Бертран самодовольно ухмыляется мне прямо в лицо и непонятно ругается по-французски.
15
В лимузине, везущем нас домой, я сижу между Бентли и Бобби.
— Хлое Бирнс, — говорит Бобби. — Как это… волнительно.
Я сижу, положив голову на колени, давясь собственной рвотой и задыхаясь в истерике.
— Мне нравится Хлое Бирнс, — говорит Бобби. — Она не стесняется своей чувственности, — бормочет он. — Восхитительное тело. — Пауза. — Можно… развлечься. — И он зловеще хохочет.
— Если ты только попробуешь к ней прикоснуться, Бобби, Богом клянусь, я тебя убью на хер, Богом клянусь, — говорю я, подчеркивая каждое слово.
— О, какие страсти, — хихикает Бентли.
— Заткнись, пидор, — бурчу я.
— На себя-то посмотри, — говорит Бентли. — Если слухи не врут.
Бобби тоже начинает хихикать:
— Мальчики, не надо!
— Ты меня слышал, Бобби? — спрашиваю я.
Бобби продолжает зло хихикать, тиская меня за ляжку и приговаривая:
— Прежде чем угрожать, подумай хорошенько, хватит ли тебе отваги и опыта, чтобы исполнить твою угрозу.
14
В спальне в том самом доме то ли в восьмом, то ли в шестнадцатом аррондисмане мою бессонницу время от времени нарушают невыносимые кошмары: какие-то хищники гонятся за мной по гостиничным коридорам, слова «ПО ТУ СТОРОНУ» возникают в темноте, что-то мокрое беспрестанно шлепает по стеклу в верхнем углу окна. Я все время причесываюсь перед зеркалом, стараясь расчесать как можно лучше волосы на пробор, отменяю встречи, назначенные во сне, стараюсь ни на чем особенно не зарубаться, спотыкаюсь и падаю с лестниц, слишком узких, чтобы разойтись с тем, кто идет тебе навстречу, а под ногами у меня все время вода, и все, на кого я натыкаюсь, имеют мое лицо. Проснувшись, я понимаю: я просто тот, кто ждет в темноте, когда за дверью раздастся шорох, и тень уже стоит в моей прихожей.
Я открываю дверь. За ней — режиссер из французской съемочной группы. Он, похоже, нервничает. В руке он нетерпеливо вертит видеокассету. На плечах у него — дорогая парка.
Без приглашения он заходит внутрь и закрывает дверь. Затем поворачивает ключ в замке.
— Что вам нужно? — спрашиваю я, направляясь обратно к постели.
— Нам не удалось толком побеседовать во время съемок, Виктор… — начинает он извиняющимся тоном.
К моему удивлению, он говорит без малейшего акцента.
— Мне с вами не о чем разговаривать, — бормочу я.
— Я вас прекрасно понимаю, — говорит он. — Пожалуй, сейчас — даже больше, чем вначале.
— Очень приятно, но мне на это глубоко наплевать. Мне хватает своих собственных проблем, — говорю я, зеваю и спрашиваю: — Сколько времени?
— Снаружи уже светло, — сообщает он.
Я протягиваю руку к тумбочке и заглатываю две таблетки ксанакса, затем подношу к губам бутылку Evian и пронзаю режиссера ненавидящим взглядом.
— Что это такое? — спрашиваю я, кивая на кассету в его руках. — Хроника съемок?
— Не совсем, — отвечает он.
Тут до меня кое-что доходит:
— Бобби знает, что вы здесь?
Он испуганно оглядывается по сторонам.
— Я думаю, вам лучше будет уйти, — говорю я. — Если Бобби не знает, что вы здесь, то вам лучше будет уйти.
— Виктор, — говорит режиссер. — Я долго размышлял, стоит ли это вам показывать.
Он выдерживает небольшую паузу. Затем принимает решение и делает шаг по направлению к телевизору с большим экраном, который врезан в стенной шкаф из белого дуба, стоящий напротив постели, в которой лежу я, стуча зубами.
