— не умолкал тем временем Игорь.— Да ты ли это, Сергей?
— Не окажешь ли ты мне дружескую услугу? — перебил его Друзь.—Обойди, пожалуйста, лаборатории, забери готовые анализы, поторопи с остальными. И подожди меня в дежурке... И поверь мне: черт не так страшен, как тебе кажется.
Первым желанием Игоря было послать Друзя куда-нибудь подальше. Вместо этого он, обогнав отца и весь его синклит, помчался вниз.
Обход женского отделения, в сущности, не состоялся. Федор Ипполитович подошел лишь к тем, кого оперировал на прошлой неделе. Это означало, что, побывав у Черемашко, профессор убедился: медлить с ним нельзя. А задел ли его за живое Василь Максимович или это обычный интерес к любопытной загадке, большого значения пока что не имеет...
Возле Хорунжей профессор немного задержался. И не сразу выпустила его из отделения диссертация Фармагея.
Звали Фармагея по-разному: Гришко — так, по студенческой привычке, обращался к нему Друзь; Григорием Григорьевичем почтительно величали его вежливые больные и почти весь медперсонал; а молоденькие медсестры и игриво настроенные больные женского отделения называли этого ординатора.
Учился Гришко вместе с Игорем и Друзем. Был студент как студент: разница между четверками и пятерками не замечал; получая тройки, не сокрушался; с подчисткой «хвостов» не торопился. Одним словом, рвения к науке за ним не замечалось. Если и был у него устойчивый интерес к чему-то, так это были девушки.
Сюда он попал прямо из мединститута. За какие заслуги перед наукой — этого никто не знал, кроме, если верить слухам, Самойла Евсеевича. Но здесь Гришко проявил необычайную настойчивость. Потерпев неудачу с первой диссертацией, он сразу же накатал другую, и Федор Ипполитович — небывалая вещь! — немедленно заинтересовался ею. Неужели только потому, что за время пребывания в этом институте Фармагей научился глубокомысленно молчать на пятиминутках и других совещаниях? А глубокомыслие его временами было таково, что даже Друзю казалось: обращаться к нему с приятельским «Гришко» — фамильярность. Поэтому, очевидно, никому не бросалось в глаза его постоянное заискивание перед Федором Ипполитовичем и обеими его «руками».
Вот от кого зависело здоровье Марины Эрастовны.
Григорий Григорьевич доложил профессору о своей новой больной гораздо красочнее, чем дежурный врач на пятиминутке.
Талантливую артистку, мол, привезли сюда почти без
признаков жизни. Но в этой клинике, организованной и налаженной трудами одного из выдающихся хирургов Украинской Республики,— который, кстати, отдал ей и свою личную славу,— молодой талант не только спасли: в настоящее время — через несколько часов после ранения и операции — Хорунжая чувствует себя более чем удовлетворительно и находится на пути к быстрому выздоровлению.
Фармагей умел описывать события так, что в его картине был только один герой — научный руководитель института. Не все ли равно, кто из его учеников спас эту юную жизнь? Ведь не руки творят чудеса, а разум. Каждый из здешних ординаторов одним и тем же, единственно правильным способом обработал бы рану, таким образом избежал бы возможных осложнений и любой ценой добился бы, чтобы послеоперационное забытье перешло в целительный сон. Ученик — это всего-навсего сосуд, куда учитель переливает излишек своих знаний и опыта.
Федор Ипполитович слушал Фармагея как будто равнодушно. Но ни разу не перебил его, хоть в докладе было куда больше беллетристики, чем у Друзя на пятиминутке.
Очень хорошо, что при этом не было Игоря...
Хоть Марина Эрастовна и выспалась, лицо у нее было такое же бледное, как и ночью, глаза обведены черными тенями. Но, заметив в профессорской свите Друзя, улыбнулась ему,— правда, только глазами. Во время доклада ординатора взгляд ее недоуменно останавливался то на Друзе, то на Фармагее. Она не понимала, почему об операции докладывает не тот, кто ее делал.
Словом, состояние больной Федора Ипполитовича не обеспокоило: ведь пульс Хорунжей сказал ему больше, чем импровизация будущего кандидата наук. А когда Фармагей умолк, профессор то ли недоверчиво, то ли одобрительно (у всех Шостенко, не только у Татьяны Федоровны, в глазах не то, что они думают) оглянулся на дежурного врачаз и как это ты, три часа провозившись с таким хрупким организмом, не замучил эту девушку насмерть?
К Хорунжей он обратился ласково:
— В вашем театре я знаю всех. А вот вас не могу припомнить,
Юная артистка сначала спросила взглядом Друзя, следует ли ей отвечать на это, затем сказала:
— А я здесь первый сезон.
