— Может быть, это и лучше, что он уже изведал свое — боль поражения и славу...
Эти слова еще больше задели Спыхалу.
— Если правду говорить,— начал он внешне спокойно и не глядя на Ройскую,— то какая же это слава... Он ведь тогда начал то, что мы сейчас продолжаем.
— Как это понять? — насторожилась Ройская.
— Выглядело все это очень красиво,— продолжал Спыхала, и голос его уже не был таким спокойным.— Я же сам принимал в этом участие, и знаю. Да, красиво: уланы, флажки, пики... Все это, между прочим, очень живо описал некий Болеславский, живущий в Америке... Изволили читать?
— Нет, нет,— настороженно покачала головой Ройская, вся в ожидании того главного, что сейчас должен был высказать Казимеж.
— А было это, по сути дела, безумие. Там — под Гниваньку под Тывровом, под Каневом. Как мухи гибли. А за что?
— Как это за что? За Польшу. Спыхала с горечью засмеялся.
— За Польшу... За какую Польшу? Украины нашим панам помещикам захотелось. Да это и понятно. Ведь таких доходов, какие приносили подольские и украинские владения, ни одна земля в центральной Польше не давала и дать не могла. Тяжело было лишаться наших колоний... Другие их за морями искали. А тут под рукой — земля, млеком и медом текущая...
Ройская вздрогнула.
— Так что же, Юзек, по-вашему, за это погиб?
— А вы разве забыли свои Молинцы? — с иронией спросил Спыхала.
— Ох, Казимеж, дорогой! — простодушно воскликнула Ройская и закрыла лицо руками.— Это неправда...
— Ну скажите, вы любили свои Молинцы?
— Любила.
— А людей тамошних? Ройская молчала.
— Вот видите. Так-то.
— Значит, Юзек погиб ни за что?
— За такую Польшу, какую мы заслужили. За такую, какую создавали.
— Это неправда, неправда! Всегда и повсюду, где лилась кровь наша, создавалась другая Польша, настоящая...— Ройская встала.— И не думал он о ваших капиталах, не думал он о ваших имениях...
— Наших имениях,— поправил Спыхала.
— Да, наших... Он хотел, чтобы было красиво, по-новому...
— Но каким образом?
— Не знаю.— Ройская снова села. В ее облике не осталось и следа безмятежности.
— Я думаю, что Юзек ничего этого не понимал. Просто хотел немного повоевать... Как говорится, сабелькой помахать. Я видел его...
— Какой он был? — шепнула Эвелина.
— Красивый. Как на картине, только не помню, на какой. Фуражка плотно подхвачена ремешком под подбородком. Усы еще только пробиваются. На щеках то и дело румянец вспыхивает и тут же угасает...
Ройская закрыла глаза, выпрямилась, жадно ловя каждое слово Спыхалы. Из-под крепко зажмуренных век катились слезы.
— Мы не должны его осуждать. Не говорите о нем так. Сохраните его для матери и для Полыни...
— Мы сохраним его для легенды. А что скажет о нем история?
— История — это собрание легенд. Тех или иных. Слыхала жестом выразил нетерпение.
— Но вы же сами хотели,— продолжала Ройская,— чтобы он был таким. Помните наш разговор...
— Я был глупым щенком. Только потом я многое понял. Когда уехал из Одессы.
— Человек никогда не перестанет учиться,— сказала Ройская и открыла глаза, в которых стояли слезы.— Я многое поняла сегодня. За время поездки. Когда убегали из Варшавы.
Спыхала ссутулился.
— Убегали из Варшавы...— отчетливо и по-прежнему энергично повторила Ройская.— Вы понимаете, что значат эти слова? Бежали из Варшавы...
— А куда? — спросил Казимеж уже более спокойным голосом.
— Куда? До конечной черты нашего предназначения. Вы вот вынуждены бежать за границу...
— Мария уехала туда,— прошептал Казимеж так тихо, что даже не был уверен, слышала ли Ройская.
Он сидел к ней боком, смотрел на могильную надпись и поэтому не мог видеть устремленный на него взгляд Ройской. А если бы увидел, то убедился бы, что она не только слышала его слова, но и испытывает что-то вроде презрения к нему.
С минуту оба молчали. Потом Ройская преклонила колени и знаком предложила Казимежу сделать то же. Помолившись шепотом, она заговорила громко, сначала как будто сама того не желая. Но по мере того, как она говорила, голос ее набирал силу. Спыхала даже удивился. И снова так же, как тогда, в Одессе, он увидел в Ройской что-то необычайное, поразившее его. И вдруг в этой собранной, замкнутой женщине он уловил прежнее страстное воодушевление, столь свойственное ей в молодости. Потому что та давняя, утраченная пора была все же порой молодости.
