Я мог слышать все,
что они говорили.
- Ну что, посвистишь? - спросил Саймон. - Но ты знаешь, что это
значит: живешь на год меньше.
- Значит я уже лишился двух лет, - ответил Ральф, нервно
рассмеявшись. - Я потерял их в Гвинее и на Бермудах. Но, черт с ним, можно
еще раз. Нечего пить, не с кем подраться. Если это будет продолжаться до
конца жизни, то я буду рад его приблизить.
- Возьми лучше два моих, - торжественно предложила Джудит. - И
сохрани свои.
- Нет. Если я не отдам свой год, я не смогу свистеть. В те разы,
когда я свистел, - утонуть мне сейчас же, - если паруса не наполнились еще
до того, как затихло эхо. Ладно, отдаем каждый по году.
Затем с полным осознанием серьезности ситуации он начал задавать
вопросы и одновременно подсказывать ответы, которые подхватывали те двое.
- Кому мы свистим?
- Мы свистим ветру.
- Мы просим легкий бриз или ураган?
- Ни бриз и ни ураган, просто хороший морской ветер.
- Чем мы платим?
- Мы отдаем по последнему году нашей жизни, ведь мы еще молоды.
Затем четко и пронзительно, как целый выводок дроздов, они начали
свистеть. В этом свисте не было мелодии, это был протяжный звук, которым
люди обычно зовут заблудившихся собак. Сначала я был удивлен и
заинтригован. Когда призывные нотки полетели к западу, на меня нашло некое
затмение, в которое меня повергли серьезность и убежденность этих людей, и
на какое-то мгновение я даже представил себе, что где-то в далеком уголке
небесной глади несговорчивый ветер поднимает голову, прислушивается и
покоряется. Я уже было поверил, что он примчится, с ревом налетит на
"Летящую к Западу", и задрожат снасти, надуются пузатые паруса. Но ничего
подобного не произошло. Когда затих последний пронзительный звук и
наступила тишина, до меня долетела размеренная мелодия гимна пилигримов:
Владыка наших чувств, огонь нашей любви,
Ты тень в пожаре дня, ты светоч наш в ночи.
Веди ж своих людей.
В два часа ночи мы проснулись от внезапного движения судна,
непривычного после долгого оцепенения. Мы с Натаниэлем повернулись друг к
другу, зашевелились и пробормотали, что это ветер. Старшие в полдень
созвали специальный совет и вознесли Господу благодарность за то, что их
молитвы были услышаны. Ральф Свистун, записавший на свой счет еще один
вызов ветра, расхаживал, покачиваясь, с гордым видом, будто все знал, но
был слишком мудр, чтобы сказать это. Итак, прекрасным июньским утром мы
благополучно прибыли в бухту Салем.
Приехали в Салем мы в очень интересное время, и хотя для нас это был
просто порт прибытия, стоит остановиться на царившей там атмосфере. Война
с индейцами к тому времени уже завершилась. Она дорого обошлась
поселенцам, потерявшим немало жизней и средств. Тринадцать поселений были
стерты с лица земли.
Но для индейцев эта война была не просто смертью и разрушением, а
полным уничтожением. Уже позже мы узнали, как смертельно жалит раненая
змея. Но на первый взгляд, у колонистов были основания поздравить себя с
победой. Исчезли целые племена, и причем самые воинственные. Мне
доводилось слышать, что война унесла около трех с половиной тысяч отважных
воинов, оставив в живых лишь самых прирученных, укрощенных цивилизацией и
христианством. В Салеме жили индейцы, но сдержанное недружелюбие, с
которым к ним относились до войны, сменилось теперь подозрительностью, и с
наступлением темноты они были обязаны убираться в свои жилища и не
появляться на улице до утра. Ночной патруль задерживал индейцев,
нарушавших этот порядок.
К моменту нашего прибытия Салем переживал время бурного религиозного
возрождения. Привлекательная прическа, платье с короткими рукавами,
пропуск службы без уважительной причины неизбежно вызывали порицание, а
иногда и наказание. Даже дети подвергались порке при повторном нарушении
правил поведения в церкви. В первое воскресенье после нашего прибытия я с
удивлением увидел серьезных крошек, толпившихся в углу церкви под зорким
наблюдением особы женского пола, которая, по моему мнению, как нельзя
более соответствовала своей роли: ее строгость повергла бы в трепет даже
самых набожных прихожан. Все это пролилось бальзамом на душу Эли, Оливера
Ломакса и Мэтью Томаса. Они были просто восхищены Салемом.
