Даже голос твой слабеет. И зачем
противиться смерти? Пусть она побыстрее наступит...
- Мы должны придумать, как выбраться отсюда, для этого нам нужны
силы. Думай, Филипп. Боль не так сильна, когда думаешь.
Я думал. Белая береза - самое красивое из всех лесных деревьев.
Грациозная и величавая во все времена года. Только сегодня утром я
восторгался почками на деревьях, был рад, что живу и могу наслаждаться
природой. И никогда мне в голову не приходило, что вершина прохладного и
прекрасного дерева может быть превращена в орудие пытки. Хотя это надо
было знать - ведь существовала же Голгофа. Тогда тоже была весна,
предпасхальное время. И там распускавшееся дерево было срезано и
истерзано, чтобы стать источником мук изуродованной плоти. Как же легко
воспринимали мы всю эту историю, приучая даже детей своих к ударам
молотка, терновому венцу и пикам палачей! Он висел три часа. И укол копья
принес спасительное избавление от страданий. Но нам не суждено такого
конца. Боже, если это богохульство, прости мой помутившийся рассудок.
Теперь я наконец знаю, что лежит на дне бездонной боли, от которой я
всегда бежал. Все удары и увечья, муки женщины в родах, агония зверя,
настигнутого в лесу, истертая шея лошади, которой предстоит еще один день
в хомуте. Никогда уж больше не придется мне представлять подобных вещей.
Теперь я их просто ЗНАЮ.
Ну, не глупо ли с моей стороны! Скоро я не буду знать ничего. Я буду
висеть здесь, как никчемный бессмысленный кусок мяса, оскверняющий
прекрасную природу весеннего утра. Я буду предметом, который когда-то
назывался Филиппом Оленшоу, который ел, пил, спал, и которому уже больше
не суждено этого делать.
Пил... Прохладная, живительная вода, журчащая в источнике, послушно
вытекающая из перевернутого бочонка, весело обходящая камушки,
впитывающаяся в почву... Без воды человек может обезуметь.
- Филипп, пощупай карманы штанов. Они забрали у тебя нож?
- Они забрали все.
- У меня тоже.
Еще одна бесконечность, заполненная кричащей болью, сознание мое
постепенно затуманилось. Я тонул, и в некоторые блаженные мгновения уже не
понимал, кто я и где нахожусь - благословенные минуты забытья, когда мне
удавалось ускользнуть от действительности. Эли говорит, что нужно
бороться, но зачем? Лучше погружаться, погружаться, отпустить нить
сознания, освободить израненный разум и опуститься в небытие, а оттуда - в
утешительные объятия смерти.
- Филипп. Луна всходит.
- Ну и что?
- Послушай. У меня справа полоса кожи в два дюйма шириной. Слева -
три. А у тебя?
К чему это знать? Зачем тратить силы, когда каждое движение только
усиливает боль, пронзающую мозг до головокружительного безумия? И все же я
глянул вниз. - Три дюйма оба.
- Тогда мои слабее. Я хочу оторвать полосу справа, и с Божьей помощью
мы сможем освободиться. До меня донесся скрип деревьев, раскачиваемых его
дергающимся из стороны в сторону телом. И когда луна засветила ярче,
увидел, как Эли рвет тонкую полоску собственного тела, привязывавшую его к
дереву. Он терзал ее руками, то и дело стонал, призывал Господа, но не
сдавался. Послышался звук медленно стекавшей струйки крови. Это было
зрелище столь же жуткое, сколь и героическое, и, казалось, конца этому не
будет. Наконец, с воплем раненого зверя, он добился своего, и оба деревца
медленно выпрямились. То, что было слева от него, свободно взмыло
верхушкой в небо, не отклоняясь в сторону соседнего дерева, на котором
висел пронзенный Эли на пучке ветвей, в четырех футах от самого верха.
- Ты жив?
- Ага, - задыхался он, так и оставаясь в этом положении, ловя ртом
воздух. Затем медленно, но упорно, работая руками и ногами, он постарался
приподняться на самый верх ровного гладкого ствола. После двух неудачных
попыток, ему удалось освободиться от своего крючка резким конвульсивным
движением. Он упал на землю и затих. Я звал его, но, не получив ответа,
подумал, что Эли мертв. Даже в конце его жизни Бог позаботился о нем и
ниспослал быстрое избавление. Ему уже не окунуться в это тягучее безумие,
в бесконечную протяжную боль.
Прошла целая вечность. И неожиданно низкий хриплый голос вызвал меня
из далекой пустыни, где я блуждал, израненный и рыдающий.
- Крепись, парень. Сейчас я сниму тебя.