— Прости нас, Юзек,— говорила пани Эвелина.— Пусть простит нас твой святой, забытый всеми прах... Прости нас не только за то, что мы подозревали тебя... что приписывали тебе бесчестные, неоправданные, низменные намерения и цели... Но и за то, что отказали тебе в славной смерти за отчизну... Ты умирал так, как считал нужным умирать... и погиб с честью, понимаешь, сын мой, с честью, которой была проникнута твоя вера, твое доверие, твоя молодость... мы верим, верим даже в такую, как сейчас, минуту — унизительную, страшную, убийственную,—что ты умер не зря...
Голос ее сорвался, она склонилась и припала головой к только что уложенным на плиту цветам. Спыхала стоял на одном колене, растерянный, беспомощный и даже испуганный. А может быть, даже растроганный. Неожиданные слова Ройской подействовали на него, растопили лед в его душе. Сердце его так и колотилось.
VIII
Небольшой отряд пехоты, в котором находился Антек Голом-бек, был оставлен как гарнизон в Ломже, в то время как остальная часть сосредоточенной под этим городом дивизии ринулась на Мазуры. Первые три дня сентября Антек провел в мучительном бездействии, утром и вечером он слонялся по казарме, а день проводил большей частью под бомбами. Солдат своих он старался беречь и загонял их в укрытия, сам же не мог там выдержать, вылезал с биноклем на крышу конюшни и оттуда наблюдал за налетом на город, на казармы и на окрестные села. У него был полевой бинокль, который он стащил перед отъездом на вокзал у Губерта,— л вот теперь с помощью этого бинокля он наблюдал за изматывающими воздушными налетами. Антек сознавал, что для защитника отчизны этого маловато, но был бессилен что-либо предпринять. Казармы были совершенно беззащитны, но он не мог удержать солдат, чтобы те время от времени не стреляли из своих винтовок — вроде бы по самолетам, а на самом деле разве что по господу богу.
На третий день к вечеру послышались какие-то взрывы на севере. Небольшой ломжинский отряд не имел ни связи, ни информации, ни каких-либо известий о происходящем. Радиосводки вскоре стали поступать хаотично и нерегулярно. К вечеру выстрелы приблизились, только это была не артиллерийская канонада, которая осталась позади, как будто пушки так и не двигались с места, а винтовочные залпы и одиночные выстрелы. Вечером ворвались мотоциклы, на казарменном плацу начался хаос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170
Эти слова еще больше задели Спыхалу.
— Если правду говорить,— начал он внешне спокойно и не глядя на Ройскую,— то какая же это слава... Он ведь тогда начал то, что мы сейчас продолжаем.
— Как это понять? — насторожилась Ройская.
— Выглядело все это очень красиво,— продолжал Спыхала, и голос его уже не был таким спокойным.— Я же сам принимал в этом участие, и знаю. Да, красиво: уланы, флажки, пики... Все это, между прочим, очень живо описал некий Болеславский, живущий в Америке... Изволили читать?
— Нет, нет,— настороженно покачала головой Ройская, вся в ожидании того главного, что сейчас должен был высказать Казимеж.
— А было это, по сути дела, безумие. Там — под Гниваньку под Тывровом, под Каневом. Как мухи гибли. А за что?
— Как это за что? За Польшу. Спыхала с горечью засмеялся.
— За Польшу... За какую Польшу? Украины нашим панам помещикам захотелось. Да это и понятно. Ведь таких доходов, какие приносили подольские и украинские владения, ни одна земля в центральной Польше не давала и дать не могла. Тяжело было лишаться наших колоний... Другие их за морями искали. А тут под рукой — земля, млеком и медом текущая...
Ройская вздрогнула.
— Так что же, Юзек, по-вашему, за это погиб?
— А вы разве забыли свои Молинцы? — с иронией спросил Спыхала.
— Ох, Казимеж, дорогой! — простодушно воскликнула Ройская и закрыла лицо руками.— Это неправда...
— Ну скажите, вы любили свои Молинцы?
— Любила.
— А людей тамошних? Ройская молчала.
— Вот видите. Так-то.
— Значит, Юзек погиб ни за что?
— За такую Польшу, какую мы заслужили. За такую, какую создавали.
— Это неправда, неправда! Всегда и повсюду, где лилась кровь наша, создавалась другая Польша, настоящая...— Ройская встала.— И не думал он о ваших капиталах, не думал он о ваших имениях...
— Наших имениях,— поправил Спыхала.
— Да, наших... Он хотел, чтобы было красиво, по-новому...
— Но каким образом?
— Не знаю.— Ройская снова села. В ее облике не осталось и следа безмятежности.
— Я думаю, что Юзек ничего этого не понимал. Просто хотел немного повоевать... Как говорится, сабелькой помахать. Я видел его...