Натаниэль, с той самой ночи на борту "Летящей к Западу", считал Эли
своей правой рукой и давал ему самые разные поручения, стараясь обучить
тому, что, по мнению нашего руководителя, могло пригодиться в дальнейшем:
как строить временные жилища, как хранить еду, как возделывать целинные
земли.
Мэтью Томас был сразу же взят под опеку Альфреда Бредстрита, еще
одного изгнанного священника. А мы с Картером, Стеглсом и Энди помогали
местным плотникам и кузнецам, занимаясь изготовлением кибиток. От многих
хлопот избавили нас всех Свистуны, которые просто опьянели от прекрасной
погоды и избавления от корабельного плена. Они с большим воодушевлением
отправились на общее пастбище, раскинувшееся под горой Галлуз Хилз, где
разбили лагерь и поселились там с лошадьми, привезенными нами из Англии, и
остальным скотом, который мы покупали, как только представлялся случай.
Гостеприимство в Салеме расточалось с удивительной щедростью. Некий
мистер Адамс, чьей жене приглянулась одна из бывших у нас медных ламп,
которую мы ей подарили и которая стояла в ее крошечной гостиной, дожидаясь
холодных зимних вечеров, приняла к себе Натаниэля, меня, Энди и Битонсов.
Не думаю, что мы устроились лучше, чем остальная часть нашей компании, так
как у Адамсов было огромное семейство, главным образом мальчики. Вообще же
места для постоя в городе было не так уж много, что еще более делало честь
людям, приютившим нас и что одновременно подстегивало нас ускорить время
нашего отъезда.
С Линдой я виделся на службе, которую ни разу не пропустил с момента
нашего прибытия. Одно из воскресений было настолько жарким, что даже в
церкви хотелось сбросить с себя сюртук и остаться в рубашке с короткими
рукавами. Конечно, это было исключено, и я сидел, обливаясь потом и
недоумевая, почему Линда так кутается в свою накидку. Капюшон она, правда,
откинула, но к чему вообще носить это одеяние? Остальные женщины носили
платья из муслина или другой легкой ткани. Слова молитвы не доходили до
моего сознания. Я просто сидел и придумывал сказку о том, что Эли мертв,
не родился, просто не существует более, что я подхожу к Линде и срываю с
нее эту жуткую мрачную накидку и грубое платье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
что они говорили.
- Ну что, посвистишь? - спросил Саймон. - Но ты знаешь, что это
значит: живешь на год меньше.
- Значит я уже лишился двух лет, - ответил Ральф, нервно
рассмеявшись. - Я потерял их в Гвинее и на Бермудах. Но, черт с ним, можно
еще раз. Нечего пить, не с кем подраться. Если это будет продолжаться до
конца жизни, то я буду рад его приблизить.
- Возьми лучше два моих, - торжественно предложила Джудит. - И
сохрани свои.
- Нет. Если я не отдам свой год, я не смогу свистеть. В те разы,
когда я свистел, - утонуть мне сейчас же, - если паруса не наполнились еще
до того, как затихло эхо. Ладно, отдаем каждый по году.
Затем с полным осознанием серьезности ситуации он начал задавать
вопросы и одновременно подсказывать ответы, которые подхватывали те двое.
- Кому мы свистим?
- Мы свистим ветру.
- Мы просим легкий бриз или ураган?
- Ни бриз и ни ураган, просто хороший морской ветер.
- Чем мы платим?
- Мы отдаем по последнему году нашей жизни, ведь мы еще молоды.
Затем четко и пронзительно, как целый выводок дроздов, они начали
свистеть. В этом свисте не было мелодии, это был протяжный звук, которым
люди обычно зовут заблудившихся собак. Сначала я был удивлен и
заинтригован. Когда призывные нотки полетели к западу, на меня нашло некое
затмение, в которое меня повергли серьезность и убежденность этих людей, и
на какое-то мгновение я даже представил себе, что где-то в далеком уголке
небесной глади несговорчивый ветер поднимает голову, прислушивается и
покоряется. Я уже было поверил, что он примчится, с ревом налетит на
"Летящую к Западу", и задрожат снасти, надуются пузатые паруса. Но ничего
подобного не произошло. Когда затих последний пронзительный звук и
наступила тишина, до меня долетела размеренная мелодия гимна пилигримов:
Владыка наших чувств, огонь нашей любви,
Ты тень в пожаре дня, ты светоч наш в ночи.
Веди ж своих людей.
