уравновешенностью и терпимостью. Большинство из постоянных
вечерних посетителей кузницы отличались пуританским мировоззрением, и
когда был изгнан старый пастор Джарвис, взгляды их посуровели, а речи
наполнились горечью. Шед понимал их чувства, но в церковь ходил, как
обычно, и открыто признавал, что свечи, алтарь, позолоченный крест и белые
цветы лишь "оживляли церковь и не приносили вреда". По поводу же
"огораживания", которое Эли и некоторые другие так страстно отстаивали, он
высказал такую мысль:
- При нынешнем положении дел вы имеете возможность получить кусок
плодородной земли каждый год. Все надеются получить надел из Лейер Филд
или Слюс Медоуз, и считается невезением, если не попадется ни тот, ни
другой. Но если вы добьетесь постоянного раздела, который так защищаете,
то один человек будет иметь весь Лейер, а другой весь Слюс, в то время как
остальные останутся при Олд Стоуни и Светоморе, - сказал он.
- Но это можно уладить, - возразил Эли.
- И кто будет это улаживать?
- Общее собрание прихода.
- Где слово Джема Флауэрса будет значить столько же, сколько твое,
Эли?
Но Эли не так-то легко было сбить с толку.
- Дайте мне Олд Стоуни или, если хотите, Светомор, чтобы я делал там,
что пожелаю, и быть мне повешенным, если я не добьюсь там большего, чем
Джем Флауэрс, даже если бы он имел весь Лейер Филд.
- Ну, если у тебя такое бычье сердце, что ты сможешь справиться со
Светомором сам, не имея ни одного надела в Лейере, черт побери, ты должен
взять Светомор, - объявил Шед, и я был с ним совершенно согласен.
Золотая борода Эли ощетинилась.
- Мерси огородили, и там все в порядке. В Ардли тоже не осталось ни
одного открытого поля. Мы отстаем, - он помолчал, бросил взгляд в мою
сторону, но все-таки решительно выпалил: - Потому что эсквайр уперся и не
слушает никаких доводов.
- Люди Мерси обращались в парламент, - напомнил Эдди Лэм, еще один
единомышленник Эли.
Я проглотил комок в горле, и, стараясь сдержать ломку в моем
срывающемся голосе, произнес:
- У моего отца есть право выступать в парламенте. Он мог бы
заступиться за отца Джарвиса, если бы захотел. Но он решительно против
огораживания. Когда я впервые понял что это такое, и попытался заговорить
с ним об этом... Я подумал, может, он не совсем понимает...
- И все, чего ты добился, - всего лишь хорошая взбучка, так,
парнишка? - спросил Эдди.
Я промолчал. Даже при воспоминании об этом дне мое лицо залилось
краской. Никакой взбучки, в действительности, не было. Отец никогда и
пальцем меня не тронул. Но как он смеялся и издевался надо мной!
- Из тебя выйдет отличная деревенщина. Достанем тебе кожух...
Таких насмешек я выслушал немало и понял, что пока отец жив, Маршалси
может только мечтать об огораживании, и мои друзья по кузнице будут жить,
как раньше. В этом не было никаких сомнений, равно как и не могло быть
никакой надежды на то, что он может изменить свое мнение. Сама мысль о
переменах приводила его в ужас, и если бы в его силах было вернуть
прошлое, то он восстановил бы тот порядок вещей, который существовал еще
до гражданской войны. Но я не стал распространяться об этих вспышках перед
моими "друзьями с навозной кучи", как выражался отец, а лишь постарался
дать им понять, что прошение не даст никакого результата, тем более, что
прихожане, особенно те, о которых шла речь, не были едины в своих
взглядах. Люди типа Джема Флауэрса не возражали против существовавшей
системы, потому что было маловероятно, что им попадется участок, еще хуже
возделанный, чем тот, который они оставляли какому-то бедолаге. А между
такими бездельниками, как он, и такими, как Эли Мейкерс, была масса
колеблющихся людей, которые опасались перемен, и предпочитали иметь дело с
уже знакомым злом. И когда заходила речь об огораживаниях, я смотрел на
Эли и вспоминал о свинце, который привязывали к моим ногам.
Но Эли, казалось, не замечал силы предрассудков. Он продолжал
говорить о прошении в парламент, и я по-прежнему смотрел на него с
жалостью. Итак, прошел год. Шед работал со своим железом, Эли проливал пот
на своем наделе, проклиная Джема Флауэрса, отец Джарвис время от времени
возвращался в деревню и с риском для жизни читал свои проповеди, мой отец
продолжал издеваться над Элен Флауэрс. Кукуруза еще не успела пожелтеть к
тому времени, как Шед выступил против представителей власти и вскоре был
повешен...
