А то еще перестанем отличать советского человека от уголовника-рецидивиста.
— Расписывайтесь только за себя,— резко бросил ей Друзь.
— За Василем Максимовичем я слежу не первый год,— не слушая его, продолжала гостья.— Не раз писала о нем. Знаю весь его жизненный путь, семью, его учеников и друзей. И не позволю вам подходить к нему как к первому попавшемуся. Я ни вам, ни отцу — никому не прощу, если Черемашко погибнет. И никто не простит.
Друзя подмывало спросить: «А не ломитесь ли вы, многоуважаемая Татьяна Федоровна, в распахнутую дверь?» Впервые за десять с лишним лет их знакомства она была требовательной, даже резкой, впервые обращается к нему без жалящих, как крапива, острот. И никогда он не видел ее взволнованной. Даже после развода с Борисом Шляховым она улыбалась, словно все на свете для нее забава. К Друзю она всегда относилась как юноша к подростку, потому что для такого юноши и четырнадцатилетний подросток все еще детский сад...
Должно быть, Марфа Алексеевна снова подумала, что сыну приходится солоно.
— Черемашко, говорите? — переспросила она Татьяну Федоровну и обратилась к сыну:— Из каких же он, Черемашко, не знаешь?
Друзь пожал плечами.
— Мастер на электромеханическом. Пятьдесят один год. Зовут Василем Максимовичем.
Мать вздохнула.
— Нет, не тот... Может, сын? — И не Сергею, а гостье начала рассказывать:—Знала я одного Черемашко. Еще во время той войны, в пятнадцатом году. Только- только мы с отцом Сергея поженились. Так вот, Черемашко и мой Антон дружили, хоть Черемашко был постарше. Ему тогда уже за сорок перевалило. Его младшему сыну было лет десять. В шестнадцатом году готовились к демонстрации, так тот паренек прибегал к нам звать Антона на сходку. Тебя, Серега, тогда еще на свете не было. Ты родился, когда твой отец вернулся с гражданской войны... А Черемашко в девятнадцатом замучили деникинцы.
Хоть Татьяна Федоровна и глядела на хозяйку, но слушала ее лишь из вежливости.
— На свете, мама,— тихо откликнулся Друзь,—• столько людей с одинаковыми фамилиями... Руки у этого Черемашко так напоминают мне руки отца...
Мать только голову склонила.
Друзь повернулся к гостье, чтобы спросить, чего ж она в конце концов хочет — выздоровления Черемашко или чтобы он, Друзь, взял себе в компанию Игоря и действовал в соответствии с поговоркой: «Гуртом и батьку бить легче»... Но не сказал ничего.
Татьяна Федоровна медленно допивала чай, и казалось— совсем угас ее наступательный пыл. Так поглядывала то на хозяйку, то на хозяина, будто все стало ей ясно, никого ни в чем убеждать не надо...
Отодвинув пустой стакан, она сказала:
— Спасибо за чай.— И, глянув на часы, заторопилась:—Послушайте меня, Сергей Антонович, еще минуту. И попробуйте мне поверить... Я была у мамы, когда отец вернулся из института. Был он темнее грозовой тучи. На свои вопросы я, кроме «отвяжись», ничего не услышала. Я было подумала, что виноват Игорь. Но от отца я услышала такое... Сергей Антонович, ваш учитель вне себя от ярости. Берегитесь!
Этому Друзь поверил. Но гнев Федора Ипполитовича явление такое обычное, как гроза летом: налетит, нашумит, нагремит, обломает сухие ветки на деревьях—и снова чистое небо. Такого гнева Друзь никогда не боялся. Тем более — злиться профессор может лишь на себя.
— Характер вашего отца я хорошо знаю.
— Берегитесь! — повторила Татьяна Федоровна.— Причина его ярости — вы. Вы дважды заставили его пойти наперекор себе. А во время операции показали ему и всем, что он уже не тот, каким был еще недавно. Вы вырвали у него из-под носа нечто очень важное. Это недовольство собой непременно обратится против вас,
Друзь даже засмеялся.
— Полно, Татьяна Федоровна..,
— Выслушайте до конца! — остановила его гостья.— Возможно, у отца хватило бы благородства удержаться. Однако таких святых простаков, как вы, возле него не много. Кто-нибудь из ваших коллег непременно скажет или уже сказал, что вам удалось ловко обскакать сво-« его учителя. Другой пошутит, что из вас вышел бы отличный карманный вор...
— Один уже, кажется, сказал.
Друзь все еще улыбался.
— Вот видите! Отец отмахнется раз, отмахнется другой, а затем начнет думать, что пригрел на своей груди змею.
Гостья раскраснелась. Снова лицо ее стало воинственным. Между бровями появилась глубокая морщина, которой раньше Друзь не замечал. Интонация и жесты стали такими, как у Федора Ипполитовича, когда в нем закипает гнев.
