Она скрыла нападавших, а когда последние сиреневые языки опали и лениво расползлись по воде, Коля увидел, что противоположный берег пуст.
— Варит у тебя тут, — Сергеев шутливо дотронулся до Колиной головы. — Не теряешься. Это, брат, первое дело в нашей профессии…
— В какой еще профессии? — ревниво вступил Бушмакин. — Одна у него теперь профессия — быть рабочим человеком.
— Хорошая профессия, — улыбнулся Сергеев. — Однако, товарищ Бушмакин, напомню вам, что мы с вами — партийцы. Стало быть, делаем не то, что нравится, а то, что партии нужно, согласны?
— Да ведь Коля пока беспартийный, — возразил Бушмакин.
— Пока, — подчеркнуто сказал Сергеев. — Ладно, разговор преждевременный.
— Что-то вы там задумали, — подозрительно прищурился Бушмакин. — В толк не возьму, что?
— Узнаете, — пообещал Сергеев.
Раненых в сопровождении Маруськи, Васи и Никиты отправили в Мариинку. У складов оставили вооруженную охрану во главе с Бушмакиным. Коля распрощался с Сергеевым и пошел домой — вечером ему предстояло сменить Бушмакина.
Вернулась из больницы Маруська. Разожгла на кухне примус и постучалась к Коле.
— Трое умерли, — сообщила она, усаживаясь на табурет. — Остальные через день будут дома. А знаешь, Коля, этот Никита очень хороший человек.
— Чем же это? — осведомился Коля.
— А тем, что грамотен, умен и с девушками умеет обращаться, не то что некоторые, — с вызовом сказала Маруська.
— И как это он обращается? — продолжал выспрашивать Коля.
— А так… — она покраснела. — Не твое дело!
— А тогда зачем рассказываешь? — удивился Коля. — И вообще, вали отседова, мне к Бушмакину пора.
— Коля, — сказала Маруська. — Давайте будем товарищами. Ты, я и Никита. Давай, а?
— А Василий — не в счет?
— Язвительный он больно… И на цыгана похож. А у нас цыгане лошадь однажды украли. Я их боюсь.
— Ну и дура, — заметил Коля. — Не кто цыган — тот вор, а кто вор, тот, понимаешь… — Коля запутался и зло закончил: — Отстань ты от меня за ради бога, банный лист!
— Коля, — продолжала Маруська. — Никита — это, конечно, охо-хо, но и ты тоже ничего. Я тебя провожу, а?
— Ну, проводи… — буркнул Коля.
…Они вышли к Фонтанке. Среди голых деревьев Летнего сада светлым пятном выделялся домик Петра. Плавно изгибался Прачечный мост, а чуть левее начиналась садовая решетка. Ритмично чередовались колонны серого камня и черные звенья ограды. Коля остановился, до глубины души растроганный и потрясенный этой удивительной, проникающей в самое сердце красотой. Отныне он будет приходить на это место: иногда — несколько раз в год, иногда — раз в несколько лет. Будет останавливаться и думать о прошлом, и о том самом первом мгновении, когда вдруг открылись ему Летний сад, Фонтанка и Нева… Только уже не будет рядом бесхитростной Маруськи и многих других — самых близких и самых настоящих своих друзей недосчитается в те минуты Коля Кондратьев…
В городе свирепствовали банды уголовников. Они делали свое черное дело, не считаясь с распоряжениями Военно-революционного комитета, несмотря на все старания немногочисленных еще сотрудников Комитета революционной охраны. Нужно было принимать решительные меры. Сергеева вызвали в Смольный…
Он пришел на несколько минут раньше срока и, чтобы не толкаться в коридорах, начал прогуливаться у входа, вызывая этим раздражение часового — матроса с винтовкой, на трехгранном штыке которой ветер трепал разноцветные флажки разовых пропусков.
— Эй, товарищ! — не выдержал, наконец, матрос. — Не положено! Пройдите!
— Уже прохожу, — улыбнулся Сергеев и, предъявив матросу пропуск, вошел в здание. В вестибюле его сразу же окликнул статный, с отменной выправкой человек в офицерской бекеше без погон:
— Степан Петрович? Что с головой?
Голова у Сергеева была перевязана — ожог оказался очень сильным.
— Ротмистр Кузьмичев? — с холодком спросил Сергеев, неприязненно оглядывая военного. — Честно говоря, не ожидал. Давно ли на платформе Советской власти?
— Чувствую, что вы предпочли бы видеть меня по ту сторону баррикад, — усмехнулся Кузьмичев.
— Нет, отчего же. Просто я не верю в вашу искренность. Тогда, в Пулкове, вы рассуждали очень определенно: чернь на одной стороне, люди с уздой в руках — на другой. Или что-нибудь переменилось?
Подошел сотрудник Смольного, сказал:
— Товарищ Сергеев, Петровский ждет.
— Иду… — Сергеев кивнул Кузьмичеву: — Не уверен, что мы с вами встретимся еще раз, поэтому — прощайте.
