Оба как-то удивительно единодушно избегали разговоров об оружии, а если в совершенно нейтральной беседе приближались к этой теме, то старик Шушкевич заводил речь о чем-либо другом. Даже не совсем кстати.
Он сразу же вручил Билинскому крупную сумму. Утверждал, что это доходы от Коморова за два года. Алек охотно принял деньги и быстро устроился на своей верхотуре над Шушкевичами. Тогда еще можно было кое-где подыскать старую мебель.
Алек не без досады обнаружил, что за сердечностью Шушкевичей и неподдельной готовностью помогать ему во всем крылась какая-то тревога и неловкость. Он чувствовал, что между ними что-то еще осталось невыясненным.
Шушкевич не знал, как обращаться к Алеку. Титул, разумеется, отпадал, а просто «вы» звучало смешно. В конце концов стал говорить Билинскому «ты».
— Послушай,— сказал он Алеку в первый же день,— купи себе какую-нибудь одежду. Хотя бы на барахолке. В мундире с надписью «Poland» на плече не стоит разгуливать.
Алек не понял его.
— Почему? — наивно спросил он.
Шушкевич улыбнулся, но под этой улыбкой крылось какое-то раздражение.
— Ну, знаешь ли. Не все здесь смотрят благожелательно на таких, что были у Андерса.
Алек пожал плечами.
— Напротив,— возразил он,— мне показалось, что общество встретило меня очень сердечно. Повсюду на улице я встречал приветливые улыбки.
Шушкевич откашлялся.
— Общество. Но есть и другие, помимо общества, или стоящие над обществом.
— Это меня не касается,— буркнул Алек.
— Ну, так нельзя говорить. Во всяком случае, в обычной одежде ты меньше будешь привлекать к себе внимание.
— Вы полагаете, что я под наблюдением. Шушкевич воздел руки.
— Разумеется. Не сомневаюсь. Но ведь твоя совесть чиста? — добавил он.
«Это тебя донимает!» — подумал Билинский и сказал:
— Совесть, уважаемый,— слишком громкое слово. Ноя говорю вам совершенно искренне, что приехал сюда не с каким-либо заданием. Я хотел вернуться...
Тут вмешалась пани Шушкевич:
— Je vous comprends!
Алек понял, что эта фраза означает нечто противоположное, «Француженка» не понимала, как, имея возможность остаться во Франции, он стремился в эту ужасную Польшу. Но она повторила:
— Entierement .
Это французское слово показалось ему чем-то неуместным в их разговоре. Билинский с досадой думал о недомолвках, которые порождали неловкость и фальшь, чувствовавшиеся во всем, что говорил старый Шушкевич.
Ну и пусть за ним следят. Он будет отвечать за то, что воевал в армии Андерса. Но никогда и никому не сможет объяснить того, что испытывал после битвы под Монте-Кассино. Когда-то он поведал об этом в письме панне Текле, но она погибла в первый же день восстания, это было ему известно. Алек понимал, что о таких вещах нельзя говорить ни с Шушкевичем. ни тем более с его супругой, которая, как истинная француженка, решительно ничего не могла понять в этом польском бедламе.
— Что ж,— сказал Алек,— значит, я должен ответить за то, что сделал. Но поверьте, пан Шушкевич, я не мог иначе. Тут и говорить не приходится о каком-то принятии решения — просто приехал.
— Но что ты собираешься делать?
— Пока осмотрюсь.
— Разумеется, не может быть и речи о том, чтобы я стеснял тебя в Коморове. Мы переберемся немедленно. Ведь у нас есть пристанище, наш старый домик, мы имеем на него все права. К тому же моя супруга очень давно проживает в Варшаве.
Так обнаружилось, что Шушкевичи со времен восстания жили в Коморове и что его приезд изгонял их оттуда. Но Алек думал, что не это было причиной неловкости, которую он внушал Шушкевичу. Потолковав со стариком основательнее, он убедился, что тот его попросту боится. Действительно боится. И вовсе не потому, что Алек мог потребовать у него счета. И Билинский и Шушкевич прекрасно понимали, что теперь не до счетов, что счета бесповоротно канули в море крови и огня. Алек улыбался, слушая Шушкевича. Ему хотелось наконец хоть что-нибудь выяснить.
— Почему вы меня боитесь? —вдруг резко прервал он разглагольствования старого маклера.
Пани Шушкевич удивленно взглянула на Алека.
— Comme vous etes change ,— прошептала она. Билинский взглянул на носки своих ботинок. Ботинки были
грубые и давно не чищенные. И Алек подумал, что действительно он очень изменился, точно сюда приехал кто-то совсем другой. Дело было не в барстве, давнишних шалостях, фраках, дипломатических обедах, охотничьих эскападах. Все это отмерло как-то естественно, само собой. Алек изменился как человек, стал кем-то другим. Так бывает после землетрясения, когда новые геологические слои исторгаются из недр и оказываются на поверхности.
