Она была холодна и вместе с тем приветлива. Он ощутил под собой эту землю словно постель, постланную самой природой. Януш лежал в густом березняке. На фоне неба, озаренного луной, просвечивал редкий узор поникшей и съежившейся от холода осенней листвы. Неподалеку, на краю леса, виднелись дубы, снова в иной ипостаси. Они наклонялись друг к другу и, казалось, что-то обсуждали. Вид этих деревьев пробудил в нем новое воспоминание.
Когда-то, давным-давно, он проходил здесь с Адасем. Совсем выветрился из его памяти этот человек. Адась Пшебия-Ленцкий... Вспомнилось, как шатались по Кракову, о чем говорили. Потом
похороны Эдгара. Этакий забавный человечишка. Ничего он не значил для Януша. И покончил с собой. Да, покончил с собой. Лишил себя жизни по какой-то нелепой причине.
Януш презрительно усмехнулся: идиот!
Нельзя лишать себя этого величайшего сокровища. Теперь он знает, что это была, что это есть самая великая ценность. Вопреки всем ужасам, выпавшим ему на долю, вопреки тому, что он брел до сих пор как во сне, окруженный непроницаемым туманом, жизнь оставалась самым драгоценным даром.
Все — и война, и пожары, и смерть других — было упоительно, величественно, монументально. Он смотрел на облака, проплывавшие при блеске месяца, точно рваные паруса, и их бег действовал на него, как бравурная музыка.
Пронести все это сквозь пламя пожаров, жить дальше, несмотря ни на что, и ощущать каждой клеточкой тела биение жизни. Какое упоение!
Каким же неоценимым сокровищем была его собственная личность!
Януш вскочил, продолжая думать о Пшебия-Ленцком. Адасю не было тридцати. Теперь он уже стал землей, дышит вместе с травой и листьями.
А ему, Янушу, почти пятьдесят. И только теперь он почувствовал, что значит жить. Видя повседневно смерть других людей, он узнал цену жизни.
Януш зашагал быстрее. Он все-таки продрог, лежа на земле. Трава уже полегла, словно в ее гуще таился мороз. Быстрая — до испарины — ходьба разрядила необычное нервное напряжение и развеяла пары алкоголя.
Януш начал думать спокойнее и обстоятельнее.
Постепенно стало ясно, что он лгал себе, утверждая, будто жил как во сне. Нет, молодость его была явью. Не оставалось там места для снов, она была исполненной боли явью. Это последние годы окутали его мглой, годы духовной лени, прострации, неприязни к миру. Их он наверняка растратил впустую. Теперь начинается иная жизнь.
Он вспомнил взгляд Геленки, смотревшей ему вслед, когда он шел к партизанам, вообще вспомнил Геленку, начиная с той минуты, когда увидел ее из окна пансиона Бустрицких. «Не символ ли она жизни?» — подумал Януш.
А Коля? Разве он не предвестник новой жизни?
Януш забеспокоился, но вскоре мерный ритм походного шага пробудил в нем иные мысли. Он начал думать о том, чего не договорил Сабине. Он хотел рассказать ей все о Володе и Ариадне, но ее это не интересовало.
Ему припомнилась встреча в овине. Собственно говоря, не припомнилась, ибо он и не забывал о ней никогда.
Теперь он хотел определить, каково было основное содержание этой встречи. О чем они говорили? Не помнил! Но остались в памяти их разговоры в Одессе, в той отвратительной квартире, где он так любил Ариадну. Ведь та встреча была такой важной, а как мало повлияла на его жизнь. «Как мог я забыть о ней? Почему потянулись потом годы грустной, застойной, подернутой густой ряской жизни?» Теперь-то уж этому конец. Он поможет Геленке, поможет ребятам, будет вместе с ними. Жаль Лилека! Нет, он не будет самоустраняться, отсиживаться в тихом уголке. Пойдет вперед, неся... как это он сказал Сабине? — лиру... Ха-ха-ха! Лиру!
Только теперь начнется жизнь, то есть борьба за что-то важное, неизмеримо важное — за самую его личность.
На минуту Януш остановился. Ему припомнилась история с брошюрой. Он так и не успел прочесть в ней ни слова, кроме фамилии автора на обложке. Даже не знал ее содержания, которому такое большое значение придавал Володя.
Где она теперь? В каком ящике стола? Он отложил ее куда-то вместе с ненужными заметками о военном походе и даже не помнил куда. Но где-то она лежит, наверняка лежит. Кажется, недавно он видел эту брошюру среди бумаг. Теперь надо будет ее найти.
Он ускорил шаг и шел теперь так стремительно, словно от прочтения ленинских статей о Толстом зависела его жизнь.
«Теперь все изменится»,— думал Януш.
— У меня есть цель! — вслух произнес он.
