Важно то, что я чувствовал Польшу всеми своими порами. А вы хотите отнять у меня эту Польшу. Если не самую родину — землю никто не отберет,— то чувство родины. Малейшее ее движение — это и мое движение. А вы называете это национализмом!
— Нет, это мы называем патриотизмом.
— Все равно как, но вы это называете. А этому нет названия. Любая редакция есть редукция. Вы даете этому название, классифицируете, подводите под рубрику... А я не желаю этого!
Незнакомец опять остановил его:
— Ты все время говоришь слишком громко. Какая неосторожность!
— Да, простите,— успокоился Анджей,— больше не буду.
— Значит, пусть все идет стихийно? — вдруг шепнул незнакомец, видимо вовсе не желая прерывать разговор.
— А что еще я могу? — спросил Анджей.
— Это верно, ты можешь полагаться только на стихию,— вздохнул в своем темном углу незнакомец.
Анджея вдруг опять взорвало.
— Нет. Не о стихии тут речь. Я считаю себя, то есть считал раньше, до войны, предназначенным для чего-то другого. Я хотел просто жить. Я не отвлеченное число, не символ, я — это я. Вот самое главное. Самое главное — жить... А уж потом... Я думал,
то есть хотел думать, что моей целью будет познать мир.
— Познать? Но как?
— Познать, и все. Тут речь идет не только обо мне, как об индивидууме. Речь идет о целом поколении. Нашей задачей было изучить мир.
— Каким же образом?
— Научно.
— Любопытно, как ты это понимаешь.
Анджей оставил этот вопрос без ответа.
— Но теперь мир рухнул, — продолжал он. — Весь мир рухнул. И нет возможности не только познать его, но даже восстановить.
— Не весь мир рухнул,— очень серьезно сказал незнакомец.
И снова заворочался на своей скамье.
— Мой мир погиб, — упрямо повторил Анджей.
— Выбери себе другой.
— Это невозможно. Как я могу сейчас выбрать другой? Мой
мир перестал существовать, я это хорошо понимаю, хотя...
— Хотя что?
— Хотя не перестаю притворяться перед самим собой — да и перед другими,— будто этот мир можно восстановить.
— Перед кем притворяешься?
— Перед всеми. Перед всеми, с кем имею дело.
— Борешься?
— Вот именно. Патетически это так называется. А это просто встречи, беседы, иногда действия, от которых пользы-то кот наплакал. Из всего этого получится наверняка что-то совсем не то, чего ждут люди, мои люди,— подчеркнул он словами неопределенный жест в темноте. Кое-что будет уже невозможно восстановить.
— А может, не стоит?
— Я не задумывался над этим. Решил не задумываться. Зачем? Надо быть верным самому себе.
Незнакомец повысил голос, шепот его стал громче.
— Болтовня! Сам себе противоречишь. Как можно быть верным самому себе в деле, в которое не веришь? Это ведет на плохую дорогу. При таком раздвоении теряешь чувство реальности.
— Мир не вполне реален. Право, иногда кажется, что я вижу сон.
— Это следствие твоего катастрофизма. Нельзя твердить о верности, если ни во что не веришь.
— А ты веришь? — резко спросил Анджей, бессознательно переходя на «ты».
Этот разговор в темноте начинал казаться ему разговором с самим собой.
— Если бы я не верил, то не был бы здесь, — серьезно ответил незнакомец.
— Вот видишь. Мы сошлись на одной дороге, хоть я не верю, а ты веришь,— сказал Анджей и тихо засмеялся.
С минуту они помолчали.
— Ты говоришь, тебе хотелось познать мир. А приходило тебе когда-нибудь в голову, что мир можно изменить?
— Разумеется. Люди изменяют мир.
— Да, это неосознанные перемены, но разве тебя не привлекает сознательная деятельность, направленная на изменение мира? Чтобы он стал лучше, красивее, благодаря твоей деятельности, чтобы ты сметал все, что препятствует преображению мира. И сметал со всей убежденностью.
Анджей закурил сигарету.
При свете спички он увидел сосредоточенное лицо соседа и большие голубые глаза, внимательно глядящие на него; удивительно, как эти глаза, с совсем иным выражением, напоминали глаза отца. Это подействовало на Анджея так, словно действительность обернулась кошмарным сном, словно то был разговор во сне с кем-то давно умершим.
— Видишь ли, я не могу поверить в то, что мир изменяется. Конечно, понимаю, и сам хотел: наука — великое дело. Мне говорил об этом мой друг Януш Мышиыский. Наука воздействует на мир, изменяет его внешне. Разумеется, сегодня город, сельское хозяйство, промышленность выглядят совсем иначе, чем сто лет назад. Разумеется, и в Москве сейчас все иначе, чем было при царизме. Это я отлично понимаю. Но...
