— Какой был второй вопрос?
— Уже не помните? А хвастались хорошей памятью. Да ведь второй вопрос был очень простой: как вы соприкоснулись с революцией? Вопрос прямо касается воспоминаний, память у вас хорошая, надо только вспомнить.
— А вы хорошо ли запомните то, что я буду говорить?
— Не беспокойтесь. Не слишком хорошо. Я не напомню вам об этом... потом.
— А я вовсе не боюсь. На моей совести нет никаких грехов. Разве только чересчур прохладное отношение к друзьям... а может, напротив, слишком горячее... Я влюбился. И это было хуже всего.
— Это случилось весной? — спросила Сабина не без иронии.
— Ваши вопросы становятся все язвительнее. Еще несколько таких замечаний, и я окончательно смогу ответить на первый вопрос... самому себе. Разумеется, была весна.
— Вы думали только о себе?
— Нет, как раз наоборот, я думал только о ней.
Януш чувствовал, что самогон действует на него. Он перегнулся через стол и произнес:
— Вы только послушайте. Я расскажу вам все. Давно уже я не говорил об этом.
Он взял стакан с самогоном и уставился на него.
— Впрочем, это не была весна революции. Это было год спустя. В тысяча девятьсот восемнадцатом году...
Сабина устроилась поудобнее на табуретке, как бы готовясь выслушать интересную историю.
— Неужели она была так красива?
Януш минуту раздумывал, не сводя глаз с зажатого в руке стакана, словно видел в нем отражение Ариадны. Не той Ариадны, какой она стала впоследствии,— грузноватой, с расплывшимися чертами лица, и которую время, не старя, все заметнее лишало красоты. Ариадна никогда не являлась в его воспоминаниях раздобревшей стареющей женщиной, какой он встретил ее в Риме. Она всегда оставалась для него молоденькой девушкой в белом платье и в обманчивом сверкании мишуры.
О, красный парус В зеленой дали...
— Я, естественно, не могу описать вам, какой она была. Она стоит у меня перед глазами молодая. Впрочем, несколько лет назад я как-то был в Одессе. И встретил там чудесное существо, которое оказалось ее племянником. Он пел на сцене... И был гораздо красивее ее. Но как он выглядел, я тоже не могу рассказать. Мне кажется, что самым большим достоинством Ариадны...
— Ее звали Ариадна?
— Ариадна Тарло. Мне кажется, что самым большим ее достоинством была особая прелесть — не просто женское обаяние, а очарование, присущее только русским женщинам... Родители ее были польского происхождения, и потом, на Западе, она выдавала себя за польку, но Ариадна была русская в полном смысле этого слова.
— Она была артисткой?
— Не знаю. Нет, пожалуй, нет. У подлинного артиста, что бы он ни делал, все по нем, все облегает его, как тонкая перчатка руку. А у Ариадны все было ненастоящее. Нет, не только ненастоящее, а и даже искусственное. Factice, как говорят французы. И вся ее жизнь была ненастоящая.
— Как это жизнь может быть ненастоящей?
— Видите ли, вам этого не понять. Ваша жизнь очень страшная, интересная, кипучая — и самая что ни на есть настоящая. Увы. Все то, что вы переживаете, подлинно. Вы уже не знаете. Не можете этого понять.— Януш задумался.— Нет, при некотором усилии вы все-таки поймете. Ведь, может, и вас научил опыт, и вы по своей — как бы это выразиться? — работе убедились, что порой говорится одно, а в действительности происходит совсем другое. Или иначе: когда не чувствуешь того, что делаешь, теряешь внутренний контакт. Человек, который чувствует, что он делает, гармоничен. Брат ее был совершенно гармоничен. Он принимал участие в революции. Он делал то, что чувствовал, как понимал и что понимал. Между его ощущением правды и тем, что он делал, не было зазора. Я останавливаюсь на этих вещах, ибо вас они наверняка заинтересуют, учитывая ваше положение.
— Наверняка заинтересуют.
— Пожалуй, самое лучшее для человека, когда у него нет такого зазора. А у Ариадны все было совсем иначе. Все, что она делала: сперва декламация, потом ваяние, декорации в парижских театрах — все это было не то, что она чувствовала. Она совершила огромную ошибку — бежала от своей судьбы. Нельзя уйти от своей судьбы.
— Вы верите в Судьбу? Или в Бога?
— Я не верю в громкие слова. И прошу вас, постараемся обойтись без них.
— Ах, я не люблю громких слов. Не верю в них.
— О, я думал иначе. Мне казалось, что вам должны быть по душе громкие слова.
— В эту минуту?
— Эта минута преходяща.
— Но она скажется на последующих...
— Возможно. Порой надо освобождаться из-под власти преходящих минут. Нет, не будем пользоваться такими высокопарными сравнениями. За бутылкой самогона так легко впасть в пафос.
— Нет, пафоса не нужно,— произнесла черноволосая дама, которая еще совсем недавно была просто чернявой деревенской бабой.
— Все у нее поэтому выглядело фальшивым. Даже то, что она переживала по-настоящему.
— А что же она переживала по-настоящему?
— Ага! Вот этого я и не знаю. Думаю, что она была по-настоящему религиозна.
Януш вздохнул.
— Если бы я знал в свое время то, возможно, был бы теперь спокойнее.
Сабина внимательно посмотрела на него.
— А теперь вы тревожитесь? Что же вас тревожит?
— Нет, не ловите меня на слове,— сказал Януш, так, словно перед ним сидело множество собеседников; видно, у него двоилось в глазах.— Я не тревожусь. Только...
— Вас мучают угрызения совести?
— Нет. Я говорю себе, что для этого нет ни малейшего повода.
— Не разминулись ли вы со своей судьбой?
— Вы полагаете, что я должен был остаться в России? Знаете ли, в ту пору, лицом к лицу с событиями, еще нельзя было понять, что из всего этого получится.
— Некоторые понимали.
— Да. Некоторые. Володя вот понимал. А я нет. Я был этакий полячок, и мне все казалось, что надо ехать куда-то в иные места. Нет, не там должна была решиться моя судьба. Верно?
— Это никогда не известно.
— Разумеется. Ну, значит, возможно, и разминулся, но не бросил ее там, а, напротив, поехал за ней сюда. Впрочем, я не обидел ее. Скорее она меня обидела своим отъездом на Запад и всей этой историей с офицером... А я ее действительно любил,— добавил он вопреки тому, что думал в лесу.
Сабина снова налила самогона и придвинулась к столу, как бы желая показать, что ценит неожиданную откровенность его признаний.
— Впрочем, все это сентиментальные слова, которыми люди пользуются по привычке и за отсутствием других... «Обидел, обидела...» «Любил, любила...» Все это, собственно говоря, ничего не значит, либо значит слишком много... В сущности, у всех на свете жизнь идет вкривь и вкось. Хоть бы даже у вас...
Сабина обеспокоенно встрепенулась.
— Обо мне, пожалуйста, не говорите. Вы обо мне решительно ничего не знаете.
— И не желаю знать. Я вижу перед собой доброе и милое лицо,— он дружелюбно взглянул на нее,— особу, которая свела меня к партизанам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170