.
Гордо подняв голову, Татьяна Федоровна спросила:
— Ну, а если я не позвоню Яковенко?
И на этот раз Друзь не дал себе воли.
— Верите ли вы в своего отца или нет — это, в конце концов, ваше дело. Если бы я утратил веру в способности близкого человека, я уговорил бы его уйти на пенсию.
Но подстегивать родного отца чужими руками — нет, до такого я бы не докатился. Неужели вы так рассуждаете: пусть скачет и прыгает из-под палки, лишь бы не стоял на месте? Тысячу раз я был прав, когда уклонялся от разговоров с вами о Федоре Ипполитовиче!
Татьяна Федоровна еще раз выразительно взглянула на часы. И еще раз Друзь не позволил ей встать.
— Вот так бесцеремонно и ваш отец будет поглядывать на часы, когда ваши влиятельные и авторитетные товарищи будут его воспитывать. Ни одного их нравоучения не запомнит. И правильно сделает... Приходилось ли вам слышать изречение одного знаменитого хирурга? Не могу сейчас вспомнить, кого именно — Бильрота или Листера... Не говорите только об этом отцу: он меня съест... Так вот, этот хирург сказал: «Если мне самому придется лечь на операционный стол, пусть я буду к тому времени ничем не знаменитым или бедняком».
— Слышала, конечно,— Татьяна Федоровна пренебрежительно пожала плечами.— Запас подобных цитат у моего отца неисчерпаемый. Но сказано это свыше ста лет тому назад и касается капиталистического общества.
— Согласен,— Друзь даже кивнул.— Денежных мешков у нас нет, зато заслуженных людей не перечесть.
— Когда вы заметили это?
Очевидно, Татьяна Федоровна вспомнила, что собиралась шлифовать свое остроумие.
Но Друзя и это не сбило с толку.
— Оказывается, что у нас труднее выздоравливать тем, чья жизнь нам всем дорога. Врачи в этих случаях не столько лечат, сколько подбирают лучшие методы лечения. Мы перестаем верить анализам, повторяем их, снова повторяем, исследуем и то, без чего можно обойтись, снова и снова собираем консилиумы, страхуем себя даже от тех ошибок, которые случаются раз в сто лет. А время идет, болезнь не ждет... Я счастлив, что Яковенко вы позвонили после операции. Если бы он прибежал к нам в клинику утром, а перед тем заручился бы еще поддержкой ваших влиятельных товарищей, не знаю, была ли бы сегодня сделана Черемашко операция. Евецкий настоял бы на всех нужных и ненужных исследованиях, на завтра утром назначили бы новый консилиум. А в эту ночь Василь Максимович скончался бы. И никто не
был бы виноват, потому что все старались сделать как можно лучше. Евецкого, например, это удовлетворило бы больше всего...— Голова Друзя отяжелела, он подпер ее обеими руками.— А теперь Черемашко будет жить. Тот самый Черемашко, о котором вы начали так возвышенно... и вокруг которого хотите устроить опасную кутерьму.
Как ни странно, но складка меж бровями Татьяны Федоровны исчезла. И голос ее стал таким, как в телефонной трубке: наполнился той ласковой иронией, которая почему-то заставляла Друзя как можно глубже прятаться в свою раковину.
— Итак, в соратники вы меня не возьмете?
Уж никак не по-вчерашнему ответил ей Друзы
— Ни в коем случае!
Надо было бы поговорить с ней как полгода тому назад, положить конец ее надоедливому стремлению вмешиваться в дела человека, с которым вот уже десять лет она не живет вместе, о котором ничего толком не знает. Разве не Игорь, не она виноваты, что у Федора Ипполитовича такое, должно быть, чувство: сын и дочь бросили его, наступает одинокая старость...
На этот раз Друзь не задержал гостью, когда та встала из-за стола и сказала хозяйке:
— Извините меня, Марфа Алексеевна, засиделась я у вас. И, кажется, напрасно. Сергей Антонович так переутомлен, мы никак не можем понять друг друга.
Друзь притворился, что ничего не слышит.
Было уже половина одиннадцатого, и Марфа Алексеевна также не стала задерживать гостью. Но не сразу отпустила руку, протянутую ей на прощанье.
— Вы очень хорошо сделали, что пришли,— сказала она, и ничего строгого сын не почувствовал в ее голосе.— Я и раньше слышала о вас от Сергея. Не обижайтесь на него. Когда он поздно возвращается домой, каждый раз у него ум за разум заходит. И сейчас сидит и не может вспомнить, что вас надо проводить...
Друзь внимательно разглядывал свой нетронутый стакан с остывшим чаем и усердно растирал себе виски: вблизи трамвайной остановки есть телефон-автомат, можно узнать, что происходит в первой палате. Без этого он вряд ли заснет сегодня...
