Чудесное, восхитительное,
утонченное существо! Сколько же времени должно еще пройти до того момента,
как из-под плаща сэра Великолепного высунется уродливое копыто сатира? Как
скоро ты поймешь, что за всякое благодеяние надо платить? Следующие
двадцать четыре часа я не мог думать ни о чем, кроме домика на краю леса,
и в назначенный час, чисто вымытый, в парадном одеянии, предстал перед
знакомым домом. Внутри послышалось шарканье ног, и не успела дверь
отвориться, как Квинс бросился на меня, виляя хвостом. С него смыли
вонючую мазь, шерстка его была пушистой. Он вился у меня под ногами, пока
я проходил в дом, а когда я сел, то расположился рядом, положив морду мне
на колени.
- Теперь абсолютно ясно, чья это собака, - сказал отец Линды, - так
же как нет сомнения в том, чей вы сын, хотя я не сразу это понял, увидев
вас на днях. Простите меня за эту оплошность. У меня так много забот.
Никогда раньше мне не приходилось сталкиваться со столь просвещенным
человеком. Я сразу же забыл о его внешности, как только он начал говорить.
Мистер Сибрук обладал очень редким для ученого качеством: он верил, что
имеет дело с равным по уму и знаниям собеседником. Он никого не наставлял,
по крайней мере, сознательно, при этом даже самый необразованный человек
чему-то научился бы после общения с ним.
В первый вечер нашего знакомства он рассказывал об эпидемии чумы,
которая охватила Лондон двенадцать лет назад, и о том, как его
преследовали за то, что он утверждал в своей публикации, напечатанной за
его собственный счет, что тела умерших должны сжигаться, вместе с дворами,
в которых зарождалась болезнь.
Мне были интересны его речи. Он открыл передо мной мир, который
отличался от Маршалси, равно как и от моих книжных фантазий. Он описал мне
Лондон, его три части: Лондон - законодатель мод с роскошными леди и
джентльменами, город интриг и власти, игры, масок и любовных похождений;
Лондон трущоб и двориков, в которых грязь и нищета стали рассадником
преступности, жестокости и отчаяния; и, наконец, Лондон ученых, где
пытливые умы все подвергали сомнению и иногда находили неожиданные ответы
на свои вопросы. О монархе он отзывался весьма почтительно. "Многогранный
человек, - говорил старик. Личность с чувством юмора и обладатель более
просвещенного ума, чем те, кто его окружает. Медицина и наука обязаны ему
гораздо большим, чем многие полагают, а его влияние на развитие искусства
- это урожай, который предстоит собирать целому поколению.
Только профан мог не испытать гордости от визита в домик у леса, но
я, разумеется, приходил туда с особой радостью, потому что там была Линда.
Моя первая любовь. Я перебираю годы своей жизни, как мадам Луиз перебирала
свои четки, и в каждом из них нахожу сотни видений этой женщины. Да,
любовь моя, я видел тебя гордой и красивой, пристыженной и усталой,
истощенной и больной. Но я, который всегда стремился к тебе, до сих пор не
могу понять, что за власть ты имела надо мной. У тебя были недостатки, моя
дорогая. Упряма и тщеславна, в чем-то невероятно глупа, слаба там, где
требовалась сила, и в то же время достаточно сильна, чтобы сносить
постоянные уколы судьбы, ласковая там, где нужно было огрызаться, и
жестокая к тем, кто благоговел перед тобой. И все это ты, Линда, любовь
моя.
И вот теперь нити моего повествования запутались окончательно. Я,
подобно неопытному вознице, пытался вести упряжку из шести лошадей
равномерно и плавно. Я должен был упомянуть об Эли и о Сибруке, о себе,
своем отце и Линде. Сначала, думая о Линде и моем отце, наблюдая, как
украдкой из имения в дом Мэдж выносились куски туши, мед, мешки муки, я
испытывал чувство жалости к ней и глубокую ненависть и презрение к нему.
Но после того, как я узнал ее, и сам начал барахтаться в путах любви, моя
жалость приобрела привкус злости, а к ненависти и презрению стал
примешиваться неизбежный оттенок ревности и зависти. Он начал брать ее с
собой на прогулки верхом. В те летние вечера, когда пчелы хмелели от
резкого аромата цветения, когда дикие розы рдели на изгородях и весь мир
казался охваченным порывом желания и нежности, отец выходил из-за
обеденного стола в пять часов и мчался на лошади в Хантер Вуд. В такие
вечера я уединялся в доме, пытаясь воспротивиться мучениям, причиняемым
божественной природой, и сосредоточиться на каком-либо увесистом томе или
трогательной истории, чтобы не видеть, как они вдвоем скачут по зеленым
лугам, и не представлять себе, какие низменные желания пробуждало в нем ее
тело.