Стоило ему приподнять меня, как деревья выпрямляли свои ветви,
раздирая мое тело, и я начал истошно кричать, моля Эли оставить меня в
покое. До меня доносились его слабые увещевания и призывы к терпению и
мужеству, и только из стыда, при одном воспоминании о его собственном
подвиге, я старался молчать, но от меня самого уже почти ничего не
осталось, кроме единственного желания поскорее избавиться от боли.
В конце концов, я потерял сознание, а когда пришел в себя, то лежал
уже на земле, голова моя покоилась на коленях Эли, который сидел, опершись
на ствол дерева.
- Так-то лучше, - сказал он, когда я пошевелился и застонал.
Он снова прижался к дереву и некоторое время сидел, как будто отдыхая
после долгого рабочего дня, проведенного у плуга. Наконец, он нарушил
молчание:
- Нам нужно идти. Они могут вернуться, мы должны за это время уйти
подальше от дороги и вернуться на то место, где я услышал Мэгги.
- Проклятая кобыла, - слабым голосом проговорил я. - Мы бы уже целыми
и невредимыми были в Зионе, если бы не она.
- Не проклинай ее, - с нежностью ответил Эли. - Она тоже рвется
домой, бедняжка. Сейчас она снова попала к ним в руки.
Шатаясь от слабости, мы отправились в обратный путь. Каждый шаг
давался мне с таким усилием, будто приходилось поднимать ноги на высоту
нескольких ярдов, в то время как они просто волочились по земле, и каждая
кочка и крошечная веточка становились трудным препятствием, о которое я
спотыкался.
- Только Провидение спасло вашу железную ногу, - сказал Эли. - Они
ради железа способны на все.
Кусок кожи, который он оторвал, свисал до самого пояса. Всякий раз
бросая взгляд на эту страшную картину, я содрогался. Он вел меня за руку,
как ребенка, поддерживал, когда я спотыкался. В конце концов, преодолевая
страшные муки и боль, мы прошли, по подсчетам Эли, около мили и находились
на полдороге к тому месту, где индейцы свернули с дороги. Но я уже знал,
что мне не дойти до рощицы. Земная твердь вздымалась и раскачивалась
сильнее, чем палуба "Летящей к Западу". Даже рука Эли дрожала и казалась
то огромной, как бревно, то съеживалась до размеров маленького камушка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
противиться смерти? Пусть она побыстрее наступит...
- Мы должны придумать, как выбраться отсюда, для этого нам нужны
силы. Думай, Филипп. Боль не так сильна, когда думаешь.
Я думал. Белая береза - самое красивое из всех лесных деревьев.
Грациозная и величавая во все времена года. Только сегодня утром я
восторгался почками на деревьях, был рад, что живу и могу наслаждаться
природой. И никогда мне в голову не приходило, что вершина прохладного и
прекрасного дерева может быть превращена в орудие пытки. Хотя это надо
было знать - ведь существовала же Голгофа. Тогда тоже была весна,
предпасхальное время. И там распускавшееся дерево было срезано и
истерзано, чтобы стать источником мук изуродованной плоти. Как же легко
воспринимали мы всю эту историю, приучая даже детей своих к ударам
молотка, терновому венцу и пикам палачей! Он висел три часа. И укол копья
принес спасительное избавление от страданий. Но нам не суждено такого
конца. Боже, если это богохульство, прости мой помутившийся рассудок.
Теперь я наконец знаю, что лежит на дне бездонной боли, от которой я
всегда бежал. Все удары и увечья, муки женщины в родах, агония зверя,
настигнутого в лесу, истертая шея лошади, которой предстоит еще один день
в хомуте. Никогда уж больше не придется мне представлять подобных вещей.
Теперь я их просто ЗНАЮ.
Ну, не глупо ли с моей стороны! Скоро я не буду знать ничего. Я буду
висеть здесь, как никчемный бессмысленный кусок мяса, оскверняющий
прекрасную природу весеннего утра. Я буду предметом, который когда-то
назывался Филиппом Оленшоу, который ел, пил, спал, и которому уже больше
не суждено этого делать.
Пил... Прохладная, живительная вода, журчащая в источнике, послушно
вытекающая из перевернутого бочонка, весело обходящая камушки,
впитывающаяся в почву... Без воды человек может обезуметь.
- Филипп, пощупай карманы штанов. Они забрали у тебя нож?
- Они забрали все.
- У меня тоже.