И еще до того, как мать отпустила руку гостьи, он совсех ног помчался в переднюю — одеться и принести пальто той, кого он, по всей вероятности, видит в последний раз. Такие, как Татьяна Федоровна, ничего не прощают.
На улице было тихо, темно и пусто. Свет горел на перекрестках — по одной не очень яркой лампочке на каждом. На тротуарах ни одного прохожего, ни запоздавшей автомашины, ни даже бесшумной кошачьей тени на мостовой. Не слышно собачьего лая, а тут нет двора без пса.
Наверно, одна такая дремучая окраина и осталась в городе...
Квартал или два Татьяна Федоровна и Друзь прошли молча. Он взял свою спутницу под руку, так как в сплошной каток превратились многочисленные лужи, которые разлились здесь во время оттепели и туманов. Весь сосредоточился на том, чтобы обходить самые скользкие места. О том же заботилась, по-видимому, и его спутница — шла, не поднимая головы.
Лишь после второго перекрестка Друзь вспомнил ее последние слова:
— Чего вы не поняли? Причин моего отказа вашему брату? Или почему мне с вами не по дороге?
Татьяна Федоровна, по-видимому, ждала этого вопроса, ответ у нее был готов:
— Почему я для вас не соратница? Филологичка и газетчица такой же товарищ хирургу, как пеший конному... Но ведь Игорь — хирург. И, если мне память не изменяет, в медицинском институте вас называли неразлучными. Разве вы рассорились?
К ней вернулся иронически-покровительственный тон.
Если сегодня она была искренней, если действительно надеялась, что Друзь станет ее и Игоря соратником, то ее еще можно понять. И даже посочувствовать. Она поняла-таки, что Друзя ей не уговорить, что требует она невозможного, на что нельзя пойти даже во имя студенческой дружбы. Вот почему ей сейчас невесело.
Но она обязана осознать это до конца. И Друзь сказал:
— Ссориться я ни с кем не собираюсь. Но ни вам, ни
Игорю, ни кому бы то ни было я Федора Ипполитовича не отдам.
Татьяна Федоровна порывисто остановилась, подняла к нему лицо.
От одного тусклого фонаря они отошли, к другому не приблизились — вместо лица Друзь видел лишь туманное пятно между мехом воротника и темным беретом.
Ответила его спутница холодно:
— Вы повторяетесь.
— Нет, ставлю последнюю точку.
И Друзь шагнул было дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Гордо подняв голову, Татьяна Федоровна спросила:
— Ну, а если я не позвоню Яковенко?
И на этот раз Друзь не дал себе воли.
— Верите ли вы в своего отца или нет — это, в конце концов, ваше дело. Если бы я утратил веру в способности близкого человека, я уговорил бы его уйти на пенсию.
Но подстегивать родного отца чужими руками — нет, до такого я бы не докатился. Неужели вы так рассуждаете: пусть скачет и прыгает из-под палки, лишь бы не стоял на месте? Тысячу раз я был прав, когда уклонялся от разговоров с вами о Федоре Ипполитовиче!
Татьяна Федоровна еще раз выразительно взглянула на часы. И еще раз Друзь не позволил ей встать.
— Вот так бесцеремонно и ваш отец будет поглядывать на часы, когда ваши влиятельные и авторитетные товарищи будут его воспитывать. Ни одного их нравоучения не запомнит. И правильно сделает... Приходилось ли вам слышать изречение одного знаменитого хирурга? Не могу сейчас вспомнить, кого именно — Бильрота или Листера... Не говорите только об этом отцу: он меня съест... Так вот, этот хирург сказал: «Если мне самому придется лечь на операционный стол, пусть я буду к тому времени ничем не знаменитым или бедняком».
— Слышала, конечно,— Татьяна Федоровна пренебрежительно пожала плечами.— Запас подобных цитат у моего отца неисчерпаемый. Но сказано это свыше ста лет тому назад и касается капиталистического общества.
— Согласен,— Друзь даже кивнул.— Денежных мешков у нас нет, зато заслуженных людей не перечесть.
— Когда вы заметили это?
Очевидно, Татьяна Федоровна вспомнила, что собиралась шлифовать свое остроумие.
Но Друзя и это не сбило с толку.
