Разумеется, за счет организации.
Выдача тела семье было случаем весьма редким, и не подлежало сомнению, что гестаповцы хотят посмотреть, кто явится на похороны, и, возможно, даже арестовать участников погребального шествия по дороге или на самом кладбище. Поэтому друзья и товарищи решили, что за гробом Лилека никто не пойдет. Но разве годится вот так, в одиночестве, отправить беднягу, которого все любили, на кладбище и в сырую землю? Придумали следующее.
От улицы Очко до Брудна не ближний свет, скромный катафалк, запряженный убогой клячей, преодолеет это расстояние, по крайней мере, часа за два. Все желавшие проститься с Черным Лилеком могут выстроиться вдоль этого пути на отдельных перекрестках, поодиночке. Таким образом, скромный гроб будет как бы сопровождать большая и совершенно незаметная процессия — и маленький солдат получит полагающиеся ему почести так, что этого никто не заметит. От перекрестка к перекрестку за ним будут следовать мысли и воспоминания тех, кто остался в живых.
Ядвига, которая оказалась в Варшаве как раз в день «битвы за типографию», сообщила обо всем Янушу, и Януш приехал в город. Он один, вопреки предостережениям, решился войти в часовню, где стоял гроб, и сопровождал тетку во время выноса тела.
Когда Мышинский вошел в часовню, гроб был еще открыт. В гробу Лилек выглядел каким-то необычно тщедушным, и оттого, что черные волосы, разметавшиеся по белой, набитой стрижками подушке, как бы охватывали рамкой его маленькое продолговатое лицо, оно казалось еще меньше. Черты лица Лилека заострились, а брови чуть вздернулись в выражении того вечного удивления, какое обычно застывает на лицах людей, внезапно застреленных. Веки были прикрыты неплотно, и из-под длинных ресниц просвечивали голубые белки. Цвет этот поражал своей яркостью, и казалось, будто у Лилека при жизни были голубые глаза, а ведь он был такой черноглазый.
Тетка ревностно следила за приготовлениями к выносу и все поправляла, приглаживала черные пряди волос, пока не опустилась крышка гроба. Януш наблюдал этот обряд, и его поразило, что все выглядит «как всегда», хотя обстоятельства были совсем не обычные. «Все смерти одинаковы»,— подумал он. Но когда гроб вынесли и лошадь, запряженная в катафалк, тронулась рысцой, а тетка, не поспевая, затрусила вдогонку, Януш переменил мнение. Он остался на тротуаре на углу Халубинского, а черные дроги свернули в Иерусалимские Аллеи, и их заслонили велосипедисты-рикши со своими колясками, немецкие грузовики и проходившие воинские части. Теперь эта смерть показалась ему совсем иной — неправдоподобной и еще более непонятной.
Вспомнилась смерть Янека Вевюрского — он называл ее мысленно «светлой». Эту смерть нельзя было сравнить с нею, весь жизненный путь, который к этой смерти привел, был совсем иным. И хотя в жизни Януша Лилек остался как напоминание о Янеке, они были такими разными, что Януш даже никогда не задумывался, каков же этот Лилек на самом деле. Он просто существовал, был частицей польского пейзажа, подобно камню или дереву.
Для Януша всегда было чем-то отталкивающим — хотя он и никогда в этом не признавался — стремление жить полной мерой. Он понимал, что Лилек из тех людей, которые не думают, да и не могут задумываться о подобных вещах, но и в данном случае Янушу не хватало снисходительности. Способность отдаваться действию, не видеть ничего, кроме течения, которое подхватило тебя и уносит, представлялась ему — а может, это было лишь подсознательное ощущение — чем-то противоестественным.
И все же он не мог не восхищаться такого рода жизнью и смертью. И когда он над этим задумывался основательней — а именно здесь, на улице Халубинского, нашел на него такой стих,— точно легкая зависть начинала шевелиться в его душе. И даже какое-то сожаление: вот бы и мне быть способным на такое.
Януш немного побаивался этого чувства. Оно сулило серьезные осложнения, если бы взяло верх. Он боялся самого себя — и, может, именно поэтому избегал поездок в Варшаву. Вид города, придавленного каблуком немецкого солдафона, города живого — и как еще живого — возбуждал в нем горячие чувства.
«Слишком горячие для меня»,— сказал он себе. И тут же отправился на вокзал узнать, когда отходит ближайший поезд на Сохачев.