Но однажды вечером, я не увидел оседланных лошадей, и сам направился
пешком к дому Мэдж. Лошадей было много, но я редко садился в седло, кроме
тех случаев, когда ездил в Колчестер. Забраться на лошадь и спешиться было
для меня настоящей пыткой. Много лет назад Шед смастерил железную
подпорку, способную выдержать мой башмак с металлической подошвой, но
легче от этого не стало. По сути дела, я всегда нуждался в помощи, но был
слишком горд, чтобы пользоваться ею.
В тот самый вечер я пешком пришел в дом Мэдж и застал старика Сибрука
в одиночестве. Он настоял, чтобы я зашел и выпил с ним вино, присланное
его другом, виноторговцем. Вино было рубинового цвета, сладкое и очень
крепкое, что, несомненно, сыграло свою роль в последующих событиях. Старик
пил небольшими глотками, смакуя с видом знатока, и я старался подражать
ему. Неожиданно он поставил на стол бокал и окинул меня странным
помутившимся взглядом, который я позже научился распознавать как признак
искаженного сознания, и сказал:
- В одном городе жили два человека - один богатый, другой бедный.
Богач имел несчетное множество стад и птичьих дворов, а у бедняка не было
ничего, кроме маленькой овечки, которую он купил и сам выкормил. Овечка
росла бок о бок с ним и его детьми. Она ела его пищу, пила из его чаши,
спала у него на груди. И была ему как родная дочь. Но почему "как"? Она и
есть моя дочь. На что бы там ни намекала эта любовница сатаны, она моя
настоящая дочь. Моя мать была такая же красивая. Разве не правда?
- Вы имеете в виду Линду, сэр?
- Да, конечно. Ты можешь любоваться ее красотой, не желая испортить
ее, но богач расставляет ловушки и не успокоится, пока эта красота не
падет к его ногам. И гнев Давида воспылал к этому мужчине, и он сказал:
"Пока живет господь, человек, сотворивший это, да умрет". Но Давид был
царем израильским, он не ел хлеб этого человека.
Его клешнеподобные пальцы подобрались к вазе с цветами, стоявшей в
центре стола, и начали обрывать лепесток за лепестком с темно-красного
цветка, свесившего головку через край вазы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
утонченное существо! Сколько же времени должно еще пройти до того момента,
как из-под плаща сэра Великолепного высунется уродливое копыто сатира? Как
скоро ты поймешь, что за всякое благодеяние надо платить? Следующие
двадцать четыре часа я не мог думать ни о чем, кроме домика на краю леса,
и в назначенный час, чисто вымытый, в парадном одеянии, предстал перед
знакомым домом. Внутри послышалось шарканье ног, и не успела дверь
отвориться, как Квинс бросился на меня, виляя хвостом. С него смыли
вонючую мазь, шерстка его была пушистой. Он вился у меня под ногами, пока
я проходил в дом, а когда я сел, то расположился рядом, положив морду мне
на колени.
- Теперь абсолютно ясно, чья это собака, - сказал отец Линды, - так
же как нет сомнения в том, чей вы сын, хотя я не сразу это понял, увидев
вас на днях. Простите меня за эту оплошность. У меня так много забот.
Никогда раньше мне не приходилось сталкиваться со столь просвещенным
человеком. Я сразу же забыл о его внешности, как только он начал говорить.
Мистер Сибрук обладал очень редким для ученого качеством: он верил, что
имеет дело с равным по уму и знаниям собеседником. Он никого не наставлял,
по крайней мере, сознательно, при этом даже самый необразованный человек
чему-то научился бы после общения с ним.
В первый вечер нашего знакомства он рассказывал об эпидемии чумы,
которая охватила Лондон двенадцать лет назад, и о том, как его
преследовали за то, что он утверждал в своей публикации, напечатанной за
его собственный счет, что тела умерших должны сжигаться, вместе с дворами,
в которых зарождалась болезнь.
Мне были интересны его речи. Он открыл передо мной мир, который
отличался от Маршалси, равно как и от моих книжных фантазий. Он описал мне
Лондон, его три части: Лондон - законодатель мод с роскошными леди и
джентльменами, город интриг и власти, игры, масок и любовных похождений;
Лондон трущоб и двориков, в которых грязь и нищета стали рассадником
преступности, жестокости и отчаяния; и, наконец, Лондон ученых, где
пытливые умы все подвергали сомнению и иногда находили неожиданные ответы
на свои вопросы. О монархе он отзывался весьма почтительно. "Многогранный
человек, - говорил старик. Личность с чувством юмора и обладатель более
просвещенного ума, чем те, кто его окружает. Медицина и наука обязаны ему
гораздо большим, чем многие полагают, а его влияние на развитие искусства
- это урожай, который предстоит собирать целому поколению.