Друзь незаметно вздохнул.
Одно из двух: или он перестал вообще что-либо понимать, или Татьяну Федоровну укусила какая-то муха. Ну какой нормальный человек отправится за семь верст не киселя хлебать, а привлекать к участию в действиях своей семейной фронды постороннего человека?
По столу Друзь ладонью не хлопнул. Зато очень решительно выпрямился.
— Татьяна Федоровна! Простите, но я... я не узнаю вас сегодня.
Снова у гостьи выбилась непокорная прядь и снова она нетерпеливо заложила ее за ухо. А в прищуренных глазах притаилось не насмешливое, а сочувственное: эх, дитя вы малое...
— Не узнаете? А разве вы меня знали? До сих пор я для вас такая, как тогда, когда вы искоса поглядывали на меня влюбленными глазами и думали, что я ничего не замечаю. Не краснейте, это далекое прошлое... С тех пор я успела стать газетчицей, развестись с мужем и постареть на десять лет. Так что давайте знакомиться заново... Признаюсь, узнав, что вы можете стать объектом гнева моего отца, я сначала обрадовалась: наконец-то откроются у Друзя глаза на его руководителя, он станет нашим союзником и единомышленником — ура!.. Но не успела дочь профессора порадоваться, как газетчица увидела: малейшее разногласие между профессором Шостенко и ординатором Друзем приведет к катастрофе третьего.
Жизнь Черемашко — не дорогая ли это цена за мое злорадство? Ведь его жизнь можно сохранить лишь в том случае, если вы и ваш высокий шеф будут в борьбе за Василя Максимовича абсолютными единомышленниками... Ну, а если Черемашко погибнет, никто, и я первая, не простит этого ни вам, ни профессору Шостенко!
Стул под Друзем как будто покачнулся.
— Татьяна Федоровна, вы понимаете, что говорите?
— Очень хорошо понимаю! — Отцовские нотки в ее голосе зазвучали еще отчетливее.— Но не перебивайте меня, пожалуйста. Лучше подумайте вместе со мной над тем, над чем по вашей милости я весь вечер ломаю себе голову... Пока что я вот до чего додумалась: не вы должны стать нашим единомышленником, а мы с Игорем вашими. С этим я к вам и пришла. Принимаете?
Стул закачался еще сильнее.
Татьяна Федоровна продолжала:
— Я верю, вы готовы продать черту душу, был бы только жив Черемашко. Но этого мало, дорогой Сергей Антонович!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
— Расписывайтесь только за себя,— резко бросил ей Друзь.
— За Василем Максимовичем я слежу не первый год,— не слушая его, продолжала гостья.— Не раз писала о нем. Знаю весь его жизненный путь, семью, его учеников и друзей. И не позволю вам подходить к нему как к первому попавшемуся. Я ни вам, ни отцу — никому не прощу, если Черемашко погибнет. И никто не простит.
Друзя подмывало спросить: «А не ломитесь ли вы, многоуважаемая Татьяна Федоровна, в распахнутую дверь?» Впервые за десять с лишним лет их знакомства она была требовательной, даже резкой, впервые обращается к нему без жалящих, как крапива, острот. И никогда он не видел ее взволнованной. Даже после развода с Борисом Шляховым она улыбалась, словно все на свете для нее забава. К Друзю она всегда относилась как юноша к подростку, потому что для такого юноши и четырнадцатилетний подросток все еще детский сад...
Должно быть, Марфа Алексеевна снова подумала, что сыну приходится солоно.
— Черемашко, говорите? — переспросила она Татьяну Федоровну и обратилась к сыну:— Из каких же он, Черемашко, не знаешь?
Друзь пожал плечами.
— Мастер на электромеханическом. Пятьдесят один год. Зовут Василем Максимовичем.
Мать вздохнула.
— Нет, не тот... Может, сын? — И не Сергею, а гостье начала рассказывать:—Знала я одного Черемашко. Еще во время той войны, в пятнадцатом году. Только- только мы с отцом Сергея поженились. Так вот, Черемашко и мой Антон дружили, хоть Черемашко был постарше. Ему тогда уже за сорок перевалило. Его младшему сыну было лет десять. В шестнадцатом году готовились к демонстрации, так тот паренек прибегал к нам звать Антона на сходку. Тебя, Серега, тогда еще на свете не было. Ты родился, когда твой отец вернулся с гражданской войны... А Черемашко в девятнадцатом замучили деникинцы.
Хоть Татьяна Федоровна и глядела на хозяйку, но слушала ее лишь из вежливости.
— На свете, мама,— тихо откликнулся Друзь,—• столько людей с одинаковыми фамилиями... Руки у этого Черемашко так напоминают мне руки отца...
Мать только голову склонила.
