Однако я уверена, что не изменю своего решения.
– Тогда я стану молить Господа, чтобы Он изменил его за вас.
И с этими словами аббат поднимается и уходит.
Королева Мария
Дворец Уайтхолл, 8 февраля 1554 года.
Доктор Фекенэм приходит ко мне прямо из Тауэра.
– Что же сказала леди Джейн? – спрашиваю я со страхом.
– Она упрямая девочка, сударыня, и очень мужественная. Она произвела на меня глубокое впечатление. Ни разу не поколебалась, не потеряла самообладания в течение нашего разговора, хотя я видел, что ей очень хочется жить.
– И все же она не отреклась от своей ереси?
– Пока нет, сударыня. Мне требуется больше времени, равно как и ей. Если бы вы великодушно даровали ей трехдневную отсрочку, думаю, я мог бы добиться успеха.
– Дай-то бог, – с чувством отвечает королева. – Я не хочу посылать на эшафот невинное дитя.
Леди Джейн Дадли
Тауэр, Лондон, 8 февраля 1554 года.
Я снова за молитвой.
– Избави меня от искушения! – прошу я. – Я так хочу жить, и плоть моя страшится топора, и все же я знаю, что никогда не смогу принять римскую религию. Не дай мне отвернуться от тебя, о Боже. Будь твердыней моей. Не дай мне искушения свыше сил моих. Я молю, позволь мне выстоять!
Занятие мое прерывают стук и крики, доносящиеся снаружи. Я поднимаюсь с колен, чувствуя небольшое головокружение, ибо сегодня утром не в силах была проглотить завтрак. Поглядев в окно, я вижу, как одни рабочие разгружают телегу с бревнами, пока другие заколачивают гвозди в настил на Тауэр-грин.
Я догадываюсь, что они строят для меня эшафот. Это очередное напоминание о действительности. Я вся дрожу, пытаясь подавить нарастающую панику. Я должна, должна держать себя в руках.
Весь день продолжается этот стук и грохот. Нельзя ни читать, ни молиться. Я спускаюсь вниз на кухню, что в глубине дома, и сажусь там с миссис Партридж. Если раньше она всегда была рада видеть меня, то сейчас этой доброй женщине явно не по себе в моем обществе, но мне необходимо кое-что у нее выспросить.
– Миссис Партридж, – говорю я, глядя ей прямо в глаза, – вы не знаете, почему королева вдруг отдала приказ о моей казни?
Очевидное смущение миссис Партридж свидетельствует о том, что она знает, и посему я продолжаю:
– Мало того, что приходится умирать, так еще и неизвестно за что. Королева ведь обещала мне помилование. Почему же она передумала?
Миссис Партридж не хочет мне ничего рассказывать, но под конец удается выудить из нее правду.
– Это все ваш батюшка, – говорит она. – Он был одним из вожаков последнего восстания. Он снова хотел сделать вас королевой.
До меня доходит. Теперь понятно, почему королева видит во мне опасность, – во мне, по воле которой и волосок не упал бы с головы ее величества. Во всем виноват мой родной отец, а мне приходится расплачиваться за его глупость и предательство. Это повергает меня в такой ужас, что, несмотря на утешения миссис Партридж, я плачу и никак не могу успокоиться.
Затем, когда рабочие, оставив инструменты, отправляются по домам, я поднимаюсь наверх, не смея выглянуть в окно. Я не желаю видеть возведенный эшафот. Кроме того, мне нужно написать прощальные письма родным и друзьям, а для этого нужно настроиться.
Живи, чтобы умереть, – завещаю я сестре Кэтрин. – Отрекись от мира, отрекись от дьявола, презри плоть. Возрадуйся смерти моей, как и я, ибо я освобождаюсь от скверны мирской и облачаюсь в одежды вечности. Прощай, милая сестрица. Веруй в Господа, который есть твоя единственная опора.
Любящая тебя сестра Джейн.
Ближе к вечеру возвращается доктор Фекенэм с вестью о том, что моя казнь отложена до понедельника.
– Ее величество желают отвести вам больше времени на обдумывание вашего вероисповедания. Повторяю: она обещает помиловать вас, если вы согласитесь, – говорит он мне и удивляется, видя мой страх.
– Увы, сир, – отвечаю я, – не по моей воле дни мои продлены. Я готовилась умереть завтра. Что же до самой смерти, то я ее всей душой презираю, и если ее величеству так угодно, я с готовностью приму ее. Поверьте, время на земле было мне в тягость, и я с нетерпением жду смерти.
Аббат, кажется, глубоко тронут. Но разве можно так горевать о смерти, ожидающей другого человека? В конце концов, христианину положено радоваться, когда душа возвращается домой к Господу, как пытаюсь делать я. Но у него такой вид, будто он сейчас расплачется.
– У меня к вам еще одно предложение, – говорит он. – Поверьте, мне понятны ваши сомнения…
– У меня нет сомнений! – перебиваю я.
