— А ты знаешь, что такое «эгрет»? — парировала Маша. — Ну и молчи!
— Без эгрета можно прожить, — спокойно сказал Коля. — Подумаешь, заколка в волосы. А вот без квашни — с голоду помрешь, Маша.
Она изумленно посмотрела на него.
— Все просто, — Коля показал ей словарь. — Читаю на досуге помаленьку. Год назад лектор сказал: теория, говорит, трансцендентального идеализма, — инфернальна по своей сущности. С тех пор читаю словарь.
…Пришла Маруська. Расцеловалась с Машей, потом осторожно — с Колей. Сказала, по-бабьи всхлипнув:
— Если моего Витьку будешь в поле зрения держать — осаживай его, Горячий он слишком. А у меня, Коля, кроме него, — нет никого. Он мне вместо сына и брата младшего.
— Все понял, не беспокойся, — кивнул Коля. — Я ему в случае чего на рожон лезть не позволю, ты будь уверена.
— Завидую вам, ребята, Из-за Витьки, конечно. Насколько вы будете к нему ближе, чем я. — Маруська с тоской взглянула на Машу: — Может, не поедешь? Опасно все же. Ты ведь не оперативник, как-никак.
— Я — жена оперативника, — с гордостью сказала Маша. — Ты за меня не волнуйся, Маруся. Я не буду мужу обузой.
Трамвай шел привычным маршрутом: Садовая, потом Измайловский. Коля смотрел, как за окном неторопливо проплывали серые, слившиеся в сплошную стену дома, и вдруг поймал себя на мысли, что ему до боли дороги эти прямые, как удар хлыста, улицы и вообще — весь этот город, который еще совсем недавно казался слишком сухим и холодным. Он поймал себя на мысли, что о Ленинграде думает: «у нас», а о Псковщине: «там, у них», и усмехнулся: что делать? Ленинград стал второй родиной.
— Надо было на кладбище сходить, — вдруг сказала Маша.
— Да, — кивнул Коля. — Когда вернемся — сходим.
— Надо бы теперь, — со значением произнесла Маша, и Коля понял: она допускает, что можно и не вернуться.
— Все будет хорошо, — улыбнулся Коля. — Где наша ни пропадала! Ты не беспокойся — там все в порядке, могилы ухожены, ребята были, рассказывали…
— У Лицкой умер отец, — сказала Маша. — Кто теперь будет ухаживать за ее могилой?
— Мы, — просто ответил Коля. — Вернемся и займемся этим.
Трамвай остановился у скверика, перед вокзалом. Коля не был здесь десять лет — с того памятного дня, как первый раз ступил на перрон. Он с удивлением обнаружил, что здесь ничего не изменилось, как будто и не прошло десяти лет. То же здание вокзала — приземистое, неуклюжее. «Почему оно мне тогда показалось красивым?» — подумал Коля. Такие же, как тогда, люди — с мешками, чемоданами, перевязанными крест-накрест бельевыми веревками, плачущие дети, издерганные матери и обалдевшие от суеты милиционеры и железнодорожники. Единственное новшество, которое автоматически отметил Коля, заключалось в огромном транспаранте: «Товарищ! Твоя обязанность помочь главной стройке страны! Новый автозавод-гигант решено строить в районе Нижнего Новгорода!» Транспарант протянулся через весь фасад вокзала, но, казалось, на него никто не обращал внимания.
Маша перехватила Колин огорченный взгляд:
— Уже обиделся — вижу. Ну как же — никому нет дела до главной стройки страны. Что же, по-твоему, все должны стоять перед этим лозунгом и митинговать!
— Ты как всегда права, дорогая, — грустно пошутил Коля. — Только десять лет назад именно так и было бы. У тебя нет ощущения, что мы утрачиваем какие-то очень важные свойства, а? Ты не думала, почему мы их утрачиваем?
— Не знаю… — Маша задумалась. — Прошла радость победы, прошла острота. Революция стала повседневностью. Я неправа?
— Может быть, — кивнул Коля. — Только я не исключаю и другое. Многие думали, что революция — это «ура-ура» и сплошная романтика. А это работа. Подчас — изнурительная, грязная работа… без «спасибо», без чипов и орденов. Не всем это понятно, не всем по нутру. Ладно, при случае поспорим.
…Вагон брали штурмом. Коля влез через окно, бросил на обе верхние полки чемодан и вещмешок, потом втащил Машу:
— Ничего. — Он вытер пот со лба. — Это до Порошина. Там полегчает.
— Вне всякого сомнения, — саркастически улыбнулась Маша. — Вот тебе простой пример: до семнадцатого года можно было ездить вполне прилично.
— Ты же отлично понимаешь, — обиделся Коля, — последствия разрухи: вагонов мало, пути не в порядке. Вот если лет эдак через двадцать такое будет. Да нет, не будет. Не может быть!
— Дай бог, — сказала Маша. — Попробуем уснуть?
Это прозвучало как нелепая шутка. Словно в ответ на Машино предложение из соседней секции донеслись заливистые переборы гармошки, чей-то звонкий голос запел:
Петербургские трущобы,
А я на Крестовском родился,
По кабакам я долго шлялся
И темным делом занялся!
— Как бы нас не обчистили, — вздохнула Маша.
— Отскочат, — сказал Коля. — Не детский сад.
Усталось, бессонные ночи, измотанные нервы брали свое. Незаметно для себя Коля и Маша заснули мертвым сном. Вагон покачивало на стыках, галдеж, переливы гармошки, пение, дым махорки и дешевых папирос — все это подействовало, как самое сильное снотворное.
…Коля проснулся на станции — поезд стоял. Вдоль прохода, переступая через ноги, руки и головы, шел старичок проводник. В руках он держал грязный фонарь со стеариновой свечкой.
— Какая станция? — спросил Коля, зевая.
— Никольское, — отозвался проводник.
— Следующая — Балабино, — весело подтвердил снизу рыжеватый мужик в поддевке с тощим мешком за спиной. — А тебе какую надо?
Коля хотел было ответить, но вдруг всмотрелся и ахнул: рыжеватый был не кто иной, как деревенский дурачок Феденька — тот самый грельский Феденька, которого он, Коля, так зло ударил в свою последнюю памятную свалку с грельскими мужиками. «Однако он поумнел, — почему-то со смехом подумал Коля. — И совсем не изменился, будто и не прошло десяти лет. „Инфантильность — первый признак серьезного психического заболевания…“ — вспомнил Коля лекцию по судебной психиатрии. — „Значит, он болен? И был болен тогда? Ничего не понять…“
— Сейчас все лозунги в моде, — тараторил Феденька. — Я вот тоже лозунг сочинил — теснота сближает! Эй, мироед! — толкнул он могучего мужика на нижней скамейке. — Отзынь на три лаптя! Дай сесть! Садись, Вася, — Феденька освободил место для своего попутчика — бритого, лет пятидесяти, с невыразительным стертым лицом.
«Странный Вася, — продолжал размышлять Коля. Ему становилось все тревожнее и тревожнее. — Не к добру эта встреча. А собственно, почему? А черт его знает — почему. Или нет — ин-ту-и-ци-я! Вон оно, это трудное слово! Именно она! Феденька еще тогда, в Грели, вызывал неясную тревогу своей странностью, необъяснимыми поступками, жестокостью. У соседки собаку убил колом…»
— Вот и сидим рядом, — удовлетворенно сказал Феденька, — я, то есть сельский пролетарий, и Вася, то есть сельский интеллигент, и враг нашему делу — ты!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161