Но смешно ему не было: чем дальше, тем серьезнее он становился.
— Перед войной,— вдруг припомнил он,— в клинике нашего медицинского института был такой случай... А еще раньше покойный Дмитрий Кириллович Шанин рассказывал, что и ему дважды приходилось сталкиваться с этим...
— И что же? — спросил кто-то из молодых.
Жест Федора Ипполитовича был предельно выразительным.
— Ничего иного не приходится ждать и от вашего
Черемашко —Профессор оглядел нескладную фигуру Друзя.— Так как же? Сами будете оперировать?
Наступила тишина.
Одни уставились в пол, другие в потолок: вопрос их высокого шефа касался только Друзя. Лишь Самойло Евсеевич искоса поглядел на дежурного врача, и по его круглому лицу скользнула довольная улыбка: «Все-таки по-моему вышло!»
Друзь перевел дыхание. Он шагнул к Федору Ипполитовичу и тихо, потому что спазма сдавила горло, сказал:
— Я не отказываюсь... Но почему бы профессору Шостенко не напомнить всем нам, как он произносит «на стол», когда все уверены, что сделать ничего нельзя?
Никто, должно быть, толком этого не расслышал.
Не сразу дошел и до Федора Ипполитовича смысл сказанного Друзем. Нехотя повернулся он к самому почтительному из своих учеников. И второй раз за сегодняшнее утро жарко стало его лицу, ушам, шее, ладоням..,
Друзь заторопился:
— Так я пойду и скажу, чтобы Черемашко начали готовить. Время не терпит... И позвольте мне ассистировать вам.
Ошеломленные, к нему повернули головы все присутствующие. Чтобы самый незаметный из их среды попытался так откровенно улизнуть от только что взятой на себя ответственности, бесстыдно спрятаться за спиной того, кому он решительно всем обязан,— нет, такого в этих стенах еще не было!
Первым осмелился подать голос Самойло Евсеевич:
— Я уже имел честь изложить вам, Федор Ипполитович, свое мнение по этому поводу. На месте Друзя я бы только поблагодарил вас за оказанное доверие. Но если он трусит...
«Правая рука» профессора, Михайло Карпович, человек очень вежливый (он даже глупости выслушивает до конца), вдруг прервал Евецкого:
— Прошу прощения, Самойло Евсеевич. Я больше чем уверен —у Сергея Антоновича хватит смелости и умения. Однако ответственность за исход операции должен взять кто-то из руководителей. Если у вас и у Федора Ипполитовича не будет возражений, то я готов...
Ему не удалось закончить» С решительностью, как
если бы все сейчас зависело только от него, Друзь воскликнул:
— Нет, оперировать должен только Федор Ипполитович! Я это знаю, как никто другой! Я знаю это по себе!
Как Друзь в своего учителя, так и тот впился глазами в Друзя. Некоторое время они смотрели друг на друга— учитель и ученик, спаситель и спасенный, тот, кто давно начал терять веру, и тот, у кого она, несмотря ни на что, еще не пошатнулась. Только одного боялся Друзь: если Федор Ипполитович отведет свой взгляд от него, все увидят в глазах его кумира то, чего никто видеть не должен...
Были в глазах Федора Ипполитовича не гнев, но и не спокойствие, не колебание, но и не решимость, не испуг, но и не отвага. Был там лишь тоскливый вопрос: «Кто дал тебе право быть моей совестью?..» Профессор не отвел взгляда, но на секунду закрыл глаза. Затем усы его зашевелились от недоброй улыбки. И снова он забыл, что на людях не обращается к Друзю на «ты»:
— А выдержишь? Ночью было тебе не легко,
Друзь выпрямился.
— Я привык к ночам под понедельник.
В голосе профессора явно прозвучала угроза:
— Ну, смотри... Иди, распоряжайся. Оперировать начнем в час.
Властным взглядом он обвел ошеломленных сотрудников.
— Оперировать буду я. Мой ассистент Друзь и...— Его взгляд остановился на директоре.— Что-то давно мы не видели вас, Андрей Петрович, за операционным столом... Не будете ли вы сегодня моим вторым ассистентом?— Профессор не удержался от насмешки:—Я понимаю, для директора это...
— Охотно, Федор Ипполитович,— отозвался Каранда не задумываясь.
Словно волна понесла Друзя к выходу.
Возле двери он увидел Танцюру. Субординатор прижался к стене и, казалось, стал меньше ростом, чтобы никто не обращал на него внимания! На Друзя он взглянул спокойно: ничего, мол, необыкновенного не случилось. Но широко распахнул перед своим патроном дверь.
Сколько народу побывало в это утро возле Василя Максимовича,— он потерял счет. И каждый гость озабоченно выстукивал и прощупывал его живот, затем прислушивался, что в нем делается, и уходил, ничего не сказав. Были и такие, что приходили по нескольку раз.