— Но в свете того, что вскоре произойдет, становится просто необходимым, чтобы вы увидели это.
— Эй, эй, подождите, — говорю я. — Пожалуйста, не надо…
— Но вы действительно должны увидеть это, Виктор.
— Но почему? — спрашиваю я испуганно. — Почему?
— Не ради вашего блага, разумеется, — говорит он. — Ради блага совсем других людей.
Он сдувает кружки конфетти с кассеты перед тем, как засунуть ее в прорезь видеомагнитофона:
— По нашему мнению, Бобби Хьюз становится неуправляемым.
Я заворачиваюсь в плед, мне холодно, изо рта у меня вырываются клубы пара — такой холод стоит в комнате.
— Похоже, пора начинать упрощать картину, — говорит режиссер. — Чтобы ситуация стала для вас более ясной. — Он замолкает для того, чтобы что-то настроить на видеомагнитофоне. — Иначе мы будем снимать это кино битый год.
— Я не уверен, что у меня хватит сил посмотреть эту кассету.
— Она короткая, — говорит режиссер. — У вас еще сохранилась кое-какая способность к сосредоточению. Я проверял.
— Но у меня может произойти нервный срыв, — умоляю я. — Я могу потерять форму…
— Какую форму? — изумляется режиссер. — Нельзя потерять то, чего никогда не было.
Режиссер нажимает на кнопку Play. Я делаю ему знак, чтобы он сел рядом со мной на кровать, потому что мне так страшно, что мне нужно держаться за что-то — пусть даже это будет рука в кожаной перчатке, и он садится и позволяет мне взять его за руку.
Черный экран вспыхивает, и на нем появляется Бобби.
Бобби на бульваре Монпарнас. Бобби, сидящий в «La Coupole». Бобби, прохаживающийся по Елисейским полям. Бобби, что-то черкающий в блокноте, сидя в подвале Лувра в ожидании начала показа Вивьен Вествуд. Бобби, переходящий рю де Риволи. Бобби, переходящий набережную Селестинок. Вот он сворачивает на рю де л'Отель де Виль. Он заходит в метро на Пон-Мари. Он стоит, ухватившись за поручень, в вагоне метро, а поезд медленно вползает на станцию «Сюлли-Морлан». Фотография Бобби на борту рейса Air Inter из Парижа в Марсель с номером «Le Figaro» в руках. Вот Бобби в провансальском аэропорту садится в арендованную машину.
— Что это такое? Лучшие кадры? — спрашиваю я, слегка отмякая.
— Тсс. Смотрите, — говорит режиссер.
— Бобби ведь не знает, что вы мне это показываете? — спрашиваю я. — Верно?
Бобби сходит с борта самолета, приземлившегося в Ле Бурже.
Бобби идет по Плас де Вуайяж и заходит в ресторан «Benoit».
Бобби в туннеле под Плас де л'Альма, возле восточного выхода, стоит, прислонившись к бетонному разделителю между полосами.
Внезапно появляется сцена, которую, насколько я помню, мы не снимали. Кафе «Flore». Кроме меня, в кадре никого нет, я очень загорелый, в белом костюме, волосы зачесаны назад, жду официантки.
— Отвратительный капуччино, чувак, — бурчу я. — Пена-то где?
У меня над головой заметен свисающий с «журавля» микрофон.
Слышен голос — это Бобби, который говорит:
— Мы сюда не капуччино пить пришли, Виктор.
— Это твое мнение, зайка, а мне нужно, чтобы в капуччино была пена.
Кадр, в котором вереница поющих школьниц идет по рю Сент-Оноре.
Затем какие-то полосы.
Затем крупный план: билеты на самолет до Тель-Авива.
Бобби перед входом в «Dschungel» — модный клуб в Берлине — называет шлюхой какую-то девушку. Рядом с ним стоит в непринужденной позе знаменитый американский футболист.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174
15
В лимузине, везущем нас домой, я сижу между Бентли и Бобби.