Шушкевич поглядел на него. Поглядел испытующе и словно бы открыл рот, собираясь сказать что-то, но так ничего и не сказал. Вопрос Алека повис в воздухе. Но, видимо, в связи с этим вопросом Шушкевич прошелся по комнате и, еще раз бросив взгляд на Билинского, отметил:
— По-моему, ты начинаешь походить на Янутпа. Алек улыбнулся:
— Очень ли это плохо?
— По нынешним временам, пожалуй, очень плохо. Плохо для тебя лично, ведь я как раз собирался сказать... я не тебя боюсь, я боюсь за тебя.
— Что это значит?
— Значит, что боюсь. Тебе тут не развернуться, а главное: не будешь теперь иметь никакого значения.
— Неужели вы полагаете, что я претендую на что-либо подобное?
— Каждый хочет занять какое-то свое место.
— А у меня не будет своего места?
— Вероятно.
— Почему?
— Ведь ты, мне кажется, не понимаешь, что теперь все изменилось. Что началась совершенно иная эпоха и что ты к этой эпохе решительно не подготовлен.
Алек вспыхнул.
— Что касается моего дяди, то он не был подготовлен ни к какой эпохе. Если двадцатилетие между двумя войнами считается ancien regime, то Януш и к этому не был подготовлен.
— A propos, — молвила пани Шушкевич.— Ой est la lettre?
— Да, да,— отмахнулся старик,— отдам ему, когда будет уходить.
— И поведайте мне, как наступила эта новая эпоха? Шушкевич улыбнулся.
— Новая эпоха началась совсем буднично,— сказал он.— В Сохачев вошли танки. Причем с запада. А в Коморов забрела пара солдат, отбившихся от части.
— Были какие-нибудь осложнения?
— Скорее отделались легким испугом. В доме ничего не было, а они хотели поесть. Получили каши, но без масла.
— Ядвига боялась, что ее убьют, — добавила пани Шушкевич.
— И что же?
— Ничего. Поели, поблагодарили и пошли себе. У них были весьма скромные требования.
— Поразительно,— сказал Алек.
— Но это было подлинное освобождение,— с жаром произнес пан Шушкевич.— Наверно, за границей об этом говорили по-другому. Может, в других местах было и не так. Но у нас это не назовешь иначе, как освобождением. Энтузиазм был всеобщий.
— On a respire \— сказала бывшая мадемуазель Потелиос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170
Он сразу же вручил Билинскому крупную сумму. Утверждал, что это доходы от Коморова за два года. Алек охотно принял деньги и быстро устроился на своей верхотуре над Шушкевичами. Тогда еще можно было кое-где подыскать старую мебель.
Алек не без досады обнаружил, что за сердечностью Шушкевичей и неподдельной готовностью помогать ему во всем крылась какая-то тревога и неловкость. Он чувствовал, что между ними что-то еще осталось невыясненным.
Шушкевич не знал, как обращаться к Алеку. Титул, разумеется, отпадал, а просто «вы» звучало смешно. В конце концов стал говорить Билинскому «ты».
— Послушай,— сказал он Алеку в первый же день,— купи себе какую-нибудь одежду. Хотя бы на барахолке. В мундире с надписью «Poland» на плече не стоит разгуливать.
Алек не понял его.
— Почему? — наивно спросил он.
Шушкевич улыбнулся, но под этой улыбкой крылось какое-то раздражение.
— Ну, знаешь ли. Не все здесь смотрят благожелательно на таких, что были у Андерса.
Алек пожал плечами.
— Напротив,— возразил он,— мне показалось, что общество встретило меня очень сердечно. Повсюду на улице я встречал приветливые улыбки.
Шушкевич откашлялся.
— Общество. Но есть и другие, помимо общества, или стоящие над обществом.
— Это меня не касается,— буркнул Алек.
— Ну, так нельзя говорить. Во всяком случае, в обычной одежде ты меньше будешь привлекать к себе внимание.
— Вы полагаете, что я под наблюдением. Шушкевич воздел руки.
— Разумеется. Не сомневаюсь. Но ведь твоя совесть чиста? — добавил он.
«Это тебя донимает!» — подумал Билинский и сказал:
— Совесть, уважаемый,— слишком громкое слово. Ноя говорю вам совершенно искренне, что приехал сюда не с каким-либо заданием. Я хотел вернуться...
Тут вмешалась пани Шушкевич:
— Je vous comprends!
Алек понял, что эта фраза означает нечто противоположное, «Француженка» не понимала, как, имея возможность остаться во Франции, он стремился в эту ужасную Польшу. Но она повторила:
— Entierement .
