Идя сзади, Спыхала видел, что Анджей еле держится на ногах. Он заметил, что каблуки «спортивных», элегантных, но, видимо, очень непрочных сапог Анджея сбиты, и остатки набоек держатся на честном слове.
Молча взошли они на крыльцо.
— Ступай в столовую,— сказала Ройская,— сейчас я велю дать тебе чего-нибудь. Может быть, холодного молока?
— У него и без того горло простужено,— заметил Спыхала,— лучше бы чего-нибудь горячего.
Анджей молча повалился на стул возле круглого стола. Ройская на минуту вышла, но тут же вернулась и села рядом с Анджеем, молча, не сводя с него глаз.
— А где ваши? — спросила она наконец.
— Не знаю,— с усилием прошептал Анджей.— Уже четвертый день, как я иду...— Тут губы его страдальчески искривились, как у маленького ребенка, и он судорожно глотнул воздух.
Спыхала сел у стены и глядел на измученное лицо юноши. Служанка принесла горячее молоко и хлеб. Анджей отпил глоток и отломил кусок хлеба. И вдруг не выдержал, упал на стол и, уткнувшись лицом в сгиб руки, горько заплакал. Это был уже не детский плач.
Ройская не шелохнулась, только погладила его по голове, бросив при этом взгляд на Спыхалу. Тот отвел глаза. Через минуту Анджей, не отрывая лица от локтя, достал другой рукой из кармана грязный платок и прижал его ко рту и к глазам. Понемногу он успокоился.
— Ешь, ешь,— сказала Ройская, снимая руку с его головы.
Служанка принесла большое блюдо спелых помидоров. Анджей выпрямился — лицо его было все в потеках от слез и пыли — и жадно взглянул на помидоры.
— Ешь, ешь,— повторила Ройская. Чувствовалось, что у нее горло перехватило от волнения.
Анджей взял помидор и надкусил его, как яблоко; сок тек у него по губам, и он вытирал его тем же самым платком. Съев помидор, он жалобно посмотрел на Ройскую.
— Это ужасно, тетя, меня никуда не хотели принять.
— А чего тебе надо было? — спросила Ройская.
— Я хотел в армию. А меня гоняли от Понтия к Пилату. И я таскался, как дурак. Что это значит, тетя?
— Наша армия разбита...
— Как это разбита? Не может быть...— сказал Анджей, и губы его снова задрожали.
— Немцы нас разбили,— сказала пани Эвелина и посмотрела на Спыхалу, точно призывая его в свидетели и желая, чтобы он объяснил мальчику положение.— В усадьбе говорят,— продолжала она, так как Спыхала молчал,— в усадьбе говорят — а они там хорошо знают,— что сегодня ночью немцы займут соседний городок. Ромек считает, что завтра утром они будут здесь...
— В голове не укладывается,— сказал Анджей и потянулся за другим помидором.
Спыхала молчал, не сводя глаз с мальчика. Он следил за каждым его жестом, за каждым словом, запечатлевал его в своей памяти — так всматриваются обычно в фотографию, чтобы запомнить навсегда. С первой минуты, как только Анджей появился возле часовни Юзека и как только он, Спыхала, понял, кто этот молодой человек, ему не давала покоя одна мысль: «Это сын Оли, и он мог бы быть моим сыном».
Ему, поглощенному политикой, любовью к Марии, озабоченному двусмысленным положением в обществе, редко приходила мысль об Оле и о том, как жестоко поступил он с нею. Он даже предполагал, что Оля счастлива со своим мужем и детьми. Иногда он видел ее в концертах, на улице — ведь как-никак они жили в одном городе. Как-то раз они даже поговорили, вернее, обменялись несколькими ничего не значащими фразами на обеде в каком-то посольстве. Но он никогда не думал о ее сыновьях, не представлял себе, что они могли бы быть его сыновьями, вообще не представлял себе, что он мог бы иметь детей, да никогда и не хотел этого.
И вот теперь, когда он увидел этого необычайно красивого юношу и услышал, как горько тот плачет из-за того, что немцы разбили польскую армию, в сердце его внезапно возникла огромная, неожиданная жажда настоящего счастья. Ему вдруг так захотелось, чтобы Анджей был его сыном, чтобы он мог заговорить с ним не тоном пожилого дядюшки, чужого для него политика, а отцовским тоном.
«Ну да, выбрал подходящий момент,— подумал он тут же,— нашел время желать счастья, когда мир рушится. Не выспался ты, Казимеж,и в голове у тебя не все дома. Надо бы взять себя в руки и все обдумать — сегодня ночью сюда придут немцы. Значит, надо удирать дальше... А куда?»
Но тут служанка вызвала Ройскую. Парк был заполнен возами, лошадьми и беженцами, которые замучили всех своими просьбами.
Спыхала остался один на один с Анджеем.