КНИГА ПЕРВАЯ. ИСПЫТАНИЕ
Я долго скорбел по Шеду. Вся жизнь виделась мне совершенно в ином
свете при мысли о том, что больше никогда не услышать мне его голоса, не
увидеть его улыбки и широких плеч, поднимающихся и опускающихся вместе с
молотом. И вот доказательство (если кто-либо в нем еще нуждается) бессилия
слов. Кого я показал вам? Человека в белой рубахе, идущего к виселице;
человека в голубой куртке, подковывающего лошадей; добряка, сжалившегося
над хромым мальчишкой; друга, выслушивающего жалобы своих соседей. Но как
же мало все это говорит о Шеде, его характере, силе, личности, жившей в
этих двенадцати с лишним фунтах земной плоти, которую изгнали из нее,
оставив лишь кусок мяса, болтающегося на веревке. И если я не смог описать
живого Шеда, как я могу передать мою тоску по нему, тоску, не имеющую ни
цвета, ни формы, ни звучания? Иногда я ловил себя на мысли: "Я должен
сказать Шеду, что..." или "Я должен спросить у Шеда...", и тут я
вспоминал... Бывало, ноги сами несли меня через поля в Маршалси, и только
когда на горизонте появлялся купол церкви и трубы хижин, я с болью
осознавал, что в кузнице Шеда его ремеслом занимается теперь совершенно
другой человек.
И вдруг однажды ко мне пришло озарение. Это произошло ровно через два
месяца после смерти Шеда, когда последние желтые листья, кружась, падали
под серым ноябрьским небом. Я гулял в парке в одиночестве и думал о том
времени, когда придет весна. Я понял, что жизнь и смерть неразделимы.
Каждый появившийся на свет человек когда-то должен умереть. И как только
во чреве матери зарождается жизнь, и женщина расцветает от счастья,
смертный приговор уже произнесен, а исполнится он раньше или позже не
имеет существенного значения. Шед умер преждевременно, и смерть его была
насильственной, но это было нисколько не хуже запоздалой отвратительной
смерти, которая в муках уносит по капле последние крохи жизни.
Предположим, что Шед дожил бы до того времени, когда был бы не в состоянии
размахивать молотом и раздувать мехи, голос его превратился бы в свистящий
шепот, от былой силы остались бы одни воспоминания, а его улыбка обнажила
бы ряд беззубых десен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
вечерних посетителей кузницы отличались пуританским мировоззрением, и
когда был изгнан старый пастор Джарвис, взгляды их посуровели, а речи
наполнились горечью. Шед понимал их чувства, но в церковь ходил, как
обычно, и открыто признавал, что свечи, алтарь, позолоченный крест и белые
цветы лишь "оживляли церковь и не приносили вреда". По поводу же
"огораживания", которое Эли и некоторые другие так страстно отстаивали, он
высказал такую мысль:
- При нынешнем положении дел вы имеете возможность получить кусок
плодородной земли каждый год. Все надеются получить надел из Лейер Филд
или Слюс Медоуз, и считается невезением, если не попадется ни тот, ни
другой. Но если вы добьетесь постоянного раздела, который так защищаете,
то один человек будет иметь весь Лейер, а другой весь Слюс, в то время как
остальные останутся при Олд Стоуни и Светоморе, - сказал он.
- Но это можно уладить, - возразил Эли.
- И кто будет это улаживать?
- Общее собрание прихода.
- Где слово Джема Флауэрса будет значить столько же, сколько твое,
Эли?
Но Эли не так-то легко было сбить с толку.
- Дайте мне Олд Стоуни или, если хотите, Светомор, чтобы я делал там,
что пожелаю, и быть мне повешенным, если я не добьюсь там большего, чем
Джем Флауэрс, даже если бы он имел весь Лейер Филд.
- Ну, если у тебя такое бычье сердце, что ты сможешь справиться со
Светомором сам, не имея ни одного надела в Лейере, черт побери, ты должен
взять Светомор, - объявил Шед, и я был с ним совершенно согласен.
Золотая борода Эли ощетинилась.
- Мерси огородили, и там все в порядке. В Ардли тоже не осталось ни
одного открытого поля. Мы отстаем, - он помолчал, бросил взгляд в мою
сторону, но все-таки решительно выпалил: - Потому что эсквайр уперся и не
слушает никаких доводов.
- Люди Мерси обращались в парламент, - напомнил Эдди Лэм, еще один
единомышленник Эли.
Я проглотил комок в горле, и, стараясь сдержать ломку в моем
срывающемся голосе, произнес:
- У моего отца есть право выступать в парламенте. Он мог бы
заступиться за отца Джарвиса, если бы захотел. Но он решительно против
огораживания. Когда я впервые понял что это такое, и попытался заговорить
с ним об этом... Я подумал, может, он не совсем понимает...