— Откуда вы к нам?
— Из Киева. Летом закончила там институт.
— Да ну? — обрадовался профессор.— Не у Юлиана ли Матвеевича Струмилло учились?
Хорунжая отрицательно повела бровями.
— Он преподает на режиссерском. С - нами только дипломный спектакль ставил.
— Ну, все-таки...— Профессор запнулся: вспомнил, наверно, что рановато еще задавать посторонние вопросы человеку, едва пришедшему в себя.— Ну-ну, об этом потом... Неприветливо встретил вас наш город. Но мы постараемся, чтобы вы об этом забыли. Полежите у нас недельки две. Если будете послушной, Григорий Григорьевич,— он широким жестом показал на Фармагея,— возвратит вас театру раньше.— Он слегка повернул голову в сторону Фармагея.— Сегодня никаких милиционеров и допросов, ясно?
— Еще бы! — откликнулся Гришко.
— Так что доверьтесь ему полностью,— закончил Федор Ипполитович, поднимаясь.
— До свидания, профессор,— снова только глазами улыбнулась Хорунжая.
Улыбнулась она и Друзю. И закрыла глаза, хоть Фармагей с заботливым видом наклонился над нею.
Как только Федор Ипполитович вышел в коридор, ласковость его сразу испарилась.
Отойдя от палаты, он остановился. Когда свита окружила его, он многозначительно обратился к Фармагею:
— Вам необычайно повезло, молодой человек. В своей диссертации вы затронули некоторые вопросы военнополевой хирургии...
Тот вспыхнул от радости.
— Вы прочли ее, профессор?
— Даже при поверхностном просмотре бросается в глаза ваша, мягко выражаясь, ничтожная осведомленность в этих вопросах.— У Фармагея дух захватило от столь прямого и громко высказанного мнения. А профессор продолжал еще безжалостнее:—Напрасно тешите себя надеждой, что никто этого не заметит.
— Федор Ипполитович...— только и смог пролепетать Фармагей.
— Так вот! — еще громче сказал профессор.— К вам попала женщина с глубокой раной, нанесенной холодным оружием. Такие ранения в военно-полевых условиях не редкость. Вот и проверьте, так ли, как вы пишете в своей диссертации, заживают подобные раны при современных методах лечения. Одним словом, этот раздел вашего манускрипта придется переписать заново.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
— Не окажешь ли ты мне дружескую услугу? — перебил его Друзь.—Обойди, пожалуйста, лаборатории, забери готовые анализы, поторопи с остальными. И подожди меня в дежурке... И поверь мне: черт не так страшен, как тебе кажется.
Первым желанием Игоря было послать Друзя куда-нибудь подальше. Вместо этого он, обогнав отца и весь его синклит, помчался вниз.
Обход женского отделения, в сущности, не состоялся. Федор Ипполитович подошел лишь к тем, кого оперировал на прошлой неделе. Это означало, что, побывав у Черемашко, профессор убедился: медлить с ним нельзя. А задел ли его за живое Василь Максимович или это обычный интерес к любопытной загадке, большого значения пока что не имеет...
Возле Хорунжей профессор немного задержался. И не сразу выпустила его из отделения диссертация Фармагея.
Звали Фармагея по-разному: Гришко — так, по студенческой привычке, обращался к нему Друзь; Григорием Григорьевичем почтительно величали его вежливые больные и почти весь медперсонал; а молоденькие медсестры и игриво настроенные больные женского отделения называли этого ординатора.
Учился Гришко вместе с Игорем и Друзем. Был студент как студент: разница между четверками и пятерками не замечал; получая тройки, не сокрушался; с подчисткой «хвостов» не торопился. Одним словом, рвения к науке за ним не замечалось. Если и был у него устойчивый интерес к чему-то, так это были девушки.
Сюда он попал прямо из мединститута. За какие заслуги перед наукой — этого никто не знал, кроме, если верить слухам, Самойла Евсеевича. Но здесь Гришко проявил необычайную настойчивость. Потерпев неудачу с первой диссертацией, он сразу же накатал другую, и Федор Ипполитович — небывалая вещь! — немедленно заинтересовался ею. Неужели только потому, что за время пребывания в этом институте Фармагей научился глубокомысленно молчать на пятиминутках и других совещаниях? А глубокомыслие его временами было таково, что даже Друзю казалось: обращаться к нему с приятельским «Гришко» — фамильярность. Поэтому, очевидно, никому не бросалось в глаза его постоянное заискивание перед Федором Ипполитовичем и обеими его «руками».
Вот от кого зависело здоровье Марины Эрастовны.