Друзь повернулся к гостье, чтобы спросить, чего ж она в конце концов хочет — выздоровления Черемашко или чтобы он, Друзь, взял себе в компанию Игоря и действовал в соответствии с поговоркой: «Гуртом и батьку бить легче»... Но не сказал ничего.
Татьяна Федоровна медленно допивала чай, и казалось— совсем угас ее наступательный пыл. Так поглядывала то на хозяйку, то на хозяина, будто все стало ей ясно, никого ни в чем убеждать не надо...
Отодвинув пустой стакан, она сказала:
— Спасибо за чай.— И, глянув на часы, заторопилась:—Послушайте меня, Сергей Антонович, еще минуту. И попробуйте мне поверить... Я была у мамы, когда отец вернулся из института. Был он темнее грозовой тучи. На свои вопросы я, кроме «отвяжись», ничего не услышала. Я было подумала, что виноват Игорь. Но от отца я услышала такое... Сергей Антонович, ваш учитель вне себя от ярости. Берегитесь!
Этому Друзь поверил. Но гнев Федора Ипполитовича явление такое обычное, как гроза летом: налетит, нашумит, нагремит, обломает сухие ветки на деревьях—и снова чистое небо. Такого гнева Друзь никогда не боялся. Тем более — злиться профессор может лишь на себя.
— Характер вашего отца я хорошо знаю.
— Берегитесь! — повторила Татьяна Федоровна.— Причина его ярости — вы. Вы дважды заставили его пойти наперекор себе. А во время операции показали ему и всем, что он уже не тот, каким был еще недавно. Вы вырвали у него из-под носа нечто очень важное. Это недовольство собой непременно обратится против вас,
Друзь даже засмеялся.
— Полно, Татьяна Федоровна..,
— Выслушайте до конца! — остановила его гостья.— Возможно, у отца хватило бы благородства удержаться. Однако таких святых простаков, как вы, возле него не много. Кто-нибудь из ваших коллег непременно скажет или уже сказал, что вам удалось ловко обскакать сво-« его учителя. Другой пошутит, что из вас вышел бы отличный карманный вор...
— Один уже, кажется, сказал.
Друзь все еще улыбался.
— Вот видите! Отец отмахнется раз, отмахнется другой, а затем начнет думать, что пригрел на своей груди змею.
Гостья раскраснелась. Снова лицо ее стало воинственным. Между бровями появилась глубокая морщина, которой раньше Друзь не замечал. Интонация и жесты стали такими, как у Федора Ипполитовича, когда в нем закипает гнев.
Друзь незаметно вздохнул.
Одно из двух: или он перестал вообще что-либо понимать, или Татьяну Федоровну укусила какая-то муха. Ну какой нормальный человек отправится за семь верст не киселя хлебать, а привлекать к участию в действиях своей семейной фронды постороннего человека?
По столу Друзь ладонью не хлопнул. Зато очень решительно выпрямился.
— Татьяна Федоровна! Простите, но я... я не узнаю вас сегодня.
Снова у гостьи выбилась непокорная прядь и снова она нетерпеливо заложила ее за ухо. А в прищуренных глазах притаилось не насмешливое, а сочувственное: эх, дитя вы малое...
— Не узнаете? А разве вы меня знали? До сих пор я для вас такая, как тогда, когда вы искоса поглядывали на меня влюбленными глазами и думали, что я ничего не замечаю. Не краснейте, это далекое прошлое... С тех пор я успела стать газетчицей, развестись с мужем и постареть на десять лет. Так что давайте знакомиться заново... Признаюсь, узнав, что вы можете стать объектом гнева моего отца, я сначала обрадовалась: наконец-то откроются у Друзя глаза на его руководителя, он станет нашим союзником и единомышленником — ура!.. Но не успела дочь профессора порадоваться, как газетчица увидела: малейшее разногласие между профессором Шостенко и ординатором Друзем приведет к катастрофе третьего.
Жизнь Черемашко — не дорогая ли это цена за мое злорадство? Ведь его жизнь можно сохранить лишь в том случае, если вы и ваш высокий шеф будут в борьбе за Василя Максимовича абсолютными единомышленниками... Ну, а если Черемашко погибнет, никто, и я первая, не простит этого ни вам, ни профессору Шостенко!
Стул под Друзем как будто покачнулся.
— Татьяна Федоровна, вы понимаете, что говорите?
— Очень хорошо понимаю! — Отцовские нотки в ее голосе зазвучали еще отчетливее.— Но не перебивайте меня, пожалуйста. Лучше подумайте вместе со мной над тем, над чем по вашей милости я весь вечер ломаю себе голову... Пока что я вот до чего додумалась: не вы должны стать нашим единомышленником, а мы с Игорем вашими. С этим я к вам и пришла. Принимаете?
Стул закачался еще сильнее.
Татьяна Федоровна продолжала:
— Я верю, вы готовы продать черту душу, был бы только жив Черемашко. Но этого мало, дорогой Сергей Антонович!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45