«Интересно, знает он что-нибудь обо мне?» — подумал Казимеж и стал расхаживать по столовой. Через окно видны были въезжающие повозки. Прибывали раненые. Фронт — если это можно было назвать фронтом — быстро приближался.
— А ты хотел воевать? — спросил вдруг Спыхала, останавливаясь неподалеку от Анджея, чтобы видеть вблизи его густые, иссиня-черные всклокоченные волосы.
— А как же?! — откликнулся с набитым ртом юноша.
— И ничего из этого не вышло,— заключил Спыхала.
— Вот вы мне скажите... почему? Вы можете это понять?
— Пока что не понимаю. Но ясно одно — мы стояли на глиняных ногах.
— Мы? То есть кто мы?
— Польское государство, понимаешь? Мы не были подготовлены.
— Зачем же тогда лгали?
Спыхала не ответил. Тяжелым шагом он прошел через всю комнату и сел на тот же самый стул.
— Как же так? Зачем же тогда собирали под ружье? Почему не сказали нам правды? Почему мы остались один на один с неприятелем... Почему... почему... почему?..
Спыхала уже не слушал вопросов и горестных недоумений Анджея. Ему было стыдно до слез, так что кулаки сами собой сжимались от злости. От злости на самого себя. Сердце так и колотилось. Наконец он уловил обрывок какой-то фразы Анджея, который что-то говорил быстро и истерично.
— ...надо было жить иначе...
Жить иначе? Как же он мог жить иначе? Все предопределяло его жизнь: и дом, и легионы, и министерство иностранных дел. И Мария... Он не мог жить иначе, он вынужден был жить только так, обстоятельства решили за него все. Он не мог быть отцом этого чудесного, пылкого мальчика, хотя теперь ужасно жалел об этом. А можно ли жить иначе? Можно ли начать жить заново вот сейчас, когда ему уже сорок пять лет? И когда все бросили его здесь — и министерство и Мария... Догонять Марию? Да, он обязан это сделать. Это его долг. Казимеж передернулся.
Ройская вернулась в комнату.
— Ага, перекусил,— сказала она Анджею, мимоходом потрепав его по волосам.— А сейчас и обед будет.
Потом обратилась к Спыхале:
— Думаю, будет лучше, Казимеж, если вы выедете сегодня к ночи. Я дам вам автомобиль, вы отошлете мне его из Львова или с границы, как вам будет удобнее. Бензину у меня еще немного есть. Думаю, что мне машина больше не понадобится. А ты, Анджей, останешься у меня?
— Да, тетя. Родители, наверно, приедут сюда. Хотелось бы повидать отца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170
Молча взошли они на крыльцо.
— Ступай в столовую,— сказала Ройская,— сейчас я велю дать тебе чего-нибудь. Может быть, холодного молока?
— У него и без того горло простужено,— заметил Спыхала,— лучше бы чего-нибудь горячего.
Анджей молча повалился на стул возле круглого стола. Ройская на минуту вышла, но тут же вернулась и села рядом с Анджеем, молча, не сводя с него глаз.
— А где ваши? — спросила она наконец.
— Не знаю,— с усилием прошептал Анджей.— Уже четвертый день, как я иду...— Тут губы его страдальчески искривились, как у маленького ребенка, и он судорожно глотнул воздух.
Спыхала сел у стены и глядел на измученное лицо юноши. Служанка принесла горячее молоко и хлеб. Анджей отпил глоток и отломил кусок хлеба. И вдруг не выдержал, упал на стол и, уткнувшись лицом в сгиб руки, горько заплакал. Это был уже не детский плач.
Ройская не шелохнулась, только погладила его по голове, бросив при этом взгляд на Спыхалу. Тот отвел глаза. Через минуту Анджей, не отрывая лица от локтя, достал другой рукой из кармана грязный платок и прижал его ко рту и к глазам. Понемногу он успокоился.
— Ешь, ешь,— сказала Ройская, снимая руку с его головы.
Служанка принесла большое блюдо спелых помидоров. Анджей выпрямился — лицо его было все в потеках от слез и пыли — и жадно взглянул на помидоры.
— Ешь, ешь,— повторила Ройская. Чувствовалось, что у нее горло перехватило от волнения.
Анджей взял помидор и надкусил его, как яблоко; сок тек у него по губам, и он вытирал его тем же самым платком. Съев помидор, он жалобно посмотрел на Ройскую.
— Это ужасно, тетя, меня никуда не хотели принять.
— А чего тебе надо было? — спросила Ройская.
— Я хотел в армию. А меня гоняли от Понтия к Пилату. И я таскался, как дурак. Что это значит, тетя?
— Наша армия разбита...
— Как это разбита? Не может быть...— сказал Анджей, и губы его снова задрожали.
