петлю не сунется. Только бы никакой дурак не полез к нему с насмешками!
Но ни одной насмешки не прозвучало. Только топот бегущих ног: теперь, когда все закончилось, воины бежали к эшафоту, чтобы помочь Кенету и Наоки спуститься. Не одна пара рук протянулась, чтобы накинуть на плечи юношей их синие хайю. Наоки резкими, отрывистыми движениями затянул узел пояса; губы его дрожали.
Глава 12
ИСЦЕЛЕНИЕ
Никто не мог бы сказать, что господин массаона вернулся в казарму бегом. Он шел не быстрее, чем обычно, – и только он знал, каких усилий это стоило. Когда за ним наконец захлопнулась дверь, он опустился прямо на пол и прижался лбом к прохладной каменной стене.
Ни разу за тридцать без малого лет массаона Рокай не дал себе самому повода для упрека. Сегодняшний день был худшим в его жизни. Он ошибся, и не единожды, а несколько раз подряд. И его оплошность едва не погубила Наоки.
А ведь массаона был очень привязан к молодому воину. Да и как ему не любить парня, который семи лет от роду подал прошение, чтоб его навечно исключили из числа потомственной знати и вписали в число воинов? Хватило же упрямства у сопляка убедить самого князя Юкайгина! Массаона отлично помнит детские каракули Наоки и поверх них размашистую подпись князя и одно-единственное слово: “Дозволяю”. О потомственной знати массаона был не самого высокого мнения и уж никак не считал, что у отпрыска знатной семьи хватит ума предпочесть воинскую службу бесполезному, но легкому существованию. Тем более он не верил, что у такого отпрыска хватит духу. У Наоки хватило и ума, и решимости, и он сделался дорог сердцу массаоны почти как сын, которого у массаоны никогда не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152