— Тебя ведь никогда нет дома.
Анджей уже все знал. «Еще и это!» — подумал он. Но продолжал притворяться:
— В чем дело, мама?
— Что тебе действительно известно о смерти Антося?— с усилием сказала Оля, опираясь на поручни кресла.
Анджей свистнул.
— Ты подозреваешь, что я что-то знаю, — заметил он.
— Безусловно. Ведь ты ездил туда. Ты говорил, что виделся с ним.
— Я его не ликвидировал! — сказал он со злостью.
— Анджей! — крикнула Оля.— Как ты можешь...
— А что? — спросил Анджей вызывающе.
— Как ты можешь даже думать!
— А что, разве не может брат брата? В наше-то время? А про себя подумал:
«Не все ли равно — я или моя любовница».
— Я ничего не понимаю. Как это могло случиться?
— Очень просто. Как только я выехал в Пулавы, нагрянули немцы, окружили усадьбу, ну и перестреляли всех. Я рассказывал уже сто раз.
— Да, но я не могу этого понять. Как они могли?
— Они способны и не на такое.
— И почему Валерек в тот же самый день?..
— Валерек а немцы убрали — он уже не был им нужен. Это, наверно, Тарговских и всех этих Скшетуских или Заглоб, которые там торчали.
—Ты стал такой... такой черствый.
— Тебе хотелось бы, мама, чтобы я нежничал?
— Больше мне ничего не скажешь?
— Ничего. Скажу только, что ты сентиментальна, как старая дева. Оля возмутилась:
— Какой же ты подлый. И пошла к двери. Анджей вскочил с кровати.
— Мама! — закричал он, когда она была уже на пороге.— Мама!
— Что тебе? — обернулась мать.
Анджей вдруг заключил ее в объятия, крепко прижался, спрятал лицо на ее груди.
— Ты меня еще любишь, мама?
Оля положила руку на голову сына.
— Это я должна тебя спросить. Ты ушел от меня. Анджей отстранился от нее. Подошел к окну.
— Надеюсь, ты понимаешь, мама...— сказал он едва слышно. Оля застонала, словно у нее заболело сердце.
— Не детям судить родителей.
Анджей повернулся к Оле, многозначительно посмотрел на нее.
— Кто любит, тот всегда имеет право судить. Оля прижала руки к сердцу.
— Если вообще кто-либо на этом свете имеет право судить.
— А в тот свет я не верю,— сказал Анджей и добавил нервно:— Я не осуждаю тебя, мама, можешь быть спокойна.
Он взглянул на нее еще раз — большие его глаза смотрели на нее серьезно, с тем особенным выражением, которое ей никогда не удавалось определить.
— Я очень люблю тебя, мама,— сказал он глухо.
Оля вскинула руки, будто пораженная выстрелом, закрыла лицо и, шелестя шелковым халатом, выбежала из комнаты.
Анджей с минуту стоял молча. Потом начал собираться в дорогу, поглядывая на часы.
— На Мокотов к девяти уже опаздываю,— сказал он себе.
Но не торопился. Стал перед зеркалом и, старательно натягивая перчатки, смотрел на отражение своего лица. В последнее время он исхудал и в глазах появился тревожный блеск.
«Что сказал бы обо всем этом отец?»— подумал Анджей, отходя от зеркала.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ЕЩЕ
ОДИН КОНЦЕРТ
I
Какими путями Бронек выбирался из гетто — известно было только одному Иегове. Когда он иной раз появлялся к вечеру на Брацкой, ни Анджей, ни Геленка ничего не могли от него добиться. В ответ на все их вопросы он только загадочно улыбался.
Обычно он оставался на ночь, ночевал в каморке, рядом с комнатой Анджея, но тот прекрасно знал, что Бронек проводит ночи у Геленки. Думал, что в доме ни у кого на этот счет нет сомнений. Однако он ошибался, ибо ни панне Текле, ни Оле не приходила
в голову мысль объяснять ночные визиты Бронека подобным образом. О своем пребывании в гетто Бронек тоже ничего не рассказывал, а настойчивые расспросы парировал словами: «Не хочу сейчас об этом даже думать». И все уважали его молчание, тем более что лучше было не думать об этих ужасах, если все равно нечем помочь.
Такова была общепринятая теория. Анджей не разделял ее. Однако сам в последнее время был настолько занят, так сказать, настолько, словно бы оглушен событиями, что как-то даже не замечал, что становится все более равнодушным. С Бронеком он не очень любил встречаться. После смерти Марыси Татарской он все больше сидел дома и почти никогда не ночевал в городе.
Вместо рассказов Бронек приносил свои эскизы и рисунки из жизни гетто. Очевидно, пробирался очень удобным путем. Все предполагали, что он попросту проходил через здание суда, благодаря знакомому полицейскому, который не останавливал его. В общем, это было настолько невероятным, что никто даже не пытался проникнуть в его тайну.
