Всплыло в памяти кое-что из полу услышанного утром от соседей.
— Правда ли, что на операцию требуется не только мое согласие?
Сергей Антонович снова кивнул.
— Мы поговорим с вашими. И покажем им вас... Как видите, пришлось отменить запрещение на свидание с вами... Сюда зайдут ваша жена и сын. Не больше, чем на три минуты. Учтите — их согласие зависит от вас. Не испугайте их, помните, что у страха глаза велики. И не прикидывайтесь здоровым, потому что вам тогда не поверят. Имейте в виду — каждая крупица ваших сил... как она пригодится вам во время операции!
Врач ушел.
Еще в коридоре не утих неровный стук его шагов, а около Василя Максимовича очутился какой-то сосед, начал успокаивать:
— Вам, дружище, неимоверно повезло: если сам Шостенко будет вас оперировать, не бойтесь ничего.
Василь Максимович прервал разговор:
— А я и не боюсь.
Ни к чему сейчас пустая болтовня.
И когда снова начал сгущаться туман, он даже обрадовался: вот-вот провалится туда, где нет ни времени, ни боли, ни мыслей и не на что тратить силы...
К койке подошел Федор Ипполитович, и туман стал прозрачнее.
Профессор был один. Медсестра, сменившая Женю, с озабоченным видом пододвинула ему стул.
На лице профессора застыла доброжелательная улыбка. А вел он себя так, словно с новым больным успел уже подружиться. О согласии на операцию спросил мимоходом. Потом небрежно заметил, что результаты операции Василь Максимович почувствует уже завтра. Конечно, придется немного потерпеть, но это недорогая цена за выздоровление. И поинтересовался, как жил и что делал Черемашко перед болезнью. Услышав о небольшой, хотя и постоянной боли в левой ноге (единственное, на что тот мог пожаловаться), профессор долго ощупывал больную ногу.
Потом он ушел.
И не успел снова сгуститься туман, как из него вдруг вынырнули Софья и Микола.
Они были такими же, какими Василь Максимович видел их вчера, когда его укладывали в машину «скорой помощи». Провожали они его спокойно: верили, что в больнице ему станет лучше. А теперь всем своим видом подтверждали, что их надежда оправдалась.
— Здесь тебе веселее, чем дома,— улыбнувшись, сказала Софья.
Ну а Микола, казалось, точно знал: очень скоро отец вернется домой. Он возразил матери:
— Все равно отец долго лежать не будет — не любит бездельничать.— Вытащил из кармана два апельсина и лимон, положил их на тумбочку возле койки.— Говорят, тебе пока что только это и можно приносить.
Все видел Василь Максимович. Даже тот страх, который притаился на самом дне глаз жены и сына. Могли он оказаться более слабым, чем они?
Немного собравшись с силами, он начал:,
— За лимон спасибо.— Голос, оказывается, у него не слабый, можно сказать и о главном.— Сегодня мне операцию сделают.
— Мы знаем.
Произнесла это Софья. И хоть бы что-то дрогнуло на ее лице. И не спрятала она от мужа глаз: исчезла из
них та крупинка беспокойства. А Василь Максимович полагал, что за три десятка совместно прожитых лет знает душу Софьи, как свою собственную,
Микола тем временем спросил:
— Не боишься?
— А чего бояться? — будто не понял его отец.— И операция самая обыкновенная, и делать ее будет здешняя знаменитость...
— Мы знаем,— твердо повторила Софья.
Но Софья и Микола знали больше, чем он.
После консилиума Друзю удалось внушить жене и сыну Черемашко: хоть и очень трудна и сложна операция, но сделает ее профессор Шостенко, а это самая надежная гарантия успеха. Правда, после операции Васи- лю Максимовичу придется полежать здесь недели три, а то и месяц, зато домой он вернется куда здоровее и крепче, чем до болезни. За это Друзь собственной головой поручился.
Но когда он вывел родных своего больного из лифта на третьем этаже, они чуть не столкнулись с профессором.
Узнав, кто они, Федор Ипполитович вдруг напал на них:
— Ну что вы за люди! Живете в государстве, где о больных заботятся как нигде, а самого близкого человека довели до такого состояния...
Софья даже не побледнела. Она и сына взяла под руку, чтобы поддержать его. Так, наверно, сделала бы и мать Друзя, если бы их обоих постигло неотвратимое горе.
— Значит, мы идем к нему прощаться? — едва слышно и все же твердо спросила женщина.
— Не знаю,— отчеканил профессор, глядя только на Друзя.— Все может быть. Сами виноваты. Черемашко еще три недели тому назад надо было положить в больницу. А теперь, когда у него сил почти не осталось, ручаться ни за что нельзя. Лишь после операции, да и то через неделю-другую, можно будет сказать, есть ли надежда.
Наклонив голову как можно ниже, чтобы Федор Ипполитович не видел его глаз, Друзь глухо спросил:
— Вы й с Василем Максимовичем так говорили? Хотите, чтобы и он, и его родные отказались от операции?
Профессор не ответил.
Но какой грозный стал у него взгляд! Легко догадаться, чем раздражен знаменитый хирург. Только очень горька эта догадка...
Не к родным Черемашко обращался профессор — к своему ученику. К тому самому Сергею Друзю, от которого он уже ничего не ждал, кого перестал замечать. И вдруг этот тюфяк за одно лишь сегодняшнее утро дважды заставил его, человека, давно заработавшего право ни с чем не считаться, делать то, чего он делать не хотел. Ведь никаких новых лавров в его послужной список операция Черемашко не вплетет, даже если она закончится блестяще. Зато если Черемашко не выдержит операции, сердце не день и не два поминутно будет напоминать о себе профессору. Да и не все ли равно этому Черемашко и его родным, под чьим ножом он вздохнет в последний раз — заслуженного деятеля науки или Сергея Друзя? Почему же этот тихоня пристал к нему сегодня, когда и без него неприятностей по горло?
Если бы они были наедине, Друзь, может быть, и сказал бы своему учителю: «Я должен знать, тот ли вы, каким были тринадцать, десять, даже пять лет тому назад. Жизнь, только жизнь — вот что я слышал от вас, когда лежал в вашем госпитале и когда учился в мединституте. Тогда это было не только вашим словом, а прежде всего делом. Только жизнь! Этим вы встречали больных, с этим вы подходили к операционному столу... Этим вы должны сегодня начать и закончить операцию!»
Снова, как и в кабинете, они впились глазами друг в Друга.
Видно, Федор Ипполитович понял Друзя, потому что злая усмешка искривила его рот. Ничего не сказав, он стремительно вошел в лифт. Изо всей силы грохнули дверцы...
Друзь взял под руки родных своего больного, не спеша повел их по коридору. Чтобы успокоить их и успокоиться самому, он высказал то,*что и сам не назвал бы правдой:
— Когда человек начинает стареть или привыкает к тому, что все вокруг слушают только его, у него часто бывают всякие заскоки, появляются причуды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45