– Миледи, я прилагаю все усилия, чтобы помочь сохранить вам жизнь и спасти вашу душу. А вы не хотите меня выслушать!
– Прошу прощения. – Я вдруг смиряюсь. – Пожалуйста, продолжайте.
Доктор Фекенэм улыбается:
– Мне подумалось, что было бы кстати устроить дебаты между вами и католическими схоластами и священнослужителями здесь, в церкви Святого Петра-в-оковах. Вы бы выслушали их аргументы, задались бы кое-каким вопросами и, по милости Божией, могли бы и передумать.
– Сомневаюсь, – отвечаю я. – Доктор Фекенэм, это было бы напрасной тратой моего бесценного времени. Подобные обсуждения годились бы, возможно, для живущих, а не для умирающих. Пожалуйста, оставьте меня и позвольте обрести мир в Господе.
Аббат берет меня за руку и заглядывает глубоко в глаза. В эту минуту я вижу на его лице такое сострадание и понимание, которые редко встретишь у человека, и моя решимость колеблется.
– Я прошу вас не отказать себе в этом последнем шансе, – настаивает он. – Я умоляю вас. Перед вами сейчас стоит выбор: все или ничего. Только подумайте: если ваши принципы ошибочны, разве не ужасно было бы умереть за них, и умереть в заблуждении?
– Хорошо, доктор Фекенэм, – сдаюсь я, – заявляйте ваши дебаты. Я буду участвовать, если вам так хочется.
Тауэр, Лондон, 9 февраля 1554 года.
Под конвоем солдат мы с доктором Фекенэмом возвращаемся из церкви. Проходя мимо эшафота, где я умру в понедельник, отвожу глаза. Но внутренне я торжествую от того, что осталась верна себе и не предала моих убеждений. Это было напрасное испытание, ибо я уже обрела мир в вере моей. Они пытались посеять сомнение в душе моей и смутить стойкость, и всякий раз, опровергая их выпады, я понимала, что выступаю адвокатом собственной смерти. Но мне была дана сила твердо стоять за правду, чему я поистине благодарна.
Лицо старого священника выражает безграничную скорбь. Вдали от моих инквизиторов он был со мною ласков. Но ему не удалось тронуть меня, и кажется, эта неудача будет преследовать его всю оставшуюся жизнь.
Я первой нарушаю молчание, когда мы приближаемся к дому коменданта, где аббат должен проститься со мною навсегда. Мне на глаза наворачиваются слезы.
– Я плачу, сир, потому что нам с вами больше никогда не встретиться, – говорю я ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
– Тогда я стану молить Господа, чтобы Он изменил его за вас.
И с этими словами аббат поднимается и уходит.
Королева Мария
Дворец Уайтхолл, 8 февраля 1554 года.
Доктор Фекенэм приходит ко мне прямо из Тауэра.
– Что же сказала леди Джейн? – спрашиваю я со страхом.
– Она упрямая девочка, сударыня, и очень мужественная. Она произвела на меня глубокое впечатление. Ни разу не поколебалась, не потеряла самообладания в течение нашего разговора, хотя я видел, что ей очень хочется жить.
– И все же она не отреклась от своей ереси?
– Пока нет, сударыня. Мне требуется больше времени, равно как и ей. Если бы вы великодушно даровали ей трехдневную отсрочку, думаю, я мог бы добиться успеха.
– Дай-то бог, – с чувством отвечает королева. – Я не хочу посылать на эшафот невинное дитя.
Леди Джейн Дадли
Тауэр, Лондон, 8 февраля 1554 года.
Я снова за молитвой.
– Избави меня от искушения! – прошу я. – Я так хочу жить, и плоть моя страшится топора, и все же я знаю, что никогда не смогу принять римскую религию. Не дай мне отвернуться от тебя, о Боже. Будь твердыней моей. Не дай мне искушения свыше сил моих. Я молю, позволь мне выстоять!
Занятие мое прерывают стук и крики, доносящиеся снаружи. Я поднимаюсь с колен, чувствуя небольшое головокружение, ибо сегодня утром не в силах была проглотить завтрак. Поглядев в окно, я вижу, как одни рабочие разгружают телегу с бревнами, пока другие заколачивают гвозди в настил на Тауэр-грин.
Я догадываюсь, что они строят для меня эшафот. Это очередное напоминание о действительности. Я вся дрожу, пытаясь подавить нарастающую панику. Я должна, должна держать себя в руках.
Весь день продолжается этот стук и грохот. Нельзя ни читать, ни молиться. Я спускаюсь вниз на кухню, что в глубине дома, и сажусь там с миссис Партридж. Если раньше она всегда была рада видеть меня, то сейчас этой доброй женщине явно не по себе в моем обществе, но мне необходимо кое-что у нее выспросить.
– Миссис Партридж, – говорю я, глядя ей прямо в глаза, – вы не знаете, почему королева вдруг отдала приказ о моей казни?