— Немцы нас разбили,— сказала пани Эвелина и посмотрела на Спыхалу, точно призывая его в свидетели и желая, чтобы он объяснил мальчику положение.— В усадьбе говорят,— продолжала она, так как Спыхала молчал,— в усадьбе говорят — а они там хорошо знают,— что сегодня ночью немцы займут соседний городок. Ромек считает, что завтра утром они будут здесь...
— В голове не укладывается,— сказал Анджей и потянулся за другим помидором.
Спыхала молчал, не сводя глаз с мальчика. Он следил за каждым его жестом, за каждым словом, запечатлевал его в своей памяти — так всматриваются обычно в фотографию, чтобы запомнить навсегда. С первой минуты, как только Анджей появился возле часовни Юзека и как только он, Спыхала, понял, кто этот молодой человек, ему не давала покоя одна мысль: «Это сын Оли, и он мог бы быть моим сыном».
Ему, поглощенному политикой, любовью к Марии, озабоченному двусмысленным положением в обществе, редко приходила мысль об Оле и о том, как жестоко поступил он с нею. Он даже предполагал, что Оля счастлива со своим мужем и детьми. Иногда он видел ее в концертах, на улице — ведь как-никак они жили в одном городе. Как-то раз они даже поговорили, вернее, обменялись несколькими ничего не значащими фразами на обеде в каком-то посольстве. Но он никогда не думал о ее сыновьях, не представлял себе, что они могли бы быть его сыновьями, вообще не представлял себе, что он мог бы иметь детей, да никогда и не хотел этого.
И вот теперь, когда он увидел этого необычайно красивого юношу и услышал, как горько тот плачет из-за того, что немцы разбили польскую армию, в сердце его внезапно возникла огромная, неожиданная жажда настоящего счастья. Ему вдруг так захотелось, чтобы Анджей был его сыном, чтобы он мог заговорить с ним не тоном пожилого дядюшки, чужого для него политика, а отцовским тоном.
«Ну да, выбрал подходящий момент,— подумал он тут же,— нашел время желать счастья, когда мир рушится. Не выспался ты, Казимеж,и в голове у тебя не все дома. Надо бы взять себя в руки и все обдумать — сегодня ночью сюда придут немцы. Значит, надо удирать дальше... А куда?»
Но тут служанка вызвала Ройскую. Парк был заполнен возами, лошадьми и беженцами, которые замучили всех своими просьбами.
Спыхала остался один на один с Анджеем.
«Интересно, знает он что-нибудь обо мне?» — подумал Казимеж и стал расхаживать по столовой. Через окно видны были въезжающие повозки. Прибывали раненые. Фронт — если это можно было назвать фронтом — быстро приближался.
— А ты хотел воевать? — спросил вдруг Спыхала, останавливаясь неподалеку от Анджея, чтобы видеть вблизи его густые, иссиня-черные всклокоченные волосы.
— А как же?! — откликнулся с набитым ртом юноша.
— И ничего из этого не вышло,— заключил Спыхала.
— Вот вы мне скажите... почему? Вы можете это понять?
— Пока что не понимаю. Но ясно одно — мы стояли на глиняных ногах.
— Мы? То есть кто мы?
— Польское государство, понимаешь? Мы не были подготовлены.
— Зачем же тогда лгали?
Спыхала не ответил. Тяжелым шагом он прошел через всю комнату и сел на тот же самый стул.
— Как же так? Зачем же тогда собирали под ружье? Почему не сказали нам правды? Почему мы остались один на один с неприятелем... Почему... почему... почему?..
Спыхала уже не слушал вопросов и горестных недоумений Анджея. Ему было стыдно до слез, так что кулаки сами собой сжимались от злости. От злости на самого себя. Сердце так и колотилось. Наконец он уловил обрывок какой-то фразы Анджея, который что-то говорил быстро и истерично.
— ...надо было жить иначе...
Жить иначе? Как же он мог жить иначе? Все предопределяло его жизнь: и дом, и легионы, и министерство иностранных дел. И Мария... Он не мог жить иначе, он вынужден был жить только так, обстоятельства решили за него все. Он не мог быть отцом этого чудесного, пылкого мальчика, хотя теперь ужасно жалел об этом. А можно ли жить иначе? Можно ли начать жить заново вот сейчас, когда ему уже сорок пять лет? И когда все бросили его здесь — и министерство и Мария... Догонять Марию? Да, он обязан это сделать. Это его долг. Казимеж передернулся.
Ройская вернулась в комнату.
— Ага, перекусил,— сказала она Анджею, мимоходом потрепав его по волосам.— А сейчас и обед будет.
Потом обратилась к Спыхале:
— Думаю, будет лучше, Казимеж, если вы выедете сегодня к ночи. Я дам вам автомобиль, вы отошлете мне его из Львова или с границы, как вам будет удобнее. Бензину у меня еще немного есть. Думаю, что мне машина больше не понадобится. А ты, Анджей, останешься у меня?
— Да, тетя. Родители, наверно, приедут сюда. Хотелось бы повидать отца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170