Возможно, Гилфорд молодой, неопытный и оттого не уверенный в себе – вел себя слишком грубо и бестактно. Конечно, она должна была все вынести, и я подозреваю, что ее отчужденное поведение в тот вечер могло в некотором роде спровоцировать ее мужа на грубость, но каковым бы ни было мое личное мнение о Джейн, никакая леди Нортумберленд не вправе упрекать меня в пренебрежении материнским долгом!
– Я поговорю с Джейн, – произношу я сквозь стиснутые зубы, – но у меня есть веские причины полагать, что это Гилфорд виноват в ее строптивости.
– Гилфорд? – Герцогиня вот-вот завизжит. – Сударыня, как вы смеете возлагать вину за недостатки вашей дочери на моего сына, который изо всех сил пытался завоевать ее любовь! Он ни в чем не виноват – это она виновата! Вспомнить только, как эта грубиянка выскочила сейчас вон из комнаты. Гилфорд уверял меня, что был к ней внимателен и предупредителен. Он не заслуживает такого отношения со стороны жены.
– Да что вы? – Я уже рвусь в бой. – Вы знаете, сударыня, судя по тому, что я слышала в брачную ночь, а мы с милордом находились в соседней с ними спальне, ваш сын постоянно причинял боль нашей дочери. До меня доносились ее крики – и не один раз, чего следовало бы ожидать, но несколько.
– Я уверена, что вы преувеличиваете. Гилфорд не сделал бы ей больно намеренно, – настаивает герцогиня. – Он добрый мальчик.
Я иронически улыбаюсь.
– Это возмутительно! – кипятится она. – Вы не видите даже того, что у вас под носом, или не хотите видеть. Должна сказать вам, что поделилась своими опасениями насчет леди Джейн с герцогом, и он велел, чтобы она переехала ко мне в Дурэм-хаус и оставалась там до тех пор, пока ее не призовут исполнить ее великое предназначение. Мы единодушно полагаем, что ей необходимо внушить верное отношение к ее новым обязанностям, а родители не лучшие для того учителя, ибо слишком заботятся о чувствах ребенка.
Даже я, как бы зла я сейчас ни была, чувствую в этом иронию судьбы: меня, которая всегда держала дочерей в строгости, обвиняют в том, что я их избаловала. Если бы это не было так оскорбительно, то было бы смехотворно. И все же я загнана в угол. Нортумберленд всесилен, его слово – закон. Кроме того, место жены – рядом с мужем. Я понимаю, что у меня нет выбора, как только отправить Джейн в Дурэм-хаус.
– Хорошо, – холодно произношу я. – Я велю готовить ее багаж.
Леди Джейн Дадли
Челси и Дурэм-хаус, 3–5 июля 1553 года.
Матушка и герцогиня в ледяном молчании ожидают, пока миссис Эллен закончит паковать мой дорожный сундук.
– Много вещей не потребуется, – говорит герцогиня. – Я думаю, Джейн у нас не задержится.
– Мы ждем тебя внизу, Джейн, – говорит миледи, провожая ее светлость герцогиню Нортумберлендскую к выходу.
Оставшись вдвоем с миссис Эллен, я бросаюсь на кровать и заливаюсь слезами:
– Если бы вы только знали, дорогая миссис Эллен, что меня ждет!
Няня спешит меня утешить:
– Тише, моя овечка, не так страшен черт, как его малюют. – Но в ее голосе звучит тревога.
– Меня принуждают жить с Гилфордом, – горестно всхлипываю я между неистовыми приступами рыданий. – Вы представить себе не можете…
– Ах, деточка, могу, – печально возражает она. – Некоторые мужчины подобны животным. Я не слепая, мисс Джейн. Я видела ваши синяки и кровь на простынях. Я догадалась, что он грубо с вами обращался.
– Он и есть животное, – плачу я. – Нет, для животных это оскорбление. Они живут инстинктами. Мы, люди, вроде бы разумные существа, а он, похоже, совершенно бесчувственный. И ничего нельзя сделать. Мне придется это терпеть.
Миссис Эллен тоже начинает плакать:
– Ох, мое милое дитя, и вам суждено быть во власти этого бессердечного, грубого человека…
– Но это не самое страшное, – плачу я, – есть кое-что гораздо хуже…
– Во имя Господа, что еще? – Печаль на ее лице сменяется тревогой.
– Они хотят сделать меня королевой, – отвечаю я, садясь. – Когда король Эдуард умрет.
Миссис Эллен приходит в ужас.
– Это проделки Нортумберленда, – продолжаю я, а тем временем слезы у меня высыхают от гнева, сменившего жалость к себе. – Я, конечно, буду сопротивляться. Я им этого не позволю, откажусь подчиняться.
– Но как герцог думает это устроить? – изумляется она.