В два часа ночи мы проснулись от внезапного движения судна,
непривычного после долгого оцепенения. Мы с Натаниэлем повернулись друг к
другу, зашевелились и пробормотали, что это ветер. Старшие в полдень
созвали специальный совет и вознесли Господу благодарность за то, что их
молитвы были услышаны. Ральф Свистун, записавший на свой счет еще один
вызов ветра, расхаживал, покачиваясь, с гордым видом, будто все знал, но
был слишком мудр, чтобы сказать это. Итак, прекрасным июньским утром мы
благополучно прибыли в бухту Салем.
Приехали в Салем мы в очень интересное время, и хотя для нас это был
просто порт прибытия, стоит остановиться на царившей там атмосфере. Война
с индейцами к тому времени уже завершилась. Она дорого обошлась
поселенцам, потерявшим немало жизней и средств. Тринадцать поселений были
стерты с лица земли.
Но для индейцев эта война была не просто смертью и разрушением, а
полным уничтожением. Уже позже мы узнали, как смертельно жалит раненая
змея. Но на первый взгляд, у колонистов были основания поздравить себя с
победой. Исчезли целые племена, и причем самые воинственные. Мне
доводилось слышать, что война унесла около трех с половиной тысяч отважных
воинов, оставив в живых лишь самых прирученных, укрощенных цивилизацией и
христианством. В Салеме жили индейцы, но сдержанное недружелюбие, с
которым к ним относились до войны, сменилось теперь подозрительностью, и с
наступлением темноты они были обязаны убираться в свои жилища и не
появляться на улице до утра. Ночной патруль задерживал индейцев,
нарушавших этот порядок.
К моменту нашего прибытия Салем переживал время бурного религиозного
возрождения. Привлекательная прическа, платье с короткими рукавами,
пропуск службы без уважительной причины неизбежно вызывали порицание, а
иногда и наказание. Даже дети подвергались порке при повторном нарушении
правил поведения в церкви. В первое воскресенье после нашего прибытия я с
удивлением увидел серьезных крошек, толпившихся в углу церкви под зорким
наблюдением особы женского пола, которая, по моему мнению, как нельзя
более соответствовала своей роли: ее строгость повергла бы в трепет даже
самых набожных прихожан. Все это пролилось бальзамом на душу Эли, Оливера
Ломакса и Мэтью Томаса. Они были просто восхищены Салемом.
Натаниэль, с той самой ночи на борту "Летящей к Западу", считал Эли
своей правой рукой и давал ему самые разные поручения, стараясь обучить
тому, что, по мнению нашего руководителя, могло пригодиться в дальнейшем:
как строить временные жилища, как хранить еду, как возделывать целинные
земли.
Мэтью Томас был сразу же взят под опеку Альфреда Бредстрита, еще
одного изгнанного священника. А мы с Картером, Стеглсом и Энди помогали
местным плотникам и кузнецам, занимаясь изготовлением кибиток. От многих
хлопот избавили нас всех Свистуны, которые просто опьянели от прекрасной
погоды и избавления от корабельного плена. Они с большим воодушевлением
отправились на общее пастбище, раскинувшееся под горой Галлуз Хилз, где
разбили лагерь и поселились там с лошадьми, привезенными нами из Англии, и
остальным скотом, который мы покупали, как только представлялся случай.
Гостеприимство в Салеме расточалось с удивительной щедростью. Некий
мистер Адамс, чьей жене приглянулась одна из бывших у нас медных ламп,
которую мы ей подарили и которая стояла в ее крошечной гостиной, дожидаясь
холодных зимних вечеров, приняла к себе Натаниэля, меня, Энди и Битонсов.
Не думаю, что мы устроились лучше, чем остальная часть нашей компании, так
как у Адамсов было огромное семейство, главным образом мальчики. Вообще же
места для постоя в городе было не так уж много, что еще более делало честь
людям, приютившим нас и что одновременно подстегивало нас ускорить время
нашего отъезда.
С Линдой я виделся на службе, которую ни разу не пропустил с момента
нашего прибытия. Одно из воскресений было настолько жарким, что даже в
церкви хотелось сбросить с себя сюртук и остаться в рубашке с короткими
рукавами. Конечно, это было исключено, и я сидел, обливаясь потом и
недоумевая, почему Линда так кутается в свою накидку. Капюшон она, правда,
откинула, но к чему вообще носить это одеяние? Остальные женщины носили
платья из муслина или другой легкой ткани. Слова молитвы не доходили до
моего сознания. Я просто сидел и придумывал сказку о том, что Эли мертв,
не родился, просто не существует более, что я подхожу к Линде и срываю с
нее эту жуткую мрачную накидку и грубое платье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83