– Помогите!
– Не знаю, что на вас нашло, – бормочет миссис Эллен, расстегивая его. – Очень красивое ожерелье. Напрасно вы разволновались.
– Давайте спрячем его подальше, – прошу я.
Сама себе удивляюсь. Я всегда презирала суеверия, считая их вздором, но теперь меня переполняет смертельный страх, будто бы зеркало предсказало мне что-то ужасное.
Тауэр, Лондон, январь 1552 года.
Я не хотела идти, но батюшка настоял. Мы не только получим наглядный пример того, чем кончают предатели, но и увидим захватывающее зрелище. Я знаю, что мне это придется не по вкусу. Как можно получать удовольствие, наблюдая за страданиями другого человека? Мне нет дела, что многие придворные тоже придут посмотреть, – я не хочу быть здесь.
Я все-таки пришла. У меня не было выбора. Но милорд хотя бы велел, чтобы мы, как и почти вся присутствующая здесь знать, переоделись. Мы закутались от холода в широкие меховые плащи с капюшоном, какие носят зажиточные городские торговцы, и мне тепло, несмотря на стужу.
Позади высится мрачная громада лондонского Тауэра, бывшего свидетелем многих трагедий и горя и пользующегося дурной славой с тех пор, как две королевы, Анна Болейн и Екатерина Говард, встретили там свой кровавый конец. Немногие из узников, ступающих за ворота Тауэра, выходят на свободу. Обратно нет иного пути, кроме как через плаху, виселицу или еще хуже. Я слышала жуткие истории. В Англии пытки запрещены законом, но говорят, что некоторые в Тауэре испытывают на себе ужасы дыбы и тисков. И еще говорят, что там есть камера-конура, где нельзя ни сидеть, ни стоять, ни лежать – такая она маленькая. Я с содроганием думаю, что если бы меня заключили в такую камеру, я бы точно сошла с ума.
Узника все не выводят. В толпе начинают шуметь.
– Знаете, король несколько недель не решался подписать приказ, – сообщает нам батюшка.
– Ясно, что это милорд Нортумберленд его уломал, – замечает матушка.
– Сомерсет приходится ему дядей, – напоминает нам милорд. – Короля уже принудили послать на смерть одного дядю. Но герцог все твердил ему, что проявлять милосердие было бы неуместно, что он не может позволить процветать таким мятежникам и предателям.
Вдруг раздается крик:
– Он идет! Идет наш герцог!
Стражам приходится приложить немало усилий, чтобы провести приговоренного через толпу, окружившую эшафот. Люди настроены к ним враждебно.
– На месте коменданта Тауэра я бы беспокоился, что заключенного вырвут у стражей и похитят, – говорит батюшка. – Нельзя этого исключить.
И все же процессия успешно пробивается сквозь массу живых тел, и Сомерсет взбирается по ступеням эшафота. Странно думать, что человек, некогда обладавший такой властью и который даже послал своего брата на смерть в этом самом месте, может пасть так низко. Высокий страж впереди отступает в сторону, и я вижу плаху, установленную на соломе. Меня снова охватывает дрожь. Что должен думать несчастный герцог, глядя на нее? Каково – знать, что через несколько минут ты умрешь, лишившись головы? Смотреть на это невыносимо.
– А теперь, Джейн, согласно обычаю, узник на эшафоте должен произнести речь, признавая свою вину, восхваляя справедливость короля и прося людей молиться за него, – поясняет батюшка.
И вот герцог шагает к перилам эшафота и поднимает руку, призывая толпу к тишине. Но не успевает он раскрыть рта, как раздаются вопли: «Помилование! Помилование!» На Тауэрском мосту появляется маленький отряд солдат, галопом скачущих сюда.
Герцог Сомерсет смотрит на них, не веря своим глазам. Он, бедняга, наверняка приготовился к смерти, крепился духом, чтобы встретить роковой удар топора. В его лице отражается ужас и тоска: ему, должно быть, отчаянно хочется жить.
Тем временем палач, в зловещем черном капюшоне, переговаривается с помощником. Солдаты почти у эшафота.
– Помиловать! Помиловать! – скандирует толпа, раздвигая ряды, чтобы дать проехать верховым.
– Господин лейтенант, приказа о помиловании не поступало, – громко объявляет их капитан. – Комендант Тауэра счел разумным прислать подкрепление на случай беспорядков. Солдаты, окружить эшафот!
Толпа разъяренно ревет. У герцога такой вид, как будто он сейчас лишится чувств. Какой кошмар – повторно возвращаться к реальности смерти, будучи столь жестоко обнадеженным. И все же он твердым голосом призывает людей успокоиться и произносит заготовленную речь. Затем он, снова воздев руку, провозглашает:
– Я верный подданный его величества!
Вскоре с необходимыми формальностями покончено, и он опускается на колени на солому перед плахой. Я закрываю глаза: не могу на это смотреть. Но я чувствую, как рядом родители замерли в ожидании. В тяжелой тишине раздается гадкий стук, затем осуждающий рев и крики. Когда я отваживаюсь открыть глаза, вижу, как люди, расталкивая друг друга, ползают под эшафотом, неистово макая платки и тряпицы в льющую сквозь доски кровь своего героя.
– Он мученик, мученик! – вопит какой-то мужчина.
– Воистину страдалец за протестантскую веру! – вторит ему другой.