Значит, все, что говорили люди, посвящавшие жизнь какой-то цели, не обман? Значит, можно верить и жить, а не только видеть во сне свою собственную жизнь?
— Скорее, скорее, — повторял он.
Он шагал теперь между вспаханным наделом и пустырем, на котором рос конский щавель. Высокие стебли — обиталище холода и сырости — заслоняли Януша со стороны большака, где могли проходить патрули и проезжать немецкие машины. Конский щавель сейчас, в полнолуние, отбрасывал густую и длинную тень, и крадущийся Януш воспользовался ею как прикрытием. Но заслон этот скоро кончился. Не успел Януш оглянуться, как оказался в чистом поле. Куда разумнее было бы поживее пройти напрямик к шоссе, пересечь его, подобраться к дому со стороны леса, садом, и, минуя двор, проскользнуть с черного хода. Но Януш так торопился отыскать брошюру, что даже не подумал о соблюдении подобных предосторожностей. Идя межой, он быстро достиг шоссе и зашагал вдоль кювета, спеша изо всех сил к аллее, ведущей к коморовской усадьбе.
Было уже очень поздно, ибо раздумья все-таки заняли немало времени. Месяц стоял высоко, и Януш чувствовал себя крайне утомленным. Почти весь день он провел на свежем, бодрящем осеннем воздухе. Давно уже так не ходил.
В том месте, где от главной дороги ответвлялась боковая аллея, ведущая в Коморов, примерно там, где упал раненый Янек Вевюрский, кто-то рванул его за руку и увлек в тень.
Это была Ядвига.
— Послушай! — выкрикнула она.— Беги. В доме немцы! Януш окаменел. Он совершенно не понимал того, что сказала
Ядвига.
— Хорошо, что ты пришел с этой стороны. Игнаца арестовали в лесу и посадили в машину.
— Как это? Приехали? Когда приехали?
— В сумерках. Ждут тебя. Беги.
— Но это какое-то недоразумение,— сказал Януш.— Мне надо домой. Ничего мне не будет.
И вырвался из рук Ядвиги. Она догнала его в аллее, тяжело дыша.
— Прямо рехнулся! Тебя же заберут. Игнац сидит в машине...
— Где Геленка?
— Не знаю... Спряталась. Убежала, когда приехали. Я не видела ее.
— То есть как? Ты не знаешь, где Геленка?
— Не знаю... Выбежала в сад. Должна была ждать тебя с той стороны.
— Немцы ее не видели?
— Не знаю. Я ждала тебя. Меня тоже хотели забрать, но я не далась. Отшутилась. Некоторые говорят по-французски. Я принесла тебе теплую шаль и немного денег. Больше у меня нет. Бери...
— Мне надо домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170
Когда-то, давным-давно, он проходил здесь с Адасем. Совсем выветрился из его памяти этот человек. Адась Пшебия-Ленцкий... Вспомнилось, как шатались по Кракову, о чем говорили. Потом
похороны Эдгара. Этакий забавный человечишка. Ничего он не значил для Януша. И покончил с собой. Да, покончил с собой. Лишил себя жизни по какой-то нелепой причине.
Януш презрительно усмехнулся: идиот!
Нельзя лишать себя этого величайшего сокровища. Теперь он знает, что это была, что это есть самая великая ценность. Вопреки всем ужасам, выпавшим ему на долю, вопреки тому, что он брел до сих пор как во сне, окруженный непроницаемым туманом, жизнь оставалась самым драгоценным даром.
Все — и война, и пожары, и смерть других — было упоительно, величественно, монументально. Он смотрел на облака, проплывавшие при блеске месяца, точно рваные паруса, и их бег действовал на него, как бравурная музыка.
Пронести все это сквозь пламя пожаров, жить дальше, несмотря ни на что, и ощущать каждой клеточкой тела биение жизни. Какое упоение!
Каким же неоценимым сокровищем была его собственная личность!
Януш вскочил, продолжая думать о Пшебия-Ленцком. Адасю не было тридцати. Теперь он уже стал землей, дышит вместе с травой и листьями.
А ему, Янушу, почти пятьдесят. И только теперь он почувствовал, что значит жить. Видя повседневно смерть других людей, он узнал цену жизни.
Януш зашагал быстрее. Он все-таки продрог, лежа на земле. Трава уже полегла, словно в ее гуще таился мороз. Быстрая — до испарины — ходьба разрядила необычное нервное напряжение и развеяла пары алкоголя.
Януш начал думать спокойнее и обстоятельнее.
Постепенно стало ясно, что он лгал себе, утверждая, будто жил как во сне. Нет, молодость его была явью. Не оставалось там места для снов, она была исполненной боли явью. Это последние годы окутали его мглой, годы духовной лени, прострации, неприязни к миру. Их он наверняка растратил впустую. Теперь начинается иная жизнь.