– Не знаю как. Разве что путем тайных махинаций в обход закона. А по закону наследует брату леди Мария. У нее неоспоримые права. Я знаю, что будет означать ее царствование, но не собираюсь помогать тем, кто хочет лишить ее законных прав. Так или иначе, я бы ни за что не хотела быть королевой. Я сама по себе. Я не хочу жить на виду у всех и не хочу принимать на себя бремя правления. Власть и слава меня не привлекают. – Несправедливость всего этого глубоко возмущает меня. – Ах, миссис Эллен, почему Господь посылает мне так много страданий? Все, о чем я прошу, – это прожить жизнь спокойно.
– Нам не пристало обсуждать волю Господа, – напоминает миссис Эллен.
– Говорю вам, милая няня: это не может быть волей Господа. Он бы не допустил подобной несправедливости.
Я сижу ломая руки. Нужно еще многое сделать до отъезда. Миссис Эллен, с видимым трудом овладев собой, начинает собирать мои платья. Я даже не пытаюсь помочь ей, хотя обычно сама пакую свои книги и личные вещи.
– Я не хочу ехать, – говорю я, снова ударяясь в слезы при виде миссис Эллен, достающей мою одежду. – Я не хочу жить с Гилфордом и его родителями. Его мать ненавидит меня, а его отца я боюсь. Они планируют непостижимый в своей чудовищности заговор. Я не хочу принимать в нем участия. Я не предательница.
Нет таких слов, которые могли бы утешить мое страждущее сердце. Миссис Эллен это знает. Она и не пытается ничего говорить, она просто обнимает меня и крепко прижимает к себе. Так мы стоим молча.
Когда она наконец доставляет меня к герцогине, я по-прежнему в слезах и гневе. И все же я послушно целую матушку на прощание и опускаюсь на колени, чтобы получить ее благословение.
– Помни свой долг, – бросает она.
Ясно, что с ее стороны помощи ожидать не приходится.
Мой разум бурлит, пока я покорно следую за герцогиней к роскошной лодке, пришвартованной у пристани, – на ней мы поплывем по Темзе к Стрэнду.
Сидя в лодке и смотря на переливающуюся искрами солнца воду, я не могу вымолвить ни слова. Моя свекровь явно на меня гневается, и я, кажется, понимаю отчего, ибо вела себя непростительно грубо. Тем не менее я ни за что не стану участвовать в заговоре. Я решила изо всех своих сил сопротивляться их планам.
По прибытии в Дурэм-хаус меня провожают в мои комнаты, выходящие на реку. Они темные, с дубовой обивкой, потемневшей от времени, с маленькими окошками в форме ромба. На стене висит портрет Екатерины Арагонской, которая жила здесь много лет назад, как объяснила герцогиня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
– Я поговорю с Джейн, – произношу я сквозь стиснутые зубы, – но у меня есть веские причины полагать, что это Гилфорд виноват в ее строптивости.
– Гилфорд? – Герцогиня вот-вот завизжит. – Сударыня, как вы смеете возлагать вину за недостатки вашей дочери на моего сына, который изо всех сил пытался завоевать ее любовь! Он ни в чем не виноват – это она виновата! Вспомнить только, как эта грубиянка выскочила сейчас вон из комнаты. Гилфорд уверял меня, что был к ней внимателен и предупредителен. Он не заслуживает такого отношения со стороны жены.
– Да что вы? – Я уже рвусь в бой. – Вы знаете, сударыня, судя по тому, что я слышала в брачную ночь, а мы с милордом находились в соседней с ними спальне, ваш сын постоянно причинял боль нашей дочери. До меня доносились ее крики – и не один раз, чего следовало бы ожидать, но несколько.
– Я уверена, что вы преувеличиваете. Гилфорд не сделал бы ей больно намеренно, – настаивает герцогиня. – Он добрый мальчик.
Я иронически улыбаюсь.
– Это возмутительно! – кипятится она. – Вы не видите даже того, что у вас под носом, или не хотите видеть. Должна сказать вам, что поделилась своими опасениями насчет леди Джейн с герцогом, и он велел, чтобы она переехала ко мне в Дурэм-хаус и оставалась там до тех пор, пока ее не призовут исполнить ее великое предназначение. Мы единодушно полагаем, что ей необходимо внушить верное отношение к ее новым обязанностям, а родители не лучшие для того учителя, ибо слишком заботятся о чувствах ребенка.
Даже я, как бы зла я сейчас ни была, чувствую в этом иронию судьбы: меня, которая всегда держала дочерей в строгости, обвиняют в том, что я их избаловала. Если бы это не было так оскорбительно, то было бы смехотворно. И все же я загнана в угол. Нортумберленд всесилен, его слово – закон. Кроме того, место жены – рядом с мужем. Я понимаю, что у меня нет выбора, как только отправить Джейн в Дурэм-хаус.
– Хорошо, – холодно произношу я. – Я велю готовить ее багаж.