И все время казалось — палату обволакивает сероватый туман.
Затем, будто вынырнув из этой мглы, Василь Максимович вдруг увидел Сергея Антоновича.
Он обеими руками держался за палку, подпирая ею подбородок. Усталости на его лице как не бывало. Он так был погружен в свои мысли — не сразу заметил, что больной приглядывается к нему.
А заметив, задумчиво спросил:
— Часто ли ваше сердце напоминает о себе?
Черемашко ответил с улыбкой:
— Да как вам сказать... Смолоду, когда ухаживал за своей Софьей, поминутно напоминало о себе. А теперь... давно что-то не замечаю его.
Врач кивнул, насколько позволял это подпертый подбородок. И снова погрузился в свои думы. Лишь брови его то нависали над глазами, то взбирались высоко на лоб.
Тогда Василь Максимович догадался. Под одеялом вдруг стало холоднее, во рту пересохло...
— Будете резать?
Сергей Антонович машинально поправши
— Оперировать...
— Когда?
— Через час... если вы не будете возражать.
Василь Максимович заставил себя улыбнуться выразительнее.
— А если буду?
— Постараюсь доказать вам, что это — необходимо.
Какое-то время врач и больной старались не встречаться взглядами. А в палате стало очень тихо,— Василь Максимович услышал, как где-то далеко тикает радио перед сигналом точного времени. Потом донеслись два гудка длинных и один короткий.
Полдень...
И ни одной мысли в голове.
Сергей Антонович встал:
— Так как же?
Следовало бы Василю Максимовичу отчаянно махнуть рукой: только трусы, мол, в карты не играют и с поля боя бегут... Но рука еле шевельнулась. А заговорил лишь после того, как обдумал каждое слово:
— Как говорится, кто смел, тот двух съел. Попробую.
— Так я и думал,— кивнул Сергей Антонович.— За вашим согласием на операцию зайдет сюда профессор. Он и оперировать будет. Лучшего специалиста в этом деле в нашем городе нет.
— Я знаю. Й о вас наслушался.
— Вот и отлично,— еще раз кивнул врач.
Не совсем твердо прозвучали эти слова. Василь Максимович понял: к жизни у него осталась одна тропка, узенькая и ненадежная, как веревка, кое-как переброшенная через пропасть: раскачивается от малейшего дуновения ветра и — выдержит ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
— Перед войной,— вдруг припомнил он,— в клинике нашего медицинского института был такой случай... А еще раньше покойный Дмитрий Кириллович Шанин рассказывал, что и ему дважды приходилось сталкиваться с этим...
— И что же? — спросил кто-то из молодых.
Жест Федора Ипполитовича был предельно выразительным.
— Ничего иного не приходится ждать и от вашего
Черемашко —Профессор оглядел нескладную фигуру Друзя.— Так как же? Сами будете оперировать?
Наступила тишина.
Одни уставились в пол, другие в потолок: вопрос их высокого шефа касался только Друзя. Лишь Самойло Евсеевич искоса поглядел на дежурного врача, и по его круглому лицу скользнула довольная улыбка: «Все-таки по-моему вышло!»
Друзь перевел дыхание. Он шагнул к Федору Ипполитовичу и тихо, потому что спазма сдавила горло, сказал:
— Я не отказываюсь... Но почему бы профессору Шостенко не напомнить всем нам, как он произносит «на стол», когда все уверены, что сделать ничего нельзя?
Никто, должно быть, толком этого не расслышал.
Не сразу дошел и до Федора Ипполитовича смысл сказанного Друзем. Нехотя повернулся он к самому почтительному из своих учеников. И второй раз за сегодняшнее утро жарко стало его лицу, ушам, шее, ладоням..,
Друзь заторопился:
— Так я пойду и скажу, чтобы Черемашко начали готовить. Время не терпит... И позвольте мне ассистировать вам.
Ошеломленные, к нему повернули головы все присутствующие. Чтобы самый незаметный из их среды попытался так откровенно улизнуть от только что взятой на себя ответственности, бесстыдно спрятаться за спиной того, кому он решительно всем обязан,— нет, такого в этих стенах еще не было!
Первым осмелился подать голос Самойло Евсеевич:
— Я уже имел честь изложить вам, Федор Ипполитович, свое мнение по этому поводу. На месте Друзя я бы только поблагодарил вас за оказанное доверие. Но если он трусит...
«Правая рука» профессора, Михайло Карпович, человек очень вежливый (он даже глупости выслушивает до конца), вдруг прервал Евецкого:
— Прошу прощения, Самойло Евсеевич. Я больше чем уверен —у Сергея Антоновича хватит смелости и умения. Однако ответственность за исход операции должен взять кто-то из руководителей. Если у вас и у Федора Ипполитовича не будет возражений, то я готов...