На углу улицы Эмилии Плятер, напротив огромного куба Центрального вокзала, стояла Ядвига. Из здания вокзала то и дело высыпали толпы приезжих. Черные, оборванные, они сгибались под тяжестью мешков и старых, перевязанных веревками чемоданов. Бабы двигались медленно — видимо, прятали под юбками куски мяса и сала. На тротуаре у здания вокзала группами стояли жандармы. Они наугад выбирали из толпы то одного, то другого приезжего, подходили и спокойным, уверенным жестом отнимали чемодан или мешок. Одни сопротивлялись, другие, особенно женщины, начинали упрашивать, но ничто не помогало. Мешок никогда не возвращался владельцу. Большинство же спокойно мирилось с потерей товара; возможность такого ущерба учитывалась в предварительных расчетах.
Вдруг толпа приезжих заволновалась. Одни бросились бежать, другие сгрудились, чтобы поглазеть на какое-то зрелище. Два гестаповца конвоировали маленького бледного паренька, тащившего большой, слишком тяжелый для него чемодан — наверняка с оружием. Здоровенные немцы, казалось, одним своим видом подавляли парнишку, невзрачного и даже какого-то кособокого. Ядвиге вспомнился покойный внук органиста из Ловича — парнишка был очень похож на него. Сразу же откуда-то взялась машина, гестаповцы втолкнули в нее парнишку и уехали. Движение у вокзала постепенно входило в свою колею.
Ядвига так засмотрелась на происшествие, что едва не пропустила катафалк. Лошадь трусцой и словно бочком вклинилась, валом валившую с вокзала, пошла медленнее, и тетка догнала наконец дроги с балдахином на четырех черных колонках, между которыми стоял простой желтый гроб. Ядвига заметила, что прядь волос Лилека выскользнула из-под крышки гроба и полощется на ветру, словно шелковая ленточка.
Ядвига узнала тетку. Она знала ее давно, еще по Воле, эта была даже какая-то родственница Янека Вевюрского. Только теперь, увидав ее, Ядвига поняла, откуда взялся Лилек и почему его тянуло к Янеку. Ядвига, с одной стороны, скептически относилась ко всяким политическим делам, но с другой — весьма дорожила родственными отношениями и связями. Поэтому ей скорее было жаль Черного Лилека. Она смотрела па проезжающий мимо катафалк, глаза ее застилали слезы, и вспоминала бедного «дядю»,
которого очень любила.
«Чего им всем надо? — подумала она.— ЧТО БЫ было лучше?
На улицах чуть не каждый день расстреливают ни в чем не повинных людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170
Выдача тела семье было случаем весьма редким, и не подлежало сомнению, что гестаповцы хотят посмотреть, кто явится на похороны, и, возможно, даже арестовать участников погребального шествия по дороге или на самом кладбище. Поэтому друзья и товарищи решили, что за гробом Лилека никто не пойдет. Но разве годится вот так, в одиночестве, отправить беднягу, которого все любили, на кладбище и в сырую землю? Придумали следующее.
От улицы Очко до Брудна не ближний свет, скромный катафалк, запряженный убогой клячей, преодолеет это расстояние, по крайней мере, часа за два. Все желавшие проститься с Черным Лилеком могут выстроиться вдоль этого пути на отдельных перекрестках, поодиночке. Таким образом, скромный гроб будет как бы сопровождать большая и совершенно незаметная процессия — и маленький солдат получит полагающиеся ему почести так, что этого никто не заметит. От перекрестка к перекрестку за ним будут следовать мысли и воспоминания тех, кто остался в живых.
Ядвига, которая оказалась в Варшаве как раз в день «битвы за типографию», сообщила обо всем Янушу, и Януш приехал в город. Он один, вопреки предостережениям, решился войти в часовню, где стоял гроб, и сопровождал тетку во время выноса тела.
Когда Мышинский вошел в часовню, гроб был еще открыт. В гробу Лилек выглядел каким-то необычно тщедушным, и оттого, что черные волосы, разметавшиеся по белой, набитой стрижками подушке, как бы охватывали рамкой его маленькое продолговатое лицо, оно казалось еще меньше. Черты лица Лилека заострились, а брови чуть вздернулись в выражении того вечного удивления, какое обычно застывает на лицах людей, внезапно застреленных. Веки были прикрыты неплотно, и из-под длинных ресниц просвечивали голубые белки. Цвет этот поражал своей яркостью, и казалось, будто у Лилека при жизни были голубые глаза, а ведь он был такой черноглазый.