— До свидания, — улыбнулся Кузьмичев. — Вас вызывают по делу, которое и ко мне имеет отношение, так что встреча наша не за горами, товарищ Сергеев.
…Кабинет Петровского выглядел странно. Совсем недавно здесь помещался будуар классной дамы, в алькове стояла кровать красного дерева.
— Сергеев? — Петровский посмотрел на часы. — Вы опоздали на три минуты.
— Извините, я разговаривал с Кузьмичевым, — хмуро сказал Сергеев.
Петровский кивнул:
— Понимаю. Бывший уланский офицер не вызывает у вас доверия?
— Не вызывает, — подтвердил Сергеев.
— А Бонч-Бруевич?
— Это другое дело.
— А почему так? Молчите? Тогда я скажу: Бонча знает лично Владимир Ильич. А Кузьмичева? Почти никто. Вывод: в вас говорит классовая ограниченность. Какие основания у вас не верить Кузьмичеву?
— Его собственные речи, которые я лично слышал год назад, в Пулкове. Кузьмичев приезжал к своему дяде, профессору обсерватории, а я только что удачно отъюстировал оптическую систему и был в числе приглашенных на день ангела. Это факт.
— Прекрасный факт, — подтвердил Петровский. — Кузьмичев знал о ваших политических убеждениях?
— Нет.
— Вот видите. Почему же не предположить, что в разговоре он ориентировался на предполагаемый уровень собеседников? Теперь о цели вашего вызова. Нужно назначить комиссаров во все комиссариаты, и вы должны подобрать подходящих людей. Милиционеров, которые саботируют наши распоряжения, немедленно уволить.
— А кто будет работать? Уголовщина расцвела таким цветом, что…
— Знаю, — жестко прервал Петровский. — Все знаю. Мы расстреливаем бандитов, но их не становится меньше. Некоторые видят в этом признак нашей слабости. Чепуха! Только что я разговаривал с Владимиром Ильичем.
— Что сказал Ильич? — напряженно спросил Сергеев.
— Когда мы уничтожим голод, болезни и социальное неравенство, тогда исчезнет та питательная среда, та социальная среда, которая порождает преступления, — задумчиво сказал Петровский. — Это, дорогой мой, наисложнейший вопрос, архипроблема, и если вы знаете бодрячков-болтунов, которые готовы разделаться с этой проблемой за раз-два, — плюньте в их скверные и лживые, простите, лица. Эти люди — злейшие наши враги. Ибо они — неучи и тупицы.
Петровский подошел к стеллажу и снял с полки небольшую брошюру в мягкой обложке:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161
— Варит у тебя тут, — Сергеев шутливо дотронулся до Колиной головы. — Не теряешься. Это, брат, первое дело в нашей профессии…
— В какой еще профессии? — ревниво вступил Бушмакин. — Одна у него теперь профессия — быть рабочим человеком.
— Хорошая профессия, — улыбнулся Сергеев. — Однако, товарищ Бушмакин, напомню вам, что мы с вами — партийцы. Стало быть, делаем не то, что нравится, а то, что партии нужно, согласны?
— Да ведь Коля пока беспартийный, — возразил Бушмакин.
— Пока, — подчеркнуто сказал Сергеев. — Ладно, разговор преждевременный.
— Что-то вы там задумали, — подозрительно прищурился Бушмакин. — В толк не возьму, что?
— Узнаете, — пообещал Сергеев.
Раненых в сопровождении Маруськи, Васи и Никиты отправили в Мариинку. У складов оставили вооруженную охрану во главе с Бушмакиным. Коля распрощался с Сергеевым и пошел домой — вечером ему предстояло сменить Бушмакина.
Вернулась из больницы Маруська. Разожгла на кухне примус и постучалась к Коле.
— Трое умерли, — сообщила она, усаживаясь на табурет. — Остальные через день будут дома. А знаешь, Коля, этот Никита очень хороший человек.
— Чем же это? — осведомился Коля.
— А тем, что грамотен, умен и с девушками умеет обращаться, не то что некоторые, — с вызовом сказала Маруська.
— И как это он обращается? — продолжал выспрашивать Коля.
— А так… — она покраснела. — Не твое дело!
— А тогда зачем рассказываешь? — удивился Коля. — И вообще, вали отседова, мне к Бушмакину пора.
— Коля, — сказала Маруська. — Давайте будем товарищами. Ты, я и Никита. Давай, а?
— А Василий — не в счет?
— Язвительный он больно… И на цыгана похож. А у нас цыгане лошадь однажды украли. Я их боюсь.
— Ну и дура, — заметил Коля. — Не кто цыган — тот вор, а кто вор, тот, понимаешь… — Коля запутался и зло закончил: — Отстань ты от меня за ради бога, банный лист!
— Коля, — продолжала Маруська. — Никита — это, конечно, охо-хо, но и ты тоже ничего. Я тебя провожу, а?
— Ну, проводи… — буркнул Коля.