Ему не удалось закончить» С решительностью, как
если бы все сейчас зависело только от него, Друзь воскликнул:
— Нет, оперировать должен только Федор Ипполитович! Я это знаю, как никто другой! Я знаю это по себе!
Как Друзь в своего учителя, так и тот впился глазами в Друзя. Некоторое время они смотрели друг на друга— учитель и ученик, спаситель и спасенный, тот, кто давно начал терять веру, и тот, у кого она, несмотря ни на что, еще не пошатнулась. Только одного боялся Друзь: если Федор Ипполитович отведет свой взгляд от него, все увидят в глазах его кумира то, чего никто видеть не должен...
Были в глазах Федора Ипполитовича не гнев, но и не спокойствие, не колебание, но и не решимость, не испуг, но и не отвага. Был там лишь тоскливый вопрос: «Кто дал тебе право быть моей совестью?..» Профессор не отвел взгляда, но на секунду закрыл глаза. Затем усы его зашевелились от недоброй улыбки. И снова он забыл, что на людях не обращается к Друзю на «ты»:
— А выдержишь? Ночью было тебе не легко,
Друзь выпрямился.
— Я привык к ночам под понедельник.
В голосе профессора явно прозвучала угроза:
— Ну, смотри... Иди, распоряжайся. Оперировать начнем в час.
Властным взглядом он обвел ошеломленных сотрудников.
— Оперировать буду я. Мой ассистент Друзь и...— Его взгляд остановился на директоре.— Что-то давно мы не видели вас, Андрей Петрович, за операционным столом... Не будете ли вы сегодня моим вторым ассистентом?— Профессор не удержался от насмешки:—Я понимаю, для директора это...
— Охотно, Федор Ипполитович,— отозвался Каранда не задумываясь.
Словно волна понесла Друзя к выходу.
Возле двери он увидел Танцюру. Субординатор прижался к стене и, казалось, стал меньше ростом, чтобы никто не обращал на него внимания! На Друзя он взглянул спокойно: ничего, мол, необыкновенного не случилось. Но широко распахнул перед своим патроном дверь.
Сколько народу побывало в это утро возле Василя Максимовича,— он потерял счет. И каждый гость озабоченно выстукивал и прощупывал его живот, затем прислушивался, что в нем делается, и уходил, ничего не сказав. Были и такие, что приходили по нескольку раз.
И все время казалось — палату обволакивает сероватый туман.
Затем, будто вынырнув из этой мглы, Василь Максимович вдруг увидел Сергея Антоновича.
Он обеими руками держался за палку, подпирая ею подбородок. Усталости на его лице как не бывало. Он так был погружен в свои мысли — не сразу заметил, что больной приглядывается к нему.
А заметив, задумчиво спросил:
— Часто ли ваше сердце напоминает о себе?
Черемашко ответил с улыбкой:
— Да как вам сказать... Смолоду, когда ухаживал за своей Софьей, поминутно напоминало о себе. А теперь... давно что-то не замечаю его.
Врач кивнул, насколько позволял это подпертый подбородок. И снова погрузился в свои думы. Лишь брови его то нависали над глазами, то взбирались высоко на лоб.
Тогда Василь Максимович догадался. Под одеялом вдруг стало холоднее, во рту пересохло...
— Будете резать?
Сергей Антонович машинально поправши
— Оперировать...
— Когда?
— Через час... если вы не будете возражать.
Василь Максимович заставил себя улыбнуться выразительнее.
— А если буду?
— Постараюсь доказать вам, что это — необходимо.
Какое-то время врач и больной старались не встречаться взглядами. А в палате стало очень тихо,— Василь Максимович услышал, как где-то далеко тикает радио перед сигналом точного времени. Потом донеслись два гудка длинных и один короткий.
Полдень...
И ни одной мысли в голове.
Сергей Антонович встал:
— Так как же?
Следовало бы Василю Максимовичу отчаянно махнуть рукой: только трусы, мол, в карты не играют и с поля боя бегут... Но рука еле шевельнулась. А заговорил лишь после того, как обдумал каждое слово:
— Как говорится, кто смел, тот двух съел. Попробую.
— Так я и думал,— кивнул Сергей Антонович.— За вашим согласием на операцию зайдет сюда профессор. Он и оперировать будет. Лучшего специалиста в этом деле в нашем городе нет.
— Я знаю. Й о вас наслушался.
— Вот и отлично,— еще раз кивнул врач.
Не совсем твердо прозвучали эти слова. Василь Максимович понял: к жизни у него осталась одна тропка, узенькая и ненадежная, как веревка, кое-как переброшенная через пропасть: раскачивается от малейшего дуновения ветра и — выдержит ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45