— Оказывается, что у нас труднее выздоравливать тем, чья жизнь нам всем дорога. Врачи в этих случаях не столько лечат, сколько подбирают лучшие методы лечения. Мы перестаем верить анализам, повторяем их, снова повторяем, исследуем и то, без чего можно обойтись, снова и снова собираем консилиумы, страхуем себя даже от тех ошибок, которые случаются раз в сто лет. А время идет, болезнь не ждет... Я счастлив, что Яковенко вы позвонили после операции. Если бы он прибежал к нам в клинику утром, а перед тем заручился бы еще поддержкой ваших влиятельных товарищей, не знаю, была ли бы сегодня сделана Черемашко операция. Евецкий настоял бы на всех нужных и ненужных исследованиях, на завтра утром назначили бы новый консилиум. А в эту ночь Василь Максимович скончался бы. И никто не
был бы виноват, потому что все старались сделать как можно лучше. Евецкого, например, это удовлетворило бы больше всего...— Голова Друзя отяжелела, он подпер ее обеими руками.— А теперь Черемашко будет жить. Тот самый Черемашко, о котором вы начали так возвышенно... и вокруг которого хотите устроить опасную кутерьму.
Как ни странно, но складка меж бровями Татьяны Федоровны исчезла. И голос ее стал таким, как в телефонной трубке: наполнился той ласковой иронией, которая почему-то заставляла Друзя как можно глубже прятаться в свою раковину.
— Итак, в соратники вы меня не возьмете?
Уж никак не по-вчерашнему ответил ей Друзы
— Ни в коем случае!
Надо было бы поговорить с ней как полгода тому назад, положить конец ее надоедливому стремлению вмешиваться в дела человека, с которым вот уже десять лет она не живет вместе, о котором ничего толком не знает. Разве не Игорь, не она виноваты, что у Федора Ипполитовича такое, должно быть, чувство: сын и дочь бросили его, наступает одинокая старость...
На этот раз Друзь не задержал гостью, когда та встала из-за стола и сказала хозяйке:
— Извините меня, Марфа Алексеевна, засиделась я у вас. И, кажется, напрасно. Сергей Антонович так переутомлен, мы никак не можем понять друг друга.
Друзь притворился, что ничего не слышит.
Было уже половина одиннадцатого, и Марфа Алексеевна также не стала задерживать гостью. Но не сразу отпустила руку, протянутую ей на прощанье.
— Вы очень хорошо сделали, что пришли,— сказала она, и ничего строгого сын не почувствовал в ее голосе.— Я и раньше слышала о вас от Сергея. Не обижайтесь на него. Когда он поздно возвращается домой, каждый раз у него ум за разум заходит. И сейчас сидит и не может вспомнить, что вас надо проводить...
Друзь внимательно разглядывал свой нетронутый стакан с остывшим чаем и усердно растирал себе виски: вблизи трамвайной остановки есть телефон-автомат, можно узнать, что происходит в первой палате. Без этого он вряд ли заснет сегодня...
И еще до того, как мать отпустила руку гостьи, он совсех ног помчался в переднюю — одеться и принести пальто той, кого он, по всей вероятности, видит в последний раз. Такие, как Татьяна Федоровна, ничего не прощают.
На улице было тихо, темно и пусто. Свет горел на перекрестках — по одной не очень яркой лампочке на каждом. На тротуарах ни одного прохожего, ни запоздавшей автомашины, ни даже бесшумной кошачьей тени на мостовой. Не слышно собачьего лая, а тут нет двора без пса.
Наверно, одна такая дремучая окраина и осталась в городе...
Квартал или два Татьяна Федоровна и Друзь прошли молча. Он взял свою спутницу под руку, так как в сплошной каток превратились многочисленные лужи, которые разлились здесь во время оттепели и туманов. Весь сосредоточился на том, чтобы обходить самые скользкие места. О том же заботилась, по-видимому, и его спутница — шла, не поднимая головы.
Лишь после второго перекрестка Друзь вспомнил ее последние слова:
— Чего вы не поняли? Причин моего отказа вашему брату? Или почему мне с вами не по дороге?
Татьяна Федоровна, по-видимому, ждала этого вопроса, ответ у нее был готов:
— Почему я для вас не соратница? Филологичка и газетчица такой же товарищ хирургу, как пеший конному... Но ведь Игорь — хирург. И, если мне память не изменяет, в медицинском институте вас называли неразлучными. Разве вы рассорились?
К ней вернулся иронически-покровительственный тон.
Если сегодня она была искренней, если действительно надеялась, что Друзь станет ее и Игоря соратником, то ее еще можно понять. И даже посочувствовать. Она поняла-таки, что Друзя ей не уговорить, что требует она невозможного, на что нельзя пойти даже во имя студенческой дружбы. Вот почему ей сейчас невесело.
Но она обязана осознать это до конца. И Друзь сказал:
— Ссориться я ни с кем не собираюсь. Но ни вам, ни
Игорю, ни кому бы то ни было я Федора Ипполитовича не отдам.
Татьяна Федоровна порывисто остановилась, подняла к нему лицо.
От одного тусклого фонаря они отошли, к другому не приблизились — вместо лица Друзь видел лишь туманное пятно между мехом воротника и темным беретом.
Ответила его спутница холодно:
— Вы повторяетесь.
— Нет, ставлю последнюю точку.
И Друзь шагнул было дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45