Тетка ревностно следила за приготовлениями к выносу и все поправляла, приглаживала черные пряди волос, пока не опустилась крышка гроба. Януш наблюдал этот обряд, и его поразило, что все выглядит «как всегда», хотя обстоятельства были совсем не обычные. «Все смерти одинаковы»,— подумал он. Но когда гроб вынесли и лошадь, запряженная в катафалк, тронулась рысцой, а тетка, не поспевая, затрусила вдогонку, Януш переменил мнение. Он остался на тротуаре на углу Халубинского, а черные дроги свернули в Иерусалимские Аллеи, и их заслонили велосипедисты-рикши со своими колясками, немецкие грузовики и проходившие воинские части. Теперь эта смерть показалась ему совсем иной — неправдоподобной и еще более непонятной.
Вспомнилась смерть Янека Вевюрского — он называл ее мысленно «светлой». Эту смерть нельзя было сравнить с нею, весь жизненный путь, который к этой смерти привел, был совсем иным. И хотя в жизни Януша Лилек остался как напоминание о Янеке, они были такими разными, что Януш даже никогда не задумывался, каков же этот Лилек на самом деле. Он просто существовал, был частицей польского пейзажа, подобно камню или дереву.
Для Януша всегда было чем-то отталкивающим — хотя он и никогда в этом не признавался — стремление жить полной мерой. Он понимал, что Лилек из тех людей, которые не думают, да и не могут задумываться о подобных вещах, но и в данном случае Янушу не хватало снисходительности. Способность отдаваться действию, не видеть ничего, кроме течения, которое подхватило тебя и уносит, представлялась ему — а может, это было лишь подсознательное ощущение — чем-то противоестественным.
И все же он не мог не восхищаться такого рода жизнью и смертью. И когда он над этим задумывался основательней — а именно здесь, на улице Халубинского, нашел на него такой стих,— точно легкая зависть начинала шевелиться в его душе. И даже какое-то сожаление: вот бы и мне быть способным на такое.
Януш немного побаивался этого чувства. Оно сулило серьезные осложнения, если бы взяло верх. Он боялся самого себя — и, может, именно поэтому избегал поездок в Варшаву. Вид города, придавленного каблуком немецкого солдафона, города живого — и как еще живого — возбуждал в нем горячие чувства.
«Слишком горячие для меня»,— сказал он себе. И тут же отправился на вокзал узнать, когда отходит ближайший поезд на Сохачев.
На углу улицы Эмилии Плятер, напротив огромного куба Центрального вокзала, стояла Ядвига. Из здания вокзала то и дело высыпали толпы приезжих. Черные, оборванные, они сгибались под тяжестью мешков и старых, перевязанных веревками чемоданов. Бабы двигались медленно — видимо, прятали под юбками куски мяса и сала. На тротуаре у здания вокзала группами стояли жандармы. Они наугад выбирали из толпы то одного, то другого приезжего, подходили и спокойным, уверенным жестом отнимали чемодан или мешок. Одни сопротивлялись, другие, особенно женщины, начинали упрашивать, но ничто не помогало. Мешок никогда не возвращался владельцу. Большинство же спокойно мирилось с потерей товара; возможность такого ущерба учитывалась в предварительных расчетах.
Вдруг толпа приезжих заволновалась. Одни бросились бежать, другие сгрудились, чтобы поглазеть на какое-то зрелище. Два гестаповца конвоировали маленького бледного паренька, тащившего большой, слишком тяжелый для него чемодан — наверняка с оружием. Здоровенные немцы, казалось, одним своим видом подавляли парнишку, невзрачного и даже какого-то кособокого. Ядвиге вспомнился покойный внук органиста из Ловича — парнишка был очень похож на него. Сразу же откуда-то взялась машина, гестаповцы втолкнули в нее парнишку и уехали. Движение у вокзала постепенно входило в свою колею.
Ядвига так засмотрелась на происшествие, что едва не пропустила катафалк. Лошадь трусцой и словно бочком вклинилась, валом валившую с вокзала, пошла медленнее, и тетка догнала наконец дроги с балдахином на четырех черных колонках, между которыми стоял простой желтый гроб. Ядвига заметила, что прядь волос Лилека выскользнула из-под крышки гроба и полощется на ветру, словно шелковая ленточка.
Ядвига узнала тетку. Она знала ее давно, еще по Воле, эта была даже какая-то родственница Янека Вевюрского. Только теперь, увидав ее, Ядвига поняла, откуда взялся Лилек и почему его тянуло к Янеку. Ядвига, с одной стороны, скептически относилась ко всяким политическим делам, но с другой — весьма дорожила родственными отношениями и связями. Поэтому ей скорее было жаль Черного Лилека. Она смотрела па проезжающий мимо катафалк, глаза ее застилали слезы, и вспоминала бедного «дядю»,
которого очень любила.
«Чего им всем надо? — подумала она.— ЧТО БЫ было лучше?
На улицах чуть не каждый день расстреливают ни в чем не повинных людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170