- И все, чего ты добился, - всего лишь хорошая взбучка, так,
парнишка? - спросил Эдди.
Я промолчал. Даже при воспоминании об этом дне мое лицо залилось
краской. Никакой взбучки, в действительности, не было. Отец никогда и
пальцем меня не тронул. Но как он смеялся и издевался надо мной!
- Из тебя выйдет отличная деревенщина. Достанем тебе кожух...
Таких насмешек я выслушал немало и понял, что пока отец жив, Маршалси
может только мечтать об огораживании, и мои друзья по кузнице будут жить,
как раньше. В этом не было никаких сомнений, равно как и не могло быть
никакой надежды на то, что он может изменить свое мнение. Сама мысль о
переменах приводила его в ужас, и если бы в его силах было вернуть
прошлое, то он восстановил бы тот порядок вещей, который существовал еще
до гражданской войны. Но я не стал распространяться об этих вспышках перед
моими "друзьями с навозной кучи", как выражался отец, а лишь постарался
дать им понять, что прошение не даст никакого результата, тем более, что
прихожане, особенно те, о которых шла речь, не были едины в своих
взглядах. Люди типа Джема Флауэрса не возражали против существовавшей
системы, потому что было маловероятно, что им попадется участок, еще хуже
возделанный, чем тот, который они оставляли какому-то бедолаге. А между
такими бездельниками, как он, и такими, как Эли Мейкерс, была масса
колеблющихся людей, которые опасались перемен, и предпочитали иметь дело с
уже знакомым злом. И когда заходила речь об огораживаниях, я смотрел на
Эли и вспоминал о свинце, который привязывали к моим ногам.
Но Эли, казалось, не замечал силы предрассудков. Он продолжал
говорить о прошении в парламент, и я по-прежнему смотрел на него с
жалостью. Итак, прошел год. Шед работал со своим железом, Эли проливал пот
на своем наделе, проклиная Джема Флауэрса, отец Джарвис время от времени
возвращался в деревню и с риском для жизни читал свои проповеди, мой отец
продолжал издеваться над Элен Флауэрс. Кукуруза еще не успела пожелтеть к
тому времени, как Шед выступил против представителей власти и вскоре был
повешен...
КНИГА ПЕРВАЯ. ИСПЫТАНИЕ
Я долго скорбел по Шеду. Вся жизнь виделась мне совершенно в ином
свете при мысли о том, что больше никогда не услышать мне его голоса, не
увидеть его улыбки и широких плеч, поднимающихся и опускающихся вместе с
молотом. И вот доказательство (если кто-либо в нем еще нуждается) бессилия
слов. Кого я показал вам? Человека в белой рубахе, идущего к виселице;
человека в голубой куртке, подковывающего лошадей; добряка, сжалившегося
над хромым мальчишкой; друга, выслушивающего жалобы своих соседей. Но как
же мало все это говорит о Шеде, его характере, силе, личности, жившей в
этих двенадцати с лишним фунтах земной плоти, которую изгнали из нее,
оставив лишь кусок мяса, болтающегося на веревке. И если я не смог описать
живого Шеда, как я могу передать мою тоску по нему, тоску, не имеющую ни
цвета, ни формы, ни звучания? Иногда я ловил себя на мысли: "Я должен
сказать Шеду, что..." или "Я должен спросить у Шеда...", и тут я
вспоминал... Бывало, ноги сами несли меня через поля в Маршалси, и только
когда на горизонте появлялся купол церкви и трубы хижин, я с болью
осознавал, что в кузнице Шеда его ремеслом занимается теперь совершенно
другой человек.
И вдруг однажды ко мне пришло озарение. Это произошло ровно через два
месяца после смерти Шеда, когда последние желтые листья, кружась, падали
под серым ноябрьским небом. Я гулял в парке в одиночестве и думал о том
времени, когда придет весна. Я понял, что жизнь и смерть неразделимы.
Каждый появившийся на свет человек когда-то должен умереть. И как только
во чреве матери зарождается жизнь, и женщина расцветает от счастья,
смертный приговор уже произнесен, а исполнится он раньше или позже не
имеет существенного значения. Шед умер преждевременно, и смерть его была
насильственной, но это было нисколько не хуже запоздалой отвратительной
смерти, которая в муках уносит по капле последние крохи жизни.
Предположим, что Шед дожил бы до того времени, когда был бы не в состоянии
размахивать молотом и раздувать мехи, голос его превратился бы в свистящий
шепот, от былой силы остались бы одни воспоминания, а его улыбка обнажила
бы ряд беззубых десен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83