Порой трудно правильно понять такого человека. Очень прошу вас принять во внимание и то, что наш Федор Ипполитович волнуется перед каждой операцией. Плохо тому, кто в это время подвернется ему под руку. Зато видели б вы, как он спокоен и уверен на операции... Будет жить ваш Василь Максимович!
Что-то еще говорил Друзь, и, кажется, ему удалось преодолеть отчаяние пожилой женщины и молодого человека. Во всяком случае, в палату они вошли, словно ничего не случилось.
Друзь остался в коридоре..,
Не узнал Василь Максимович и о другом.
После свидания его жена и сын домой не ушли: остались в вестибюле ожидать, чем же закончится операция, разрешат ли им побыть около самого близкого человека в последние его минуты. Напрасно уверял их Сергей Антонович, что все будет хорошо.
Убеждать, когда под твоей собственной верой заколебалась почва,— есть ли на свете что-либо тяжелее? '
Когда Василь Максимович снова вынырнул из серой мглы, к его койке подъехала высокая коляска.
Больного осторожно переложили на нее. Медсестра впрыснула ему «на прощанье» в руку полный шприц чего-то мутного.
— Чтобы чувствовали себя храбрее и не обращали внимания на боль.
Коляска двинулась. Кто-то из соседей негромко крикнул:
— Ни пуха ни пера, дружище..
До чего же просторное помещение операционная. И сколько здесь света! Низкое зимнее солнце, врываясь через широченные окна, по всем стенам и потолку расплескало столько зайчиков..,
Зато и народу здесь...
Очевидно, собрались все врачи. Молча стоят у стен. Шапочки надвинуты до самых бровей. Кое-кто в марлевых масках — только глаза и видны.
Распоряжается всем Сергей Антонович. Не столько словами, сколько взглядами и легкими движениями пальцев. На нем длинный, почти до пола, халат. Руки подняты вверх. Они в тонких резиновых перчатках. И стоит этот симпатичный человек за каким-то высоким и длинным сооружением, над которым загадочно сверкает большой зеркальный круг.
Не операционный ли это стол?
Вопрос лишь промелькнул, а Василь Максимович уже очутился на этом сооружении. К нему наклонился Сергей Антонович:
— Ну как?
А у самого весь лоб в мелких капельках. Волнуется, бедняга. Но почему? Разве он не видит, как крепкое спокойствие постепенно овладевает Василем Максимовичем?
Черемашко усмехнулся:
— Пока что вы сделали больше, чем обещали. Свои обещания я тоже выполню.
Шепотом уговаривая Василя Максимовича быть послушным, белые халаты привязали к столу обе его ноги и правую руку. У изголовья вдруг появился незнакомый врач и, нащупав у больного пульс, больше не отпускал его левой руки. А сзади с чем-то темным возилась женщина.
Появился и Федор Ипполитович. За ним еще кто-то — лет этак за сорок. И они в длинных халатах, оба с высоко поднятыми руками. Профессор стал справа от Василя Максимовича, а другой слева, рядом с Сергеем Антоновичем.
Все в комнате зашевелились, задвигали стульями. И снова наступила тишина. Теперь вокруг Василя Максимовича образовалось тесное, неподвижное кольцо.
Профессор переглянулся с Сергеем Антоновичем и его соседом. Те кивнули. Василя Максимовича укрыли большой темной тканью с разрезом посредине. Ткань легла на дугу над его грудью.
Профессор спросил, ни к кому не обращаясь:
— Начнем?
— Пожалуйста,— откликнулся Василь Максимович.
Им овладело удивительное, до сих пор не изведанное
спокойствие. Почти невесомым стало тело, мысли неуловимы, как в полусне. И ни малейшего страха перед тем, что сейчас произойдет. Да и что с ним может случиться? Он не среди чужих. Все здесь такие же труженики, как и он. Только ему приходится иметь дело с электромоторами, а им — с человеческими телами.
— Сейчас я уколю вас в живот,— предупредил своим властно-шутливым, тоном Федор Ипполитович.— После этого вы не будете чувствовать боли. А если она все-таки появится, сразу же скажите. Я немедленно приму меры... Итак, очки!.. Маску!..
Тотчас же лицо профессора скрылось под марлей, на носу заблестели очки.
— Пульс?
Затем на какое-то мгновенье Федор Ипполитович замер. По-видимому, еще раз примерился к тому, что надо сделать. Затем раздалось властное, как команда:
— Свет!.. Шприц!
Вверху вспыхнул зеркальный круг. Такой яркий, что Василь Максимович зажмурился от боли в глазах.
Должно быть, и глаза профессора не сразу привыкли к этому прожектору. Лишь немного спустя Василь Максимович услышал:
— Укол!