Леди Джейн Дадли
Челси и Дурэм-хаус, 3–5 июля 1553 года.
Матушка и герцогиня в ледяном молчании ожидают, пока миссис Эллен закончит паковать мой дорожный сундук.
– Много вещей не потребуется, – говорит герцогиня. – Я думаю, Джейн у нас не задержится.
– Мы ждем тебя внизу, Джейн, – говорит миледи, провожая ее светлость герцогиню Нортумберлендскую к выходу.
Оставшись вдвоем с миссис Эллен, я бросаюсь на кровать и заливаюсь слезами:
– Если бы вы только знали, дорогая миссис Эллен, что меня ждет!
Няня спешит меня утешить:
– Тише, моя овечка, не так страшен черт, как его малюют. – Но в ее голосе звучит тревога.
– Меня принуждают жить с Гилфордом, – горестно всхлипываю я между неистовыми приступами рыданий. – Вы представить себе не можете…
– Ах, деточка, могу, – печально возражает она. – Некоторые мужчины подобны животным. Я не слепая, мисс Джейн. Я видела ваши синяки и кровь на простынях. Я догадалась, что он грубо с вами обращался.
– Он и есть животное, – плачу я. – Нет, для животных это оскорбление. Они живут инстинктами. Мы, люди, вроде бы разумные существа, а он, похоже, совершенно бесчувственный. И ничего нельзя сделать. Мне придется это терпеть.
Миссис Эллен тоже начинает плакать:
– Ох, мое милое дитя, и вам суждено быть во власти этого бессердечного, грубого человека…
– Но это не самое страшное, – плачу я, – есть кое-что гораздо хуже…
– Во имя Господа, что еще? – Печаль на ее лице сменяется тревогой.
– Они хотят сделать меня королевой, – отвечаю я, садясь. – Когда король Эдуард умрет.
Миссис Эллен приходит в ужас.
– Это проделки Нортумберленда, – продолжаю я, а тем временем слезы у меня высыхают от гнева, сменившего жалость к себе. – Я, конечно, буду сопротивляться. Я им этого не позволю, откажусь подчиняться.
– Но как герцог думает это устроить? – изумляется она.
– Не знаю как. Разве что путем тайных махинаций в обход закона. А по закону наследует брату леди Мария. У нее неоспоримые права. Я знаю, что будет означать ее царствование, но не собираюсь помогать тем, кто хочет лишить ее законных прав. Так или иначе, я бы ни за что не хотела быть королевой. Я сама по себе. Я не хочу жить на виду у всех и не хочу принимать на себя бремя правления. Власть и слава меня не привлекают. – Несправедливость всего этого глубоко возмущает меня. – Ах, миссис Эллен, почему Господь посылает мне так много страданий? Все, о чем я прошу, – это прожить жизнь спокойно.
– Нам не пристало обсуждать волю Господа, – напоминает миссис Эллен.
– Говорю вам, милая няня: это не может быть волей Господа. Он бы не допустил подобной несправедливости.
Я сижу ломая руки. Нужно еще многое сделать до отъезда. Миссис Эллен, с видимым трудом овладев собой, начинает собирать мои платья. Я даже не пытаюсь помочь ей, хотя обычно сама пакую свои книги и личные вещи.
– Я не хочу ехать, – говорю я, снова ударяясь в слезы при виде миссис Эллен, достающей мою одежду. – Я не хочу жить с Гилфордом и его родителями. Его мать ненавидит меня, а его отца я боюсь. Они планируют непостижимый в своей чудовищности заговор. Я не хочу принимать в нем участия. Я не предательница.
Нет таких слов, которые могли бы утешить мое страждущее сердце. Миссис Эллен это знает. Она и не пытается ничего говорить, она просто обнимает меня и крепко прижимает к себе. Так мы стоим молча.
Когда она наконец доставляет меня к герцогине, я по-прежнему в слезах и гневе. И все же я послушно целую матушку на прощание и опускаюсь на колени, чтобы получить ее благословение.
– Помни свой долг, – бросает она.
Ясно, что с ее стороны помощи ожидать не приходится.
Мой разум бурлит, пока я покорно следую за герцогиней к роскошной лодке, пришвартованной у пристани, – на ней мы поплывем по Темзе к Стрэнду.
Сидя в лодке и смотря на переливающуюся искрами солнца воду, я не могу вымолвить ни слова. Моя свекровь явно на меня гневается, и я, кажется, понимаю отчего, ибо вела себя непростительно грубо. Тем не менее я ни за что не стану участвовать в заговоре. Я решила изо всех своих сил сопротивляться их планам.
По прибытии в Дурэм-хаус меня провожают в мои комнаты, выходящие на реку. Они темные, с дубовой обивкой, потемневшей от времени, с маленькими окошками в форме ромба. На стене висит портрет Екатерины Арагонской, которая жила здесь много лет назад, как объяснила герцогиня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121