— Какое же здесь может быть «но»?
— Очень простое. Все это вещи преходящие. А по сути дела неизменным остается все то же: вечный дуэт Тристана и Изольды...
— Ты думаешь о любви?
— Боже мой, да ты что? Можно ли сейчас всерьез думать о любви?
— Тогда о чем же?
— Я назвал вечным дуэтом — и может, поэтому мне пришел на память Вагнер и «Das Ewige» — вечным дуэтом я назвал два неизменных, стоящих лицом к лицу элемента. До конца мира, до конца любого мира будут они стоять друг против друга: человек, ограниченный, всегда ограниченный в своих возможностях, и огромная, неограниченная, необъятная природа.
— Романтическая философия... Анджей фыркнул.
— Да нет же! Романтическая философия видела в природе какую-то сущность, какую-то мысль, какую-то идею, нечто неопределенное и бессвязное. Мы же видим в ней, во всяком случае, должны видеть силу.
— Силу? Что это значит — силу?
— Сила — это разрушение.
— Это творческие возможности.
— Конец жизни на земле.
— Прелестно!
— Ты хорошо знаешь это и сам. Знаешь, как обстоит дело и в России и всюду: человек остается рабом сил, которые он сам привел в действие. Нет у меня симпатии к вашей революции, она не освободила человека.
Незнакомец возмутился.
— Удивительно, как вы здесь ничего не знаете о российской революции и как осмеливаетесь судить о ней.
Анджей не обратил внимания на эти слова. Он сказал:
— Есть такой профессор в Париже. Имя его — Марре Шуар. Слыхал о нем?
— Нет.
— Никогда?
— Никогда.
— Вот-вот. Удивительно, как вы там ничего не знаете о том, что делается на земле. Право же, это невыносимо.
— Ты-то что об этом знаешь?
— Опять твои формулы ксендза-святоши. И это называется освобождением человека?
— Так что же этот твой французский ученый?
— Буржуазная наука для тебя не имеет значения, так стоит ли рассказывать!
Анджей даже не заметил, как встал на равную ногу в споре с этим пожилым человеком. Темнота, царящая в каюте, способствовала тому, что личность незнакомца как бы растворилась в тени. Анджей продолжал говорить с самим собой. А может, с ангелом? Он будет бороться с ним до рассвета.
— Мне говорил о нем Мышинский. Так вот, Марре Шуар утверждает, что расщепление атома развязало такие силы, которые не только не подчинятся человеку, но даже погубят его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170
— Нет, это мы называем патриотизмом.
— Все равно как, но вы это называете. А этому нет названия. Любая редакция есть редукция. Вы даете этому название, классифицируете, подводите под рубрику... А я не желаю этого!
Незнакомец опять остановил его:
— Ты все время говоришь слишком громко. Какая неосторожность!
— Да, простите,— успокоился Анджей,— больше не буду.
— Значит, пусть все идет стихийно? — вдруг шепнул незнакомец, видимо вовсе не желая прерывать разговор.
— А что еще я могу? — спросил Анджей.
— Это верно, ты можешь полагаться только на стихию,— вздохнул в своем темном углу незнакомец.
Анджея вдруг опять взорвало.
— Нет. Не о стихии тут речь. Я считаю себя, то есть считал раньше, до войны, предназначенным для чего-то другого. Я хотел просто жить. Я не отвлеченное число, не символ, я — это я. Вот самое главное. Самое главное — жить... А уж потом... Я думал,
то есть хотел думать, что моей целью будет познать мир.
— Познать? Но как?
— Познать, и все. Тут речь идет не только обо мне, как об индивидууме. Речь идет о целом поколении. Нашей задачей было изучить мир.
— Каким же образом?
— Научно.
— Любопытно, как ты это понимаешь.
Анджей оставил этот вопрос без ответа.
— Но теперь мир рухнул, — продолжал он. — Весь мир рухнул. И нет возможности не только познать его, но даже восстановить.
— Не весь мир рухнул,— очень серьезно сказал незнакомец.
И снова заворочался на своей скамье.
— Мой мир погиб, — упрямо повторил Анджей.
— Выбери себе другой.
— Это невозможно. Как я могу сейчас выбрать другой? Мой
мир перестал существовать, я это хорошо понимаю, хотя...
— Хотя что?
— Хотя не перестаю притворяться перед самим собой — да и перед другими,— будто этот мир можно восстановить.
— Перед кем притворяешься?
— Перед всеми. Перед всеми, с кем имею дело.
— Борешься?
— Вот именно. Патетически это так называется. А это просто встречи, беседы, иногда действия, от которых пользы-то кот наплакал. Из всего этого получится наверняка что-то совсем не то, чего ждут люди, мои люди,— подчеркнул он словами неопределенный жест в темноте. Кое-что будет уже невозможно восстановить.