Очевидное смущение миссис Партридж свидетельствует о том, что она знает, и посему я продолжаю:
– Мало того, что приходится умирать, так еще и неизвестно за что. Королева ведь обещала мне помилование. Почему же она передумала?
Миссис Партридж не хочет мне ничего рассказывать, но под конец удается выудить из нее правду.
– Это все ваш батюшка, – говорит она. – Он был одним из вожаков последнего восстания. Он снова хотел сделать вас королевой.
До меня доходит. Теперь понятно, почему королева видит во мне опасность, – во мне, по воле которой и волосок не упал бы с головы ее величества. Во всем виноват мой родной отец, а мне приходится расплачиваться за его глупость и предательство. Это повергает меня в такой ужас, что, несмотря на утешения миссис Партридж, я плачу и никак не могу успокоиться.
Затем, когда рабочие, оставив инструменты, отправляются по домам, я поднимаюсь наверх, не смея выглянуть в окно. Я не желаю видеть возведенный эшафот. Кроме того, мне нужно написать прощальные письма родным и друзьям, а для этого нужно настроиться.
Живи, чтобы умереть, – завещаю я сестре Кэтрин. – Отрекись от мира, отрекись от дьявола, презри плоть. Возрадуйся смерти моей, как и я, ибо я освобождаюсь от скверны мирской и облачаюсь в одежды вечности. Прощай, милая сестрица. Веруй в Господа, который есть твоя единственная опора.
Любящая тебя сестра Джейн.
Ближе к вечеру возвращается доктор Фекенэм с вестью о том, что моя казнь отложена до понедельника.
– Ее величество желают отвести вам больше времени на обдумывание вашего вероисповедания. Повторяю: она обещает помиловать вас, если вы согласитесь, – говорит он мне и удивляется, видя мой страх.
– Увы, сир, – отвечаю я, – не по моей воле дни мои продлены. Я готовилась умереть завтра. Что же до самой смерти, то я ее всей душой презираю, и если ее величеству так угодно, я с готовностью приму ее. Поверьте, время на земле было мне в тягость, и я с нетерпением жду смерти.
Аббат, кажется, глубоко тронут. Но разве можно так горевать о смерти, ожидающей другого человека? В конце концов, христианину положено радоваться, когда душа возвращается домой к Господу, как пытаюсь делать я. Но у него такой вид, будто он сейчас расплачется.
– У меня к вам еще одно предложение, – говорит он. – Поверьте, мне понятны ваши сомнения…
– У меня нет сомнений! – перебиваю я.
– Миледи, я прилагаю все усилия, чтобы помочь сохранить вам жизнь и спасти вашу душу. А вы не хотите меня выслушать!
– Прошу прощения. – Я вдруг смиряюсь. – Пожалуйста, продолжайте.
Доктор Фекенэм улыбается:
– Мне подумалось, что было бы кстати устроить дебаты между вами и католическими схоластами и священнослужителями здесь, в церкви Святого Петра-в-оковах. Вы бы выслушали их аргументы, задались бы кое-каким вопросами и, по милости Божией, могли бы и передумать.
– Сомневаюсь, – отвечаю я. – Доктор Фекенэм, это было бы напрасной тратой моего бесценного времени. Подобные обсуждения годились бы, возможно, для живущих, а не для умирающих. Пожалуйста, оставьте меня и позвольте обрести мир в Господе.
Аббат берет меня за руку и заглядывает глубоко в глаза. В эту минуту я вижу на его лице такое сострадание и понимание, которые редко встретишь у человека, и моя решимость колеблется.
– Я прошу вас не отказать себе в этом последнем шансе, – настаивает он. – Я умоляю вас. Перед вами сейчас стоит выбор: все или ничего. Только подумайте: если ваши принципы ошибочны, разве не ужасно было бы умереть за них, и умереть в заблуждении?
– Хорошо, доктор Фекенэм, – сдаюсь я, – заявляйте ваши дебаты. Я буду участвовать, если вам так хочется.
Тауэр, Лондон, 9 февраля 1554 года.
Под конвоем солдат мы с доктором Фекенэмом возвращаемся из церкви. Проходя мимо эшафота, где я умру в понедельник, отвожу глаза. Но внутренне я торжествую от того, что осталась верна себе и не предала моих убеждений. Это было напрасное испытание, ибо я уже обрела мир в вере моей. Они пытались посеять сомнение в душе моей и смутить стойкость, и всякий раз, опровергая их выпады, я понимала, что выступаю адвокатом собственной смерти. Но мне была дана сила твердо стоять за правду, чему я поистине благодарна.
Лицо старого священника выражает безграничную скорбь. Вдали от моих инквизиторов он был со мною ласков. Но ему не удалось тронуть меня, и кажется, эта неудача будет преследовать его всю оставшуюся жизнь.
Я первой нарушаю молчание, когда мы приближаемся к дому коменданта, где аббат должен проститься со мною навсегда. Мне на глаза наворачиваются слезы.
– Я плачу, сир, потому что нам с вами больше никогда не встретиться, – говорю я ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121