И его живота едва слышно коснулось жало шприца, вошло в тело. Ну какая же это боль? Потом были еще уколы от груди до ног, но казалось, что на живот садятся мухи.
— Дайте... сами знаете что!
Приоткрыв глаза, Василь Максимович увидел наклоненную к нему голову Федора Ипполитовича, сдвинутые к переносице брови, глаза за очками. И долго не мог оторваться от этих глаз. За всю свою жизнь он никогда и ни у кого не видел такого пристального, такого невероятно сосредоточенного, сверх всякой человеческой возможности напряженного взгляда. Словно в своих руках Федор Ипполитович держал нечто такое хрупкое, что к нему даже пальцем страшно прикоснуться и отчего в этом мире зависят и синева неба, и солнечный свет, и жизнь всего живого... Именно поэтому на узенькой полоске лба между бровями и шапочкой появлялись и быстро увеличивались частые капли. Их то и Дело осторожно вытирала тампоном чья-то заботливая рука.
Если и осталось у Василя Максимовича что-то похожее на боязнь, то исчезло оно окончательно. Он понял, почему все здесь так ревностно внимательны к профессору.
Не только Федор Ипполитович — такие же невероятно пристальные глаза сейчас у всех. И все взгляды устремлены в одну точку. Даже если бы произошло землетрясение, вряд ли кто-нибудь смог бы оторвать глаза от больного: ни профессор, ни Сергей Антонович, ни те, что рядом с ним, ни те двое — один хитроватый, а другой темноволосый, что наблюдают из-за плеча профессора.
Как же, Василь Максимович сразу узнал их, хоть и у них марлевые маски на лицах. Оба стоят позади всех на стульях.
Впрочем, это не Василь Максимович, это его глаза и уши независимо от него следят за всем окружающим, ловят каждое движение и каждый звук. Звуков, правда, мало. Лишь изредка что-то стукнет или звякнет. Еще реже раздаются короткие профессорские приказы:
— Зажим!
— Тампон!
— То самое!
Кажется, Федор Ипполитович уже разрезает Василя Максимовича. А ощущение такое, будто по животу Черемашко легко чиркает спичка. Время от времени эта спичка куда-то вонзается, но не такая от этого боль, чтобы мешать профессору жалобами.
Только один раз спичка наткнулась на что-то тугое. Федор Ипполитович нажал на нее изо всей силы — не перерезал, а должно быть, разорвал это «что-то».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Что-то еще говорил Друзь, и, кажется, ему удалось преодолеть отчаяние пожилой женщины и молодого человека. Во всяком случае, в палату они вошли, словно ничего не случилось.
Друзь остался в коридоре..,
Не узнал Василь Максимович и о другом.
После свидания его жена и сын домой не ушли: остались в вестибюле ожидать, чем же закончится операция, разрешат ли им побыть около самого близкого человека в последние его минуты. Напрасно уверял их Сергей Антонович, что все будет хорошо.
Убеждать, когда под твоей собственной верой заколебалась почва,— есть ли на свете что-либо тяжелее? '
Когда Василь Максимович снова вынырнул из серой мглы, к его койке подъехала высокая коляска.
Больного осторожно переложили на нее. Медсестра впрыснула ему «на прощанье» в руку полный шприц чего-то мутного.
— Чтобы чувствовали себя храбрее и не обращали внимания на боль.
Коляска двинулась. Кто-то из соседей негромко крикнул:
— Ни пуха ни пера, дружище..
До чего же просторное помещение операционная. И сколько здесь света! Низкое зимнее солнце, врываясь через широченные окна, по всем стенам и потолку расплескало столько зайчиков..,
Зато и народу здесь...
Очевидно, собрались все врачи. Молча стоят у стен. Шапочки надвинуты до самых бровей. Кое-кто в марлевых масках — только глаза и видны.
Распоряжается всем Сергей Антонович. Не столько словами, сколько взглядами и легкими движениями пальцев. На нем длинный, почти до пола, халат. Руки подняты вверх. Они в тонких резиновых перчатках. И стоит этот симпатичный человек за каким-то высоким и длинным сооружением, над которым загадочно сверкает большой зеркальный круг.
Не операционный ли это стол?
Вопрос лишь промелькнул, а Василь Максимович уже очутился на этом сооружении. К нему наклонился Сергей Антонович:
— Ну как?
А у самого весь лоб в мелких капельках. Волнуется, бедняга. Но почему? Разве он не видит, как крепкое спокойствие постепенно овладевает Василем Максимовичем?
Черемашко усмехнулся:
— Пока что вы сделали больше, чем обещали. Свои обещания я тоже выполню.