— Какой он был? — шепнула Эвелина.
— Красивый. Как на картине, только не помню, на какой. Фуражка плотно подхвачена ремешком под подбородком. Усы еще только пробиваются. На щеках то и дело румянец вспыхивает и тут же угасает...
Ройская закрыла глаза, выпрямилась, жадно ловя каждое слово Спыхалы. Из-под крепко зажмуренных век катились слезы.
— Мы не должны его осуждать. Не говорите о нем так. Сохраните его для матери и для Полыни...
— Мы сохраним его для легенды. А что скажет о нем история?
— История — это собрание легенд. Тех или иных. Слыхала жестом выразил нетерпение.
— Но вы же сами хотели,— продолжала Ройская,— чтобы он был таким. Помните наш разговор...
— Я был глупым щенком. Только потом я многое понял. Когда уехал из Одессы.
— Человек никогда не перестанет учиться,— сказала Ройская и открыла глаза, в которых стояли слезы.— Я многое поняла сегодня. За время поездки. Когда убегали из Варшавы.
Спыхала ссутулился.
— Убегали из Варшавы...— отчетливо и по-прежнему энергично повторила Ройская.— Вы понимаете, что значат эти слова? Бежали из Варшавы...
— А куда? — спросил Казимеж уже более спокойным голосом.
— Куда? До конечной черты нашего предназначения. Вы вот вынуждены бежать за границу...
— Мария уехала туда,— прошептал Казимеж так тихо, что даже не был уверен, слышала ли Ройская.
Он сидел к ней боком, смотрел на могильную надпись и поэтому не мог видеть устремленный на него взгляд Ройской. А если бы увидел, то убедился бы, что она не только слышала его слова, но и испытывает что-то вроде презрения к нему.
С минуту оба молчали. Потом Ройская преклонила колени и знаком предложила Казимежу сделать то же. Помолившись шепотом, она заговорила громко, сначала как будто сама того не желая. Но по мере того, как она говорила, голос ее набирал силу. Спыхала даже удивился. И снова так же, как тогда, в Одессе, он увидел в Ройской что-то необычайное, поразившее его. И вдруг в этой собранной, замкнутой женщине он уловил прежнее страстное воодушевление, столь свойственное ей в молодости. Потому что та давняя, утраченная пора была все же порой молодости.
— Прости нас, Юзек,— говорила пани Эвелина.— Пусть простит нас твой святой, забытый всеми прах... Прости нас не только за то, что мы подозревали тебя... что приписывали тебе бесчестные, неоправданные, низменные намерения и цели... Но и за то, что отказали тебе в славной смерти за отчизну... Ты умирал так, как считал нужным умирать... и погиб с честью, понимаешь, сын мой, с честью, которой была проникнута твоя вера, твое доверие, твоя молодость... мы верим, верим даже в такую, как сейчас, минуту — унизительную, страшную, убийственную,—что ты умер не зря...
Голос ее сорвался, она склонилась и припала головой к только что уложенным на плиту цветам. Спыхала стоял на одном колене, растерянный, беспомощный и даже испуганный. А может быть, даже растроганный. Неожиданные слова Ройской подействовали на него, растопили лед в его душе. Сердце его так и колотилось.
VIII
Небольшой отряд пехоты, в котором находился Антек Голом-бек, был оставлен как гарнизон в Ломже, в то время как остальная часть сосредоточенной под этим городом дивизии ринулась на Мазуры. Первые три дня сентября Антек провел в мучительном бездействии, утром и вечером он слонялся по казарме, а день проводил большей частью под бомбами. Солдат своих он старался беречь и загонял их в укрытия, сам же не мог там выдержать, вылезал с биноклем на крышу конюшни и оттуда наблюдал за налетом на город, на казармы и на окрестные села. У него был полевой бинокль, который он стащил перед отъездом на вокзал у Губерта,— л вот теперь с помощью этого бинокля он наблюдал за изматывающими воздушными налетами. Антек сознавал, что для защитника отчизны этого маловато, но был бессилен что-либо предпринять. Казармы были совершенно беззащитны, но он не мог удержать солдат, чтобы те время от времени не стреляли из своих винтовок — вроде бы по самолетам, а на самом деле разве что по господу богу.
На третий день к вечеру послышались какие-то взрывы на севере. Небольшой ломжинский отряд не имел ни связи, ни информации, ни каких-либо известий о происходящем. Радиосводки вскоре стали поступать хаотично и нерегулярно. К вечеру выстрелы приблизились, только это была не артиллерийская канонада, которая осталась позади, как будто пушки так и не двигались с места, а винтовочные залпы и одиночные выстрелы. Вечером ворвались мотоциклы, на казарменном плацу начался хаос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170