Итак, дорога была, по-видимому, очень удобна, если Бронеку удавалось проносить контрабандой довольно большие листы картона. По вечерам он показывал их Анджею и Геленке. Оля и Спыхала сторонились молодежи, а панна Текла вздыхала по Алеку и сидела в своей комнате.
А молодежь собиралась у Анджея и старательно делала вид, будто во всем, что она делает и говорит, нет ничего необычного. Иногда Анджей приносил откуда-то спиртное, и они довольно много пили.
Было тогда в Варшаве множество всевозможных бутылок, извлеченных из старых городских п деревенских подвалов, были захваченные во Франции и немцами к нам доставленные и совершенно в Польше неизвестные напитки (например, «Мари Бризар»). И всегда что-нибудь любопытное можно было найти в бесчисленных погребать комиссионках и кафе той эпохи.
^Однажды в каком-то баре бармен (известный кинорежиссер) вытащил из-под прилавка бутылки старого рейнского, совсем уж диковинного, какого не только Анджей, но, пожалуй, и Януш никогда не видывал: красное рейнское вино с таким запахом, что, когда откупорили бутылки, комната Анджея наполнилась острым ароматом каких-то цветов.
Геленка назвала это вино «кровью героя», Анджею претил цинизм сестры. Тем не менее все напились допьяна этой «кровью героя».
То было в середине апреля 1943 года. Бронек пришел более, чем обычно, оборванный и подавленный, и ему очень трудно было держать себя в руках и беседовать о живописи и искусстве. Однако он упрямо хватался за эти темы, чтобы не обнаружить, о чем неустанно думает. Нельзя было не напиться в такой атмосфере. Рисунки Бронека вовсе не были отражением его переживаний. Не рисовал он ни «мадонн из гетто», ни умирающих и умерших на улицах, не делал зарисовок кошмарного быта еврейского района. Впрочем, возможно, он просто не выносил таких рисунков из стен гетто. Те, что он показывал Анджею и Геленке, изображали исключительно женские и мужские тела. Некоторые были нарисованы с натуры — эти отличались худобой,— но больше по памяти. На его картонах, крупных и мелких, возлежали, раскинувшись, прекрасные тела девушек и юношей во всей красоте молодости, в ничем не нарушенном очаровании. Геленка ничего не говорила, рассматривая эти рисунки, но Анджей удивлялся.
— Странные замыслы,— сказал он,— почему тебя так пленяет красивое тело?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170
Анджей уже все знал. «Еще и это!» — подумал он. Но продолжал притворяться:
— В чем дело, мама?
— Что тебе действительно известно о смерти Антося?— с усилием сказала Оля, опираясь на поручни кресла.
Анджей свистнул.
— Ты подозреваешь, что я что-то знаю, — заметил он.
— Безусловно. Ведь ты ездил туда. Ты говорил, что виделся с ним.
— Я его не ликвидировал! — сказал он со злостью.
— Анджей! — крикнула Оля.— Как ты можешь...
— А что? — спросил Анджей вызывающе.
— Как ты можешь даже думать!
— А что, разве не может брат брата? В наше-то время? А про себя подумал:
«Не все ли равно — я или моя любовница».
— Я ничего не понимаю. Как это могло случиться?
— Очень просто. Как только я выехал в Пулавы, нагрянули немцы, окружили усадьбу, ну и перестреляли всех. Я рассказывал уже сто раз.
— Да, но я не могу этого понять. Как они могли?
— Они способны и не на такое.
— И почему Валерек в тот же самый день?..
— Валерек а немцы убрали — он уже не был им нужен. Это, наверно, Тарговских и всех этих Скшетуских или Заглоб, которые там торчали.
—Ты стал такой... такой черствый.
— Тебе хотелось бы, мама, чтобы я нежничал?
— Больше мне ничего не скажешь?
— Ничего. Скажу только, что ты сентиментальна, как старая дева. Оля возмутилась:
— Какой же ты подлый. И пошла к двери. Анджей вскочил с кровати.
— Мама! — закричал он, когда она была уже на пороге.— Мама!
— Что тебе? — обернулась мать.
Анджей вдруг заключил ее в объятия, крепко прижался, спрятал лицо на ее груди.
— Ты меня еще любишь, мама?
Оля положила руку на голову сына.
— Это я должна тебя спросить. Ты ушел от меня. Анджей отстранился от нее. Подошел к окну.
— Надеюсь, ты понимаешь, мама...— сказал он едва слышно. Оля застонала, словно у нее заболело сердце.
— Не детям судить родителей.
Анджей повернулся к Оле, многозначительно посмотрел на нее.
— Кто любит, тот всегда имеет право судить. Оля прижала руки к сердцу.
— Если вообще кто-либо на этом свете имеет право судить.
— А в тот свет я не верю,— сказал Анджей и добавил нервно:— Я не осуждаю тебя, мама, можешь быть спокойна.