Шепотом уговаривая Василя Максимовича быть послушным, белые халаты привязали к столу обе его ноги и правую руку. У изголовья вдруг появился незнакомый врач и, нащупав у больного пульс, больше не отпускал его левой руки. А сзади с чем-то темным возилась женщина.
Появился и Федор Ипполитович. За ним еще кто-то — лет этак за сорок. И они в длинных халатах, оба с высоко поднятыми руками. Профессор стал справа от Василя Максимовича, а другой слева, рядом с Сергеем Антоновичем.
Все в комнате зашевелились, задвигали стульями. И снова наступила тишина. Теперь вокруг Василя Максимовича образовалось тесное, неподвижное кольцо.
Профессор переглянулся с Сергеем Антоновичем и его соседом. Те кивнули. Василя Максимовича укрыли большой темной тканью с разрезом посредине. Ткань легла на дугу над его грудью.
Профессор спросил, ни к кому не обращаясь:
— Начнем?
— Пожалуйста,— откликнулся Василь Максимович.
Им овладело удивительное, до сих пор не изведанное
спокойствие. Почти невесомым стало тело, мысли неуловимы, как в полусне. И ни малейшего страха перед тем, что сейчас произойдет. Да и что с ним может случиться? Он не среди чужих. Все здесь такие же труженики, как и он. Только ему приходится иметь дело с электромоторами, а им — с человеческими телами.
— Сейчас я уколю вас в живот,— предупредил своим властно-шутливым, тоном Федор Ипполитович.— После этого вы не будете чувствовать боли. А если она все-таки появится, сразу же скажите. Я немедленно приму меры... Итак, очки!.. Маску!..
Тотчас же лицо профессора скрылось под марлей, на носу заблестели очки.
— Пульс?
Затем на какое-то мгновенье Федор Ипполитович замер. По-видимому, еще раз примерился к тому, что надо сделать. Затем раздалось властное, как команда:
— Свет!.. Шприц!
Вверху вспыхнул зеркальный круг. Такой яркий, что Василь Максимович зажмурился от боли в глазах.
Должно быть, и глаза профессора не сразу привыкли к этому прожектору. Лишь немного спустя Василь Максимович услышал:
— Укол!
И его живота едва слышно коснулось жало шприца, вошло в тело. Ну какая же это боль? Потом были еще уколы от груди до ног, но казалось, что на живот садятся мухи.
— Дайте... сами знаете что!
Приоткрыв глаза, Василь Максимович увидел наклоненную к нему голову Федора Ипполитовича, сдвинутые к переносице брови, глаза за очками. И долго не мог оторваться от этих глаз. За всю свою жизнь он никогда и ни у кого не видел такого пристального, такого невероятно сосредоточенного, сверх всякой человеческой возможности напряженного взгляда. Словно в своих руках Федор Ипполитович держал нечто такое хрупкое, что к нему даже пальцем страшно прикоснуться и отчего в этом мире зависят и синева неба, и солнечный свет, и жизнь всего живого... Именно поэтому на узенькой полоске лба между бровями и шапочкой появлялись и быстро увеличивались частые капли. Их то и Дело осторожно вытирала тампоном чья-то заботливая рука.
Если и осталось у Василя Максимовича что-то похожее на боязнь, то исчезло оно окончательно. Он понял, почему все здесь так ревностно внимательны к профессору.
Не только Федор Ипполитович — такие же невероятно пристальные глаза сейчас у всех. И все взгляды устремлены в одну точку. Даже если бы произошло землетрясение, вряд ли кто-нибудь смог бы оторвать глаза от больного: ни профессор, ни Сергей Антонович, ни те, что рядом с ним, ни те двое — один хитроватый, а другой темноволосый, что наблюдают из-за плеча профессора.
Как же, Василь Максимович сразу узнал их, хоть и у них марлевые маски на лицах. Оба стоят позади всех на стульях.
Впрочем, это не Василь Максимович, это его глаза и уши независимо от него следят за всем окружающим, ловят каждое движение и каждый звук. Звуков, правда, мало. Лишь изредка что-то стукнет или звякнет. Еще реже раздаются короткие профессорские приказы:
— Зажим!
— Тампон!
— То самое!
Кажется, Федор Ипполитович уже разрезает Василя Максимовича. А ощущение такое, будто по животу Черемашко легко чиркает спичка. Время от времени эта спичка куда-то вонзается, но не такая от этого боль, чтобы мешать профессору жалобами.
Только один раз спичка наткнулась на что-то тугое. Федор Ипполитович нажал на нее изо всей силы — не перерезал, а должно быть, разорвал это «что-то».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45