— Хлое Бирнс, — говорит Бобби. — Как это… волнительно.
Я сижу, положив голову на колени, давясь собственной рвотой и задыхаясь в истерике.
— Мне нравится Хлое Бирнс, — говорит Бобби. — Она не стесняется своей чувственности, — бормочет он. — Восхитительное тело. — Пауза. — Можно… развлечься. — И он зловеще хохочет.
— Если ты только попробуешь к ней прикоснуться, Бобби, Богом клянусь, я тебя убью на хер, Богом клянусь, — говорю я, подчеркивая каждое слово.
— О, какие страсти, — хихикает Бентли.
— Заткнись, пидор, — бурчу я.
— На себя-то посмотри, — говорит Бентли. — Если слухи не врут.
Бобби тоже начинает хихикать:
— Мальчики, не надо!
— Ты меня слышал, Бобби? — спрашиваю я.
Бобби продолжает зло хихикать, тиская меня за ляжку и приговаривая:
— Прежде чем угрожать, подумай хорошенько, хватит ли тебе отваги и опыта, чтобы исполнить твою угрозу.
14
В спальне в том самом доме то ли в восьмом, то ли в шестнадцатом аррондисмане мою бессонницу время от времени нарушают невыносимые кошмары: какие-то хищники гонятся за мной по гостиничным коридорам, слова «ПО ТУ СТОРОНУ» возникают в темноте, что-то мокрое беспрестанно шлепает по стеклу в верхнем углу окна. Я все время причесываюсь перед зеркалом, стараясь расчесать как можно лучше волосы на пробор, отменяю встречи, назначенные во сне, стараюсь ни на чем особенно не зарубаться, спотыкаюсь и падаю с лестниц, слишком узких, чтобы разойтись с тем, кто идет тебе навстречу, а под ногами у меня все время вода, и все, на кого я натыкаюсь, имеют мое лицо. Проснувшись, я понимаю: я просто тот, кто ждет в темноте, когда за дверью раздастся шорох, и тень уже стоит в моей прихожей.
Я открываю дверь. За ней — режиссер из французской съемочной группы. Он, похоже, нервничает. В руке он нетерпеливо вертит видеокассету. На плечах у него — дорогая парка.
Без приглашения он заходит внутрь и закрывает дверь. Затем поворачивает ключ в замке.
— Что вам нужно? — спрашиваю я, направляясь обратно к постели.
— Нам не удалось толком побеседовать во время съемок, Виктор… — начинает он извиняющимся тоном.
К моему удивлению, он говорит без малейшего акцента.
— Мне с вами не о чем разговаривать, — бормочу я.
— Я вас прекрасно понимаю, — говорит он. — Пожалуй, сейчас — даже больше, чем вначале.
— Очень приятно, но мне на это глубоко наплевать. Мне хватает своих собственных проблем, — говорю я, зеваю и спрашиваю: — Сколько времени?
— Снаружи уже светло, — сообщает он.
Я протягиваю руку к тумбочке и заглатываю две таблетки ксанакса, затем подношу к губам бутылку Evian и пронзаю режиссера ненавидящим взглядом.
— Что это такое? — спрашиваю я, кивая на кассету в его руках. — Хроника съемок?
— Не совсем, — отвечает он.
Тут до меня кое-что доходит:
— Бобби знает, что вы здесь?
Он испуганно оглядывается по сторонам.
— Я думаю, вам лучше будет уйти, — говорю я. — Если Бобби не знает, что вы здесь, то вам лучше будет уйти.
— Виктор, — говорит режиссер. — Я долго размышлял, стоит ли это вам показывать.
Он выдерживает небольшую паузу. Затем принимает решение и делает шаг по направлению к телевизору с большим экраном, который врезан в стенной шкаф из белого дуба, стоящий напротив постели, в которой лежу я, стуча зубами.
