Анджей и Губерт переглянулись, не зная, как быть. Однако профессор продолжал:
— Садитесь. Они снова сели.
— Помните об этом, когда будете убивать. Когда будете ликвидировать, как это теперь говорят. Зачем человека мучить...
Юноши молчали, глядя на свои руки. Тишина в комнате сделалась невыносимой. Они боялись, что пани Рыневич все слышит в соседней комнате.
— Горбаль рассказывал,— продолжал профессор,— что гестаповец очень долго целился в Ежи. Целился, может, минуту, две, может, и дольше... прежде чем выстрелил и ранил Ежи в живот. Он намеренно целился в живот. И Ежи эти две или три минуты видел направленный на него револьвер. Он должен был мучиться, правда, он мучился? — обратился Рыневич к юношам, словно спрашивал их о чем-то обыкновенном.
Но они молчали.
— Несомненно, очень тяжело видеть, как в тебя стреляют. Не надо причинять лишние страдания. Надо всегда стрелять внезапно, в спину... Верно?
Анджей пошевелился.
— Мне кажется, это неблагородно,— сказал он,— стрелять в спину. Некрасиво как-то...
Профессор запротестовал:
— Но ведь это средневековые предрассудки! Что неблагородного в том, что вы избавите человека от минуты страха? Разумеется, в Освенциме они стремятся как можно больше мучить человека; значит, и эти минуты мучений добавляют к казни. Но это, наверно, очень трудные минуты...
Наконец Губерт спросил:
— Значит, Ежи не сразу погиб?
— Нет, нет. Говорят, жил еще несколько часов. И не разрешали добить его. Так они лежал в грязи, просто в грязи... По крайней мере, так рассказывал Горбаль. Он стоял с ним рядом до самого конца. Ведь поверка продолжалась несколько часов.
Профессор внезапно замолчал и снова стал смотреть то на Анджея, то на Губерта, внимательно, как на экзамене. Словно ждал от них немедленного и точного ответа.
— Помните, помните,— наконец выдавил он,— помните, стрелять надо всегда в спину.
Наконец Губерт овладел собой:
— Но, профессор! Вы так говорите, будто мы с утра до вечера занимаемся экзекуциями.
— Ага,— добавил Анджей. Рыневич смутился.
— Конечно, конечно,— сказал он, снял очки и начал их протирать,— это болтовня.
Выпрямился и, надев очки, более осмысленно посмотрел на своих гостей.
— Это просто нелепая болтовня, — проговорил он медленно, — и никчемная. Простите меня. Иногда я говорю ненужные вещи.
Юноши встали.
— Поблагодари мать,— Рыневич обратился к Анджею,— может, я действительно приду в этот трактир. Послушаю пани Эльжбету...
— Она споет две недавно найденные песни Эдгара,— добавил Анджей.
Но этого профессор то ли не понял, то ли не расслышал.
— Да, да,— рассеянно произнес он и подал руку юношам, задумчивый, словно отсутствующий.
В передней пани Рыневич повторила те же самые слова:
— Хорошо, что вы пришли.
На улице юноши вдохнули свежий воздух. Было чудесно, и они твердым шагом направились домой. После долгого молчания Анджей спросил:
— Ну а ты? Как ты велишь стрелять твоим харцерам? Губерт вспомнил свое выступление в Лесной Подкове и ответил:
— Я вообще не велю им стрелять.
— А как же они будут сражаться? Губерт ничего не ответил.
— Знаешь, тут одно с другим как-то не вяжется,— сказал Анджей.
Опять помолчали.
— А что, по-твоему, вяжется одно с другим? — спросил Губерт.
Анджей засмеялся.
— Януш, наверно, сказал бы просто: не убий. А я ведь торжественно принял на себя жизненные принципы Януша.
— Это тоже не лезет ни в какие ворота,— сказал Губерт.
— Разговорчики,— применил Анджей новое словечко.
— А ты как стреляешь? — вдруг остановившись на тротуаре, спросил Губи-губи.
Анджей тоже остановился и с минуту смотрел в глаза друга.
— Иногда в спину, а иногда в лицо,— процедил он сквозь стиснутые зубы.
Губерт схватил его за предплечье.
— Я никогда тебе этого не прощу! — взорвался он вдруг.— Никогда не прощу! Если на то пошло, то это я должен был ее ликвидировать. Понимаешь, я!
— Почему же? — Взгляд Анджея был холоден и тверд.— Почему ты?
— Я любил ее!
— Вот именно. И поэтому ты не мог выполнить этот приговор. Это было бы чем-то неуместным. Выло бы преступлением. Ведь ты бы убил ее по личным мотивам.
— А ты?
— Я ее не любил.
— А вдруг? Она ведь и тебе изменяла.
— Она всем изменяла. Выдавала нас, потому что это доставляло ей удовольствие. Она была последняя стерва.
— Не говори так.
— Благороднейший Губи-губи! Рыцарь святого Губерта!
— Не говори так.
— Впрочем, ты ничего не знаешь. Не знаешь, я ли убил.
— Не знаю. Но знаю.
— Ох, домыслы!
— Рана была спереди.
— Ох, успокойся. Как я мог иначе? Попросту вошел в кофейню утром, когда там еще никого не было. Она стояла напротив меня...
— Испугалась?
— Не ожидала. А может, ожидала.
— Ты долго целился? Минуту, две, три?..
— Вовсе не целился. Профессор сказал ерунду.
— Не такую уж ерунду.
— Так мне кажется.
— II ты не испытывал никаких личных чувств?
— Нет. А может?..
— Какие?
— Жалость. Самое большее — жалость.
— Ох, и страшен же ты,— произнес Губерт, и они снова пошли вперед.— И еще одно,— продолжал Губерт,— разреши мне взять это на себя. Вполне правдоподобно. Скажу, что это я.
— Там, где надо, знают, кто это сделал. Ведь я же не самовольно.
— Да, да. Но пусть другие думают, что это я. Тебе так будет даже удобнее.
— Свалить на другого? От этого мне не станет легче.
— Тяжело тебе?
Анджей опять остановился. Он не смотрел на Губерта. Взгляд его устремился куда-то в пространство.
— А ты что думаешь? Что это так себе, пустяки? Губерт схватил его за локоть.
— Анджей, глупый,— сказал он,— ведь мы солдаты. Анджей словно проснулся. Взглянул обычно, улыбнулся и
немного иронически, но очень печально сказал:
— Не убий!
И они разошлись, каждый в свою сторону.
VII
Когда у Лилека земля уж слишком горела под ногами (а тлела она постоянно), он приходил к Анджею. Иногда отсиживал несколько часов в его комнате днем, иногда ночевал. В кухне распоряжалась только панна Текла, которая делала вид, что не замечает парня, когда он прокрадывался по коридору.
Несколько раз Спыхала, желая потолковать с молодым Голомбеком, заходил в его комнату и заставал там Лилека. Он уже привык к нему. Спыхала расспросил о нем Анджея и проникся убеждением, что Лилеку можно полностью доверять.
Однажды он зашел к Анджею около полудня. На этот раз в комнате был один Лилек. Оторвавшись от какой-то книги, юноша взглянул на Спыхалу отсутствующим взглядом.
— Что случилось? — спросил Казимеж.
— Беда,— пробормотал Лилек.— Азя похитил Басю. Он читал «Пана Володыевского».
— А который час? — спросил Лилек.
— Двенадцатый.
— О боже,— воскликнул паренек,— я в одиннадцать обещал быть на Мокотове.
— Ого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170