Григорий Григорьевич доложил профессору о своей новой больной гораздо красочнее, чем дежурный врач на пятиминутке.
Талантливую артистку, мол, привезли сюда почти без
признаков жизни. Но в этой клинике, организованной и налаженной трудами одного из выдающихся хирургов Украинской Республики,— который, кстати, отдал ей и свою личную славу,— молодой талант не только спасли: в настоящее время — через несколько часов после ранения и операции — Хорунжая чувствует себя более чем удовлетворительно и находится на пути к быстрому выздоровлению.
Фармагей умел описывать события так, что в его картине был только один герой — научный руководитель института. Не все ли равно, кто из его учеников спас эту юную жизнь? Ведь не руки творят чудеса, а разум. Каждый из здешних ординаторов одним и тем же, единственно правильным способом обработал бы рану, таким образом избежал бы возможных осложнений и любой ценой добился бы, чтобы послеоперационное забытье перешло в целительный сон. Ученик — это всего-навсего сосуд, куда учитель переливает излишек своих знаний и опыта.
Федор Ипполитович слушал Фармагея как будто равнодушно. Но ни разу не перебил его, хоть в докладе было куда больше беллетристики, чем у Друзя на пятиминутке.
Очень хорошо, что при этом не было Игоря...
Хоть Марина Эрастовна и выспалась, лицо у нее было такое же бледное, как и ночью, глаза обведены черными тенями. Но, заметив в профессорской свите Друзя, улыбнулась ему,— правда, только глазами. Во время доклада ординатора взгляд ее недоуменно останавливался то на Друзе, то на Фармагее. Она не понимала, почему об операции докладывает не тот, кто ее делал.
Словом, состояние больной Федора Ипполитовича не обеспокоило: ведь пульс Хорунжей сказал ему больше, чем импровизация будущего кандидата наук. А когда Фармагей умолк, профессор то ли недоверчиво, то ли одобрительно (у всех Шостенко, не только у Татьяны Федоровны, в глазах не то, что они думают) оглянулся на дежурного врачаз и как это ты, три часа провозившись с таким хрупким организмом, не замучил эту девушку насмерть?
К Хорунжей он обратился ласково:
— В вашем театре я знаю всех. А вот вас не могу припомнить,
Юная артистка сначала спросила взглядом Друзя, следует ли ей отвечать на это, затем сказала:
— А я здесь первый сезон.
— Откуда вы к нам?
— Из Киева. Летом закончила там институт.
— Да ну? — обрадовался профессор.— Не у Юлиана ли Матвеевича Струмилло учились?
Хорунжая отрицательно повела бровями.
— Он преподает на режиссерском. С - нами только дипломный спектакль ставил.
— Ну, все-таки...— Профессор запнулся: вспомнил, наверно, что рановато еще задавать посторонние вопросы человеку, едва пришедшему в себя.— Ну-ну, об этом потом... Неприветливо встретил вас наш город. Но мы постараемся, чтобы вы об этом забыли. Полежите у нас недельки две. Если будете послушной, Григорий Григорьевич,— он широким жестом показал на Фармагея,— возвратит вас театру раньше.— Он слегка повернул голову в сторону Фармагея.— Сегодня никаких милиционеров и допросов, ясно?
— Еще бы! — откликнулся Гришко.
— Так что доверьтесь ему полностью,— закончил Федор Ипполитович, поднимаясь.
— До свидания, профессор,— снова только глазами улыбнулась Хорунжая.
Улыбнулась она и Друзю. И закрыла глаза, хоть Фармагей с заботливым видом наклонился над нею.
Как только Федор Ипполитович вышел в коридор, ласковость его сразу испарилась.
Отойдя от палаты, он остановился. Когда свита окружила его, он многозначительно обратился к Фармагею:
— Вам необычайно повезло, молодой человек. В своей диссертации вы затронули некоторые вопросы военнополевой хирургии...
Тот вспыхнул от радости.
— Вы прочли ее, профессор?
— Даже при поверхностном просмотре бросается в глаза ваша, мягко выражаясь, ничтожная осведомленность в этих вопросах.— У Фармагея дух захватило от столь прямого и громко высказанного мнения. А профессор продолжал еще безжалостнее:—Напрасно тешите себя надеждой, что никто этого не заметит.
— Федор Ипполитович...— только и смог пролепетать Фармагей.
— Так вот! — еще громче сказал профессор.— К вам попала женщина с глубокой раной, нанесенной холодным оружием. Такие ранения в военно-полевых условиях не редкость. Вот и проверьте, так ли, как вы пишете в своей диссертации, заживают подобные раны при современных методах лечения. Одним словом, этот раздел вашего манускрипта придется переписать заново.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45