— Но в свете того, что вскоре произойдет, становится просто необходимым, чтобы вы увидели это.
— Эй, эй, подождите, — говорю я. — Пожалуйста, не надо…
— Но вы действительно должны увидеть это, Виктор.
— Но почему? — спрашиваю я испуганно. — Почему?
— Не ради вашего блага, разумеется, — говорит он. — Ради блага совсем других людей.
Он сдувает кружки конфетти с кассеты перед тем, как засунуть ее в прорезь видеомагнитофона:
— По нашему мнению, Бобби Хьюз становится неуправляемым.
Я заворачиваюсь в плед, мне холодно, изо рта у меня вырываются клубы пара — такой холод стоит в комнате.
— Похоже, пора начинать упрощать картину, — говорит режиссер. — Чтобы ситуация стала для вас более ясной. — Он замолкает для того, чтобы что-то настроить на видеомагнитофоне. — Иначе мы будем снимать это кино битый год.
— Я не уверен, что у меня хватит сил посмотреть эту кассету.
— Она короткая, — говорит режиссер. — У вас еще сохранилась кое-какая способность к сосредоточению. Я проверял.
— Но у меня может произойти нервный срыв, — умоляю я. — Я могу потерять форму…
— Какую форму? — изумляется режиссер. — Нельзя потерять то, чего никогда не было.
Режиссер нажимает на кнопку Play. Я делаю ему знак, чтобы он сел рядом со мной на кровать, потому что мне так страшно, что мне нужно держаться за что-то — пусть даже это будет рука в кожаной перчатке, и он садится и позволяет мне взять его за руку.
Черный экран вспыхивает, и на нем появляется Бобби.
Бобби на бульваре Монпарнас. Бобби, сидящий в «La Coupole». Бобби, прохаживающийся по Елисейским полям. Бобби, что-то черкающий в блокноте, сидя в подвале Лувра в ожидании начала показа Вивьен Вествуд. Бобби, переходящий рю де Риволи. Бобби, переходящий набережную Селестинок. Вот он сворачивает на рю де л'Отель де Виль. Он заходит в метро на Пон-Мари. Он стоит, ухватившись за поручень, в вагоне метро, а поезд медленно вползает на станцию «Сюлли-Морлан». Фотография Бобби на борту рейса Air Inter из Парижа в Марсель с номером «Le Figaro» в руках. Вот Бобби в провансальском аэропорту садится в арендованную машину.
— Что это такое? Лучшие кадры? — спрашиваю я, слегка отмякая.
— Тсс. Смотрите, — говорит режиссер.
— Бобби ведь не знает, что вы мне это показываете? — спрашиваю я. — Верно?
Бобби сходит с борта самолета, приземлившегося в Ле Бурже.
Бобби идет по Плас де Вуайяж и заходит в ресторан «Benoit».
Бобби в туннеле под Плас де л'Альма, возле восточного выхода, стоит, прислонившись к бетонному разделителю между полосами.
Внезапно появляется сцена, которую, насколько я помню, мы не снимали. Кафе «Flore». Кроме меня, в кадре никого нет, я очень загорелый, в белом костюме, волосы зачесаны назад, жду официантки.
— Отвратительный капуччино, чувак, — бурчу я. — Пена-то где?
У меня над головой заметен свисающий с «журавля» микрофон.
Слышен голос — это Бобби, который говорит:
— Мы сюда не капуччино пить пришли, Виктор.
— Это твое мнение, зайка, а мне нужно, чтобы в капуччино была пена.
Кадр, в котором вереница поющих школьниц идет по рю Сент-Оноре.
Затем какие-то полосы.
Затем крупный план: билеты на самолет до Тель-Авива.
Бобби перед входом в «Dschungel» — модный клуб в Берлине — называет шлюхой какую-то девушку. Рядом с ним стоит в непринужденной позе знаменитый американский футболист.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174