Он взглянул на нее еще раз — большие его глаза смотрели на нее серьезно, с тем особенным выражением, которое ей никогда не удавалось определить.
— Я очень люблю тебя, мама,— сказал он глухо.
Оля вскинула руки, будто пораженная выстрелом, закрыла лицо и, шелестя шелковым халатом, выбежала из комнаты.
Анджей с минуту стоял молча. Потом начал собираться в дорогу, поглядывая на часы.
— На Мокотов к девяти уже опаздываю,— сказал он себе.
Но не торопился. Стал перед зеркалом и, старательно натягивая перчатки, смотрел на отражение своего лица. В последнее время он исхудал и в глазах появился тревожный блеск.
«Что сказал бы обо всем этом отец?»— подумал Анджей, отходя от зеркала.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ЕЩЕ
ОДИН КОНЦЕРТ
I
Какими путями Бронек выбирался из гетто — известно было только одному Иегове. Когда он иной раз появлялся к вечеру на Брацкой, ни Анджей, ни Геленка ничего не могли от него добиться. В ответ на все их вопросы он только загадочно улыбался.
Обычно он оставался на ночь, ночевал в каморке, рядом с комнатой Анджея, но тот прекрасно знал, что Бронек проводит ночи у Геленки. Думал, что в доме ни у кого на этот счет нет сомнений. Однако он ошибался, ибо ни панне Текле, ни Оле не приходила
в голову мысль объяснять ночные визиты Бронека подобным образом. О своем пребывании в гетто Бронек тоже ничего не рассказывал, а настойчивые расспросы парировал словами: «Не хочу сейчас об этом даже думать». И все уважали его молчание, тем более что лучше было не думать об этих ужасах, если все равно нечем помочь.
Такова была общепринятая теория. Анджей не разделял ее. Однако сам в последнее время был настолько занят, так сказать, настолько, словно бы оглушен событиями, что как-то даже не замечал, что становится все более равнодушным. С Бронеком он не очень любил встречаться. После смерти Марыси Татарской он все больше сидел дома и почти никогда не ночевал в городе.
Вместо рассказов Бронек приносил свои эскизы и рисунки из жизни гетто. Очевидно, пробирался очень удобным путем. Все предполагали, что он попросту проходил через здание суда, благодаря знакомому полицейскому, который не останавливал его. В общем, это было настолько невероятным, что никто даже не пытался проникнуть в его тайну.
Итак, дорога была, по-видимому, очень удобна, если Бронеку удавалось проносить контрабандой довольно большие листы картона. По вечерам он показывал их Анджею и Геленке. Оля и Спыхала сторонились молодежи, а панна Текла вздыхала по Алеку и сидела в своей комнате.
А молодежь собиралась у Анджея и старательно делала вид, будто во всем, что она делает и говорит, нет ничего необычного. Иногда Анджей приносил откуда-то спиртное, и они довольно много пили.
Было тогда в Варшаве множество всевозможных бутылок, извлеченных из старых городских п деревенских подвалов, были захваченные во Франции и немцами к нам доставленные и совершенно в Польше неизвестные напитки (например, «Мари Бризар»). И всегда что-нибудь любопытное можно было найти в бесчисленных погребать комиссионках и кафе той эпохи.
^Однажды в каком-то баре бармен (известный кинорежиссер) вытащил из-под прилавка бутылки старого рейнского, совсем уж диковинного, какого не только Анджей, но, пожалуй, и Януш никогда не видывал: красное рейнское вино с таким запахом, что, когда откупорили бутылки, комната Анджея наполнилась острым ароматом каких-то цветов.
Геленка назвала это вино «кровью героя», Анджею претил цинизм сестры. Тем не менее все напились допьяна этой «кровью героя».
То было в середине апреля 1943 года. Бронек пришел более, чем обычно, оборванный и подавленный, и ему очень трудно было держать себя в руках и беседовать о живописи и искусстве. Однако он упрямо хватался за эти темы, чтобы не обнаружить, о чем неустанно думает. Нельзя было не напиться в такой атмосфере. Рисунки Бронека вовсе не были отражением его переживаний. Не рисовал он ни «мадонн из гетто», ни умирающих и умерших на улицах, не делал зарисовок кошмарного быта еврейского района. Впрочем, возможно, он просто не выносил таких рисунков из стен гетто. Те, что он показывал Анджею и Геленке, изображали исключительно женские и мужские тела. Некоторые были нарисованы с натуры — эти отличались худобой,— но больше по памяти. На его картонах, крупных и мелких, возлежали, раскинувшись, прекрасные тела девушек и юношей во всей красоте молодости, в ничем не нарушенном очаровании. Геленка ничего не говорила, рассматривая эти рисунки, но Анджей удивлялся.
— Странные замыслы,— сказал он,— почему тебя так пленяет красивое тело?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170