Это французское слово показалось ему чем-то неуместным в их разговоре. Билинский с досадой думал о недомолвках, которые порождали неловкость и фальшь, чувствовавшиеся во всем, что говорил старый Шушкевич.
Ну и пусть за ним следят. Он будет отвечать за то, что воевал в армии Андерса. Но никогда и никому не сможет объяснить того, что испытывал после битвы под Монте-Кассино. Когда-то он поведал об этом в письме панне Текле, но она погибла в первый же день восстания, это было ему известно. Алек понимал, что о таких вещах нельзя говорить ни с Шушкевичем. ни тем более с его супругой, которая, как истинная француженка, решительно ничего не могла понять в этом польском бедламе.
— Что ж,— сказал Алек,— значит, я должен ответить за то, что сделал. Но поверьте, пан Шушкевич, я не мог иначе. Тут и говорить не приходится о каком-то принятии решения — просто приехал.
— Но что ты собираешься делать?
— Пока осмотрюсь.
— Разумеется, не может быть и речи о том, чтобы я стеснял тебя в Коморове. Мы переберемся немедленно. Ведь у нас есть пристанище, наш старый домик, мы имеем на него все права. К тому же моя супруга очень давно проживает в Варшаве.
Так обнаружилось, что Шушкевичи со времен восстания жили в Коморове и что его приезд изгонял их оттуда. Но Алек думал, что не это было причиной неловкости, которую он внушал Шушкевичу. Потолковав со стариком основательнее, он убедился, что тот его попросту боится. Действительно боится. И вовсе не потому, что Алек мог потребовать у него счета. И Билинский и Шушкевич прекрасно понимали, что теперь не до счетов, что счета бесповоротно канули в море крови и огня. Алек улыбался, слушая Шушкевича. Ему хотелось наконец хоть что-нибудь выяснить.
— Почему вы меня боитесь? —вдруг резко прервал он разглагольствования старого маклера.
Пани Шушкевич удивленно взглянула на Алека.
— Comme vous etes change ,— прошептала она. Билинский взглянул на носки своих ботинок. Ботинки были
грубые и давно не чищенные. И Алек подумал, что действительно он очень изменился, точно сюда приехал кто-то совсем другой. Дело было не в барстве, давнишних шалостях, фраках, дипломатических обедах, охотничьих эскападах. Все это отмерло как-то естественно, само собой. Алек изменился как человек, стал кем-то другим. Так бывает после землетрясения, когда новые геологические слои исторгаются из недр и оказываются на поверхности.
Шушкевич поглядел на него. Поглядел испытующе и словно бы открыл рот, собираясь сказать что-то, но так ничего и не сказал. Вопрос Алека повис в воздухе. Но, видимо, в связи с этим вопросом Шушкевич прошелся по комнате и, еще раз бросив взгляд на Билинского, отметил:
— По-моему, ты начинаешь походить на Янутпа. Алек улыбнулся:
— Очень ли это плохо?
— По нынешним временам, пожалуй, очень плохо. Плохо для тебя лично, ведь я как раз собирался сказать... я не тебя боюсь, я боюсь за тебя.
— Что это значит?
— Значит, что боюсь. Тебе тут не развернуться, а главное: не будешь теперь иметь никакого значения.
— Неужели вы полагаете, что я претендую на что-либо подобное?
— Каждый хочет занять какое-то свое место.
— А у меня не будет своего места?
— Вероятно.
— Почему?
— Ведь ты, мне кажется, не понимаешь, что теперь все изменилось. Что началась совершенно иная эпоха и что ты к этой эпохе решительно не подготовлен.
Алек вспыхнул.
— Что касается моего дяди, то он не был подготовлен ни к какой эпохе. Если двадцатилетие между двумя войнами считается ancien regime, то Януш и к этому не был подготовлен.
— A propos, — молвила пани Шушкевич.— Ой est la lettre?
— Да, да,— отмахнулся старик,— отдам ему, когда будет уходить.
— И поведайте мне, как наступила эта новая эпоха? Шушкевич улыбнулся.
— Новая эпоха началась совсем буднично,— сказал он.— В Сохачев вошли танки. Причем с запада. А в Коморов забрела пара солдат, отбившихся от части.
— Были какие-нибудь осложнения?
— Скорее отделались легким испугом. В доме ничего не было, а они хотели поесть. Получили каши, но без масла.
— Ядвига боялась, что ее убьют, — добавила пани Шушкевич.
— И что же?
— Ничего. Поели, поблагодарили и пошли себе. У них были весьма скромные требования.
— Поразительно,— сказал Алек.
— Но это было подлинное освобождение,— с жаром произнес пан Шушкевич.— Наверно, за границей об этом говорили по-другому. Может, в других местах было и не так. Но у нас это не назовешь иначе, как освобождением. Энтузиазм был всеобщий.
— On a respire \— сказала бывшая мадемуазель Потелиос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170