— А может, не стоит?
— Я не задумывался над этим. Решил не задумываться. Зачем? Надо быть верным самому себе.
Незнакомец повысил голос, шепот его стал громче.
— Болтовня! Сам себе противоречишь. Как можно быть верным самому себе в деле, в которое не веришь? Это ведет на плохую дорогу. При таком раздвоении теряешь чувство реальности.
— Мир не вполне реален. Право, иногда кажется, что я вижу сон.
— Это следствие твоего катастрофизма. Нельзя твердить о верности, если ни во что не веришь.
— А ты веришь? — резко спросил Анджей, бессознательно переходя на «ты».
Этот разговор в темноте начинал казаться ему разговором с самим собой.
— Если бы я не верил, то не был бы здесь, — серьезно ответил незнакомец.
— Вот видишь. Мы сошлись на одной дороге, хоть я не верю, а ты веришь,— сказал Анджей и тихо засмеялся.
С минуту они помолчали.
— Ты говоришь, тебе хотелось познать мир. А приходило тебе когда-нибудь в голову, что мир можно изменить?
— Разумеется. Люди изменяют мир.
— Да, это неосознанные перемены, но разве тебя не привлекает сознательная деятельность, направленная на изменение мира? Чтобы он стал лучше, красивее, благодаря твоей деятельности, чтобы ты сметал все, что препятствует преображению мира. И сметал со всей убежденностью.
Анджей закурил сигарету.
При свете спички он увидел сосредоточенное лицо соседа и большие голубые глаза, внимательно глядящие на него; удивительно, как эти глаза, с совсем иным выражением, напоминали глаза отца. Это подействовало на Анджея так, словно действительность обернулась кошмарным сном, словно то был разговор во сне с кем-то давно умершим.
— Видишь ли, я не могу поверить в то, что мир изменяется. Конечно, понимаю, и сам хотел: наука — великое дело. Мне говорил об этом мой друг Януш Мышиыский. Наука воздействует на мир, изменяет его внешне. Разумеется, сегодня город, сельское хозяйство, промышленность выглядят совсем иначе, чем сто лет назад. Разумеется, и в Москве сейчас все иначе, чем было при царизме. Это я отлично понимаю. Но...
— Какое же здесь может быть «но»?
— Очень простое. Все это вещи преходящие. А по сути дела неизменным остается все то же: вечный дуэт Тристана и Изольды...
— Ты думаешь о любви?
— Боже мой, да ты что? Можно ли сейчас всерьез думать о любви?
— Тогда о чем же?
— Я назвал вечным дуэтом — и может, поэтому мне пришел на память Вагнер и «Das Ewige» — вечным дуэтом я назвал два неизменных, стоящих лицом к лицу элемента. До конца мира, до конца любого мира будут они стоять друг против друга: человек, ограниченный, всегда ограниченный в своих возможностях, и огромная, неограниченная, необъятная природа.
— Романтическая философия... Анджей фыркнул.
— Да нет же! Романтическая философия видела в природе какую-то сущность, какую-то мысль, какую-то идею, нечто неопределенное и бессвязное. Мы же видим в ней, во всяком случае, должны видеть силу.
— Силу? Что это значит — силу?
— Сила — это разрушение.
— Это творческие возможности.
— Конец жизни на земле.
— Прелестно!
— Ты хорошо знаешь это и сам. Знаешь, как обстоит дело и в России и всюду: человек остается рабом сил, которые он сам привел в действие. Нет у меня симпатии к вашей революции, она не освободила человека.
Незнакомец возмутился.
— Удивительно, как вы здесь ничего не знаете о российской революции и как осмеливаетесь судить о ней.
Анджей не обратил внимания на эти слова. Он сказал:
— Есть такой профессор в Париже. Имя его — Марре Шуар. Слыхал о нем?
— Нет.
— Никогда?
— Никогда.
— Вот-вот. Удивительно, как вы там ничего не знаете о том, что делается на земле. Право же, это невыносимо.
— Ты-то что об этом знаешь?
— Опять твои формулы ксендза-святоши. И это называется освобождением человека?
— Так что же этот твой французский ученый?
— Буржуазная наука для тебя не имеет значения, так стоит ли рассказывать!
Анджей даже не заметил, как встал на равную ногу в споре с этим пожилым человеком. Темнота, царящая в каюте, способствовала тому, что личность незнакомца как бы растворилась в тени. Анджей продолжал говорить с самим собой. А может, с ангелом? Он будет бороться с ним до рассвета.
— Мне говорил о нем Мышинский. Так вот, Марре Шуар утверждает, что расщепление атома развязало такие силы, которые не только не подчинятся человеку, но даже погубят его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170