Только профан мог не испытать гордости от визита в домик у леса, но
я, разумеется, приходил туда с особой радостью, потому что там была Линда.
Моя первая любовь. Я перебираю годы своей жизни, как мадам Луиз перебирала
свои четки, и в каждом из них нахожу сотни видений этой женщины. Да,
любовь моя, я видел тебя гордой и красивой, пристыженной и усталой,
истощенной и больной. Но я, который всегда стремился к тебе, до сих пор не
могу понять, что за власть ты имела надо мной. У тебя были недостатки, моя
дорогая. Упряма и тщеславна, в чем-то невероятно глупа, слаба там, где
требовалась сила, и в то же время достаточно сильна, чтобы сносить
постоянные уколы судьбы, ласковая там, где нужно было огрызаться, и
жестокая к тем, кто благоговел перед тобой. И все это ты, Линда, любовь
моя.
И вот теперь нити моего повествования запутались окончательно. Я,
подобно неопытному вознице, пытался вести упряжку из шести лошадей
равномерно и плавно. Я должен был упомянуть об Эли и о Сибруке, о себе,
своем отце и Линде. Сначала, думая о Линде и моем отце, наблюдая, как
украдкой из имения в дом Мэдж выносились куски туши, мед, мешки муки, я
испытывал чувство жалости к ней и глубокую ненависть и презрение к нему.
Но после того, как я узнал ее, и сам начал барахтаться в путах любви, моя
жалость приобрела привкус злости, а к ненависти и презрению стал
примешиваться неизбежный оттенок ревности и зависти. Он начал брать ее с
собой на прогулки верхом. В те летние вечера, когда пчелы хмелели от
резкого аромата цветения, когда дикие розы рдели на изгородях и весь мир
казался охваченным порывом желания и нежности, отец выходил из-за
обеденного стола в пять часов и мчался на лошади в Хантер Вуд. В такие
вечера я уединялся в доме, пытаясь воспротивиться мучениям, причиняемым
божественной природой, и сосредоточиться на каком-либо увесистом томе или
трогательной истории, чтобы не видеть, как они вдвоем скачут по зеленым
лугам, и не представлять себе, какие низменные желания пробуждало в нем ее
тело.
Но однажды вечером, я не увидел оседланных лошадей, и сам направился
пешком к дому Мэдж. Лошадей было много, но я редко садился в седло, кроме
тех случаев, когда ездил в Колчестер. Забраться на лошадь и спешиться было
для меня настоящей пыткой. Много лет назад Шед смастерил железную
подпорку, способную выдержать мой башмак с металлической подошвой, но
легче от этого не стало. По сути дела, я всегда нуждался в помощи, но был
слишком горд, чтобы пользоваться ею.
В тот самый вечер я пешком пришел в дом Мэдж и застал старика Сибрука
в одиночестве. Он настоял, чтобы я зашел и выпил с ним вино, присланное
его другом, виноторговцем. Вино было рубинового цвета, сладкое и очень
крепкое, что, несомненно, сыграло свою роль в последующих событиях. Старик
пил небольшими глотками, смакуя с видом знатока, и я старался подражать
ему. Неожиданно он поставил на стол бокал и окинул меня странным
помутившимся взглядом, который я позже научился распознавать как признак
искаженного сознания, и сказал:
- В одном городе жили два человека - один богатый, другой бедный.
Богач имел несчетное множество стад и птичьих дворов, а у бедняка не было
ничего, кроме маленькой овечки, которую он купил и сам выкормил. Овечка
росла бок о бок с ним и его детьми. Она ела его пищу, пила из его чаши,
спала у него на груди. И была ему как родная дочь. Но почему "как"? Она и
есть моя дочь. На что бы там ни намекала эта любовница сатаны, она моя
настоящая дочь. Моя мать была такая же красивая. Разве не правда?
- Вы имеете в виду Линду, сэр?
- Да, конечно. Ты можешь любоваться ее красотой, не желая испортить
ее, но богач расставляет ловушки и не успокоится, пока эта красота не
падет к его ногам. И гнев Давида воспылал к этому мужчине, и он сказал:
"Пока живет господь, человек, сотворивший это, да умрет". Но Давид был
царем израильским, он не ел хлеб этого человека.
Его клешнеподобные пальцы подобрались к вазе с цветами, стоявшей в
центре стола, и начали обрывать лепесток за лепестком с темно-красного
цветка, свесившего головку через край вазы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83