Еще одна бесконечность, заполненная кричащей болью, сознание мое
постепенно затуманилось. Я тонул, и в некоторые блаженные мгновения уже не
понимал, кто я и где нахожусь - благословенные минуты забытья, когда мне
удавалось ускользнуть от действительности. Эли говорит, что нужно
бороться, но зачем? Лучше погружаться, погружаться, отпустить нить
сознания, освободить израненный разум и опуститься в небытие, а оттуда - в
утешительные объятия смерти.
- Филипп. Луна всходит.
- Ну и что?
- Послушай. У меня справа полоса кожи в два дюйма шириной. Слева -
три. А у тебя?
К чему это знать? Зачем тратить силы, когда каждое движение только
усиливает боль, пронзающую мозг до головокружительного безумия? И все же я
глянул вниз. - Три дюйма оба.
- Тогда мои слабее. Я хочу оторвать полосу справа, и с Божьей помощью
мы сможем освободиться. До меня донесся скрип деревьев, раскачиваемых его
дергающимся из стороны в сторону телом. И когда луна засветила ярче,
увидел, как Эли рвет тонкую полоску собственного тела, привязывавшую его к
дереву. Он терзал ее руками, то и дело стонал, призывал Господа, но не
сдавался. Послышался звук медленно стекавшей струйки крови. Это было
зрелище столь же жуткое, сколь и героическое, и, казалось, конца этому не
будет. Наконец, с воплем раненого зверя, он добился своего, и оба деревца
медленно выпрямились. То, что было слева от него, свободно взмыло
верхушкой в небо, не отклоняясь в сторону соседнего дерева, на котором
висел пронзенный Эли на пучке ветвей, в четырех футах от самого верха.
- Ты жив?
- Ага, - задыхался он, так и оставаясь в этом положении, ловя ртом
воздух. Затем медленно, но упорно, работая руками и ногами, он постарался
приподняться на самый верх ровного гладкого ствола. После двух неудачных
попыток, ему удалось освободиться от своего крючка резким конвульсивным
движением. Он упал на землю и затих. Я звал его, но, не получив ответа,
подумал, что Эли мертв. Даже в конце его жизни Бог позаботился о нем и
ниспослал быстрое избавление. Ему уже не окунуться в это тягучее безумие,
в бесконечную протяжную боль.
Прошла целая вечность. И неожиданно низкий хриплый голос вызвал меня
из далекой пустыни, где я блуждал, израненный и рыдающий.
- Крепись, парень. Сейчас я сниму тебя.
Стоило ему приподнять меня, как деревья выпрямляли свои ветви,
раздирая мое тело, и я начал истошно кричать, моля Эли оставить меня в
покое. До меня доносились его слабые увещевания и призывы к терпению и
мужеству, и только из стыда, при одном воспоминании о его собственном
подвиге, я старался молчать, но от меня самого уже почти ничего не
осталось, кроме единственного желания поскорее избавиться от боли.
В конце концов, я потерял сознание, а когда пришел в себя, то лежал
уже на земле, голова моя покоилась на коленях Эли, который сидел, опершись
на ствол дерева.
- Так-то лучше, - сказал он, когда я пошевелился и застонал.
Он снова прижался к дереву и некоторое время сидел, как будто отдыхая
после долгого рабочего дня, проведенного у плуга. Наконец, он нарушил
молчание:
- Нам нужно идти. Они могут вернуться, мы должны за это время уйти
подальше от дороги и вернуться на то место, где я услышал Мэгги.
- Проклятая кобыла, - слабым голосом проговорил я. - Мы бы уже целыми
и невредимыми были в Зионе, если бы не она.
- Не проклинай ее, - с нежностью ответил Эли. - Она тоже рвется
домой, бедняжка. Сейчас она снова попала к ним в руки.
Шатаясь от слабости, мы отправились в обратный путь. Каждый шаг
давался мне с таким усилием, будто приходилось поднимать ноги на высоту
нескольких ярдов, в то время как они просто волочились по земле, и каждая
кочка и крошечная веточка становились трудным препятствием, о которое я
спотыкался.
- Только Провидение спасло вашу железную ногу, - сказал Эли. - Они
ради железа способны на все.
Кусок кожи, который он оторвал, свисал до самого пояса. Всякий раз
бросая взгляд на эту страшную картину, я содрогался. Он вел меня за руку,
как ребенка, поддерживал, когда я спотыкался. В конце концов, преодолевая
страшные муки и боль, мы прошли, по подсчетам Эли, около мили и находились
на полдороге к тому месту, где индейцы свернули с дороги. Но я уже знал,
что мне не дойти до рощицы. Земная твердь вздымалась и раскачивалась
сильнее, чем палуба "Летящей к Западу". Даже рука Эли дрожала и казалась
то огромной, как бревно, то съеживалась до размеров маленького камушка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83