…Они вышли к Фонтанке. Среди голых деревьев Летнего сада светлым пятном выделялся домик Петра. Плавно изгибался Прачечный мост, а чуть левее начиналась садовая решетка. Ритмично чередовались колонны серого камня и черные звенья ограды. Коля остановился, до глубины души растроганный и потрясенный этой удивительной, проникающей в самое сердце красотой. Отныне он будет приходить на это место: иногда — несколько раз в год, иногда — раз в несколько лет. Будет останавливаться и думать о прошлом, и о том самом первом мгновении, когда вдруг открылись ему Летний сад, Фонтанка и Нева… Только уже не будет рядом бесхитростной Маруськи и многих других — самых близких и самых настоящих своих друзей недосчитается в те минуты Коля Кондратьев…
В городе свирепствовали банды уголовников. Они делали свое черное дело, не считаясь с распоряжениями Военно-революционного комитета, несмотря на все старания немногочисленных еще сотрудников Комитета революционной охраны. Нужно было принимать решительные меры. Сергеева вызвали в Смольный…
Он пришел на несколько минут раньше срока и, чтобы не толкаться в коридорах, начал прогуливаться у входа, вызывая этим раздражение часового — матроса с винтовкой, на трехгранном штыке которой ветер трепал разноцветные флажки разовых пропусков.
— Эй, товарищ! — не выдержал, наконец, матрос. — Не положено! Пройдите!
— Уже прохожу, — улыбнулся Сергеев и, предъявив матросу пропуск, вошел в здание. В вестибюле его сразу же окликнул статный, с отменной выправкой человек в офицерской бекеше без погон:
— Степан Петрович? Что с головой?
Голова у Сергеева была перевязана — ожог оказался очень сильным.
— Ротмистр Кузьмичев? — с холодком спросил Сергеев, неприязненно оглядывая военного. — Честно говоря, не ожидал. Давно ли на платформе Советской власти?
— Чувствую, что вы предпочли бы видеть меня по ту сторону баррикад, — усмехнулся Кузьмичев.
— Нет, отчего же. Просто я не верю в вашу искренность. Тогда, в Пулкове, вы рассуждали очень определенно: чернь на одной стороне, люди с уздой в руках — на другой. Или что-нибудь переменилось?
Подошел сотрудник Смольного, сказал:
— Товарищ Сергеев, Петровский ждет.
— Иду… — Сергеев кивнул Кузьмичеву: — Не уверен, что мы с вами встретимся еще раз, поэтому — прощайте.
— До свидания, — улыбнулся Кузьмичев. — Вас вызывают по делу, которое и ко мне имеет отношение, так что встреча наша не за горами, товарищ Сергеев.
…Кабинет Петровского выглядел странно. Совсем недавно здесь помещался будуар классной дамы, в алькове стояла кровать красного дерева.
— Сергеев? — Петровский посмотрел на часы. — Вы опоздали на три минуты.
— Извините, я разговаривал с Кузьмичевым, — хмуро сказал Сергеев.
Петровский кивнул:
— Понимаю. Бывший уланский офицер не вызывает у вас доверия?
— Не вызывает, — подтвердил Сергеев.
— А Бонч-Бруевич?
— Это другое дело.
— А почему так? Молчите? Тогда я скажу: Бонча знает лично Владимир Ильич. А Кузьмичева? Почти никто. Вывод: в вас говорит классовая ограниченность. Какие основания у вас не верить Кузьмичеву?
— Его собственные речи, которые я лично слышал год назад, в Пулкове. Кузьмичев приезжал к своему дяде, профессору обсерватории, а я только что удачно отъюстировал оптическую систему и был в числе приглашенных на день ангела. Это факт.
— Прекрасный факт, — подтвердил Петровский. — Кузьмичев знал о ваших политических убеждениях?
— Нет.
— Вот видите. Почему же не предположить, что в разговоре он ориентировался на предполагаемый уровень собеседников? Теперь о цели вашего вызова. Нужно назначить комиссаров во все комиссариаты, и вы должны подобрать подходящих людей. Милиционеров, которые саботируют наши распоряжения, немедленно уволить.
— А кто будет работать? Уголовщина расцвела таким цветом, что…
— Знаю, — жестко прервал Петровский. — Все знаю. Мы расстреливаем бандитов, но их не становится меньше. Некоторые видят в этом признак нашей слабости. Чепуха! Только что я разговаривал с Владимиром Ильичем.
— Что сказал Ильич? — напряженно спросил Сергеев.
— Когда мы уничтожим голод, болезни и социальное неравенство, тогда исчезнет та питательная среда, та социальная среда, которая порождает преступления, — задумчиво сказал Петровский. — Это, дорогой мой, наисложнейший вопрос, архипроблема, и если вы знаете бодрячков-болтунов, которые готовы разделаться с этой проблемой за раз-два, — плюньте в их скверные и лживые, простите, лица. Эти люди — злейшие наши враги. Ибо они — неучи и тупицы.
Петровский подошел к стеллажу и снял с полки небольшую брошюру в мягкой обложке:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161