Он вспомнил взгляд Геленки, смотревшей ему вслед, когда он шел к партизанам, вообще вспомнил Геленку, начиная с той минуты, когда увидел ее из окна пансиона Бустрицких. «Не символ ли она жизни?» — подумал Януш.
А Коля? Разве он не предвестник новой жизни?
Януш забеспокоился, но вскоре мерный ритм походного шага пробудил в нем иные мысли. Он начал думать о том, чего не договорил Сабине. Он хотел рассказать ей все о Володе и Ариадне, но ее это не интересовало.
Ему припомнилась встреча в овине. Собственно говоря, не припомнилась, ибо он и не забывал о ней никогда.
Теперь он хотел определить, каково было основное содержание этой встречи. О чем они говорили? Не помнил! Но остались в памяти их разговоры в Одессе, в той отвратительной квартире, где он так любил Ариадну. Ведь та встреча была такой важной, а как мало повлияла на его жизнь. «Как мог я забыть о ней? Почему потянулись потом годы грустной, застойной, подернутой густой ряской жизни?» Теперь-то уж этому конец. Он поможет Геленке, поможет ребятам, будет вместе с ними. Жаль Лилека! Нет, он не будет самоустраняться, отсиживаться в тихом уголке. Пойдет вперед, неся... как это он сказал Сабине? — лиру... Ха-ха-ха! Лиру!
Только теперь начнется жизнь, то есть борьба за что-то важное, неизмеримо важное — за самую его личность.
На минуту Януш остановился. Ему припомнилась история с брошюрой. Он так и не успел прочесть в ней ни слова, кроме фамилии автора на обложке. Даже не знал ее содержания, которому такое большое значение придавал Володя.
Где она теперь? В каком ящике стола? Он отложил ее куда-то вместе с ненужными заметками о военном походе и даже не помнил куда. Но где-то она лежит, наверняка лежит. Кажется, недавно он видел эту брошюру среди бумаг. Теперь надо будет ее найти.
Он ускорил шаг и шел теперь так стремительно, словно от прочтения ленинских статей о Толстом зависела его жизнь.
«Теперь все изменится»,— думал Януш.
— У меня есть цель! — вслух произнес он.
Значит, все, что говорили люди, посвящавшие жизнь какой-то цели, не обман? Значит, можно верить и жить, а не только видеть во сне свою собственную жизнь?
— Скорее, скорее, — повторял он.
Он шагал теперь между вспаханным наделом и пустырем, на котором рос конский щавель. Высокие стебли — обиталище холода и сырости — заслоняли Януша со стороны большака, где могли проходить патрули и проезжать немецкие машины. Конский щавель сейчас, в полнолуние, отбрасывал густую и длинную тень, и крадущийся Януш воспользовался ею как прикрытием. Но заслон этот скоро кончился. Не успел Януш оглянуться, как оказался в чистом поле. Куда разумнее было бы поживее пройти напрямик к шоссе, пересечь его, подобраться к дому со стороны леса, садом, и, минуя двор, проскользнуть с черного хода. Но Януш так торопился отыскать брошюру, что даже не подумал о соблюдении подобных предосторожностей. Идя межой, он быстро достиг шоссе и зашагал вдоль кювета, спеша изо всех сил к аллее, ведущей к коморовской усадьбе.
Было уже очень поздно, ибо раздумья все-таки заняли немало времени. Месяц стоял высоко, и Януш чувствовал себя крайне утомленным. Почти весь день он провел на свежем, бодрящем осеннем воздухе. Давно уже так не ходил.
В том месте, где от главной дороги ответвлялась боковая аллея, ведущая в Коморов, примерно там, где упал раненый Янек Вевюрский, кто-то рванул его за руку и увлек в тень.
Это была Ядвига.
— Послушай! — выкрикнула она.— Беги. В доме немцы! Януш окаменел. Он совершенно не понимал того, что сказала
Ядвига.
— Хорошо, что ты пришел с этой стороны. Игнаца арестовали в лесу и посадили в машину.
— Как это? Приехали? Когда приехали?
— В сумерках. Ждут тебя. Беги.
— Но это какое-то недоразумение,— сказал Януш.— Мне надо домой. Ничего мне не будет.
И вырвался из рук Ядвиги. Она догнала его в аллее, тяжело дыша.
— Прямо рехнулся! Тебя же заберут. Игнац сидит в машине...
— Где Геленка?
— Не знаю... Спряталась. Убежала, когда приехали. Я не видела ее.
— То есть как? Ты не знаешь, где Геленка?
— Не знаю... Выбежала в сад. Должна была ждать тебя с той стороны.
— Немцы ее не видели?
— Не знаю. Я ждала тебя. Меня тоже хотели забрать, но я не далась. Отшутилась. Некоторые говорят по-французски. Я принесла тебе теплую шаль и немного денег. Больше у меня нет. Бери...
— Мне надо домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170