Я стою, чувствуя подступающую дурноту, не в силах заставить себя посмотреть на искалеченное тело, лежащее на эшафоте. Вокруг меня мужчины и женщины кричат и плачут как безумные. Клянусь, что сейчас весь Лондон един в жгучей ненависти к тому, кто занял место доброго герцога – его светлости Нортумберленду.
Вестминстерское аббатство, апрель 1552 года.
В Вестминстерском аббатстве прохладно. Мы сидим на лучших местах вблизи алтаря и давно уже ждем прибытия короля. Сегодня День святого Георгия, и хотя по закону дни святых больше не празднуются в Англии, святой Георгий почитается как национальный герой. Потому что он был не папистским священником или мучеником, а странствующим рыцарем, воплощением идеалов рыцарства, до сих пор дорогих королю и дворянству, и посему отмечать его день – это справедливо и патриотично.
На улице весна в полном разгаре, но я сегодня, как обычно, одета в черное, чем вызываю у матушки нескрываемое отвращение. К счастью, когда она меня увидела, было уже поздно переодеваться. Я счастлива видеть, что аббатство очистили от всех этих римских идолов и украшений. Даже сейчас оно украшено слишком богато по протестантским понятиям, но это же величайшая королевская усыпальница на свете, где находятся склепы многих королей и королев.
Матушка хмурится, глядя на Кэтрин, которая флиртует с симпатичным молодым человеком, сидящим неподалеку от нас в нефе. Нахал строит глазки нам обеим, и матушка слегка подталкивает локтем батюшку, чтобы он обратил внимание на происходящее.
– Я бы не стал волноваться, дорогая, – шепчет он. – Это наследник лорда Пемброка, лорд Уильям Герберт. Неплохая добыча для любой юной леди благородного рождения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
– Не знаю, что на вас нашло, – бормочет миссис Эллен, расстегивая его. – Очень красивое ожерелье. Напрасно вы разволновались.
– Давайте спрячем его подальше, – прошу я.
Сама себе удивляюсь. Я всегда презирала суеверия, считая их вздором, но теперь меня переполняет смертельный страх, будто бы зеркало предсказало мне что-то ужасное.
Тауэр, Лондон, январь 1552 года.
Я не хотела идти, но батюшка настоял. Мы не только получим наглядный пример того, чем кончают предатели, но и увидим захватывающее зрелище. Я знаю, что мне это придется не по вкусу. Как можно получать удовольствие, наблюдая за страданиями другого человека? Мне нет дела, что многие придворные тоже придут посмотреть, – я не хочу быть здесь.
Я все-таки пришла. У меня не было выбора. Но милорд хотя бы велел, чтобы мы, как и почти вся присутствующая здесь знать, переоделись. Мы закутались от холода в широкие меховые плащи с капюшоном, какие носят зажиточные городские торговцы, и мне тепло, несмотря на стужу.
Позади высится мрачная громада лондонского Тауэра, бывшего свидетелем многих трагедий и горя и пользующегося дурной славой с тех пор, как две королевы, Анна Болейн и Екатерина Говард, встретили там свой кровавый конец. Немногие из узников, ступающих за ворота Тауэра, выходят на свободу. Обратно нет иного пути, кроме как через плаху, виселицу или еще хуже. Я слышала жуткие истории. В Англии пытки запрещены законом, но говорят, что некоторые в Тауэре испытывают на себе ужасы дыбы и тисков. И еще говорят, что там есть камера-конура, где нельзя ни сидеть, ни стоять, ни лежать – такая она маленькая. Я с содроганием думаю, что если бы меня заключили в такую камеру, я бы точно сошла с ума.
Узника все не выводят. В толпе начинают шуметь.
– Знаете, король несколько недель не решался подписать приказ, – сообщает нам батюшка.
– Ясно, что это милорд Нортумберленд его уломал, – замечает матушка.
– Сомерсет приходится ему дядей, – напоминает нам милорд. – Короля уже принудили послать на смерть одного дядю. Но герцог все твердил ему, что проявлять милосердие было бы неуместно, что он не может позволить процветать таким мятежникам и предателям.
Вдруг раздается крик:
– Он идет! Идет наш герцог!
Стражам приходится приложить немало усилий, чтобы провести приговоренного через толпу, окружившую эшафот. Люди настроены к ним враждебно.
– На месте коменданта Тауэра я бы беспокоился, что заключенного вырвут у стражей и похитят, – говорит батюшка. – Нельзя этого исключить.
И все же процессия успешно пробивается сквозь массу живых тел, и Сомерсет взбирается по ступеням эшафота. Странно думать, что человек, некогда обладавший такой властью и который даже послал своего брата на смерть в этом самом месте, может пасть так низко. Высокий страж впереди отступает в сторону, и я вижу плаху, установленную на соломе. Меня снова охватывает дрожь. Что должен думать несчастный герцог, глядя на нее? Каково – знать, что через несколько минут ты умрешь, лишившись головы? Смотреть на это невыносимо.
– А теперь, Джейн, согласно обычаю, узник на эшафоте должен произнести речь, признавая свою вину, восхваляя справедливость короля и прося людей молиться за него, – поясняет батюшка.
И вот герцог шагает к перилам эшафота и поднимает руку, призывая толпу к тишине. Но не успевает он раскрыть рта, как раздаются вопли: «Помилование! Помилование!» На Тауэрском мосту появляется маленький отряд солдат, галопом скачущих сюда.
Герцог Сомерсет смотрит на них, не веря своим глазам. Он, бедняга, наверняка приготовился к смерти, крепился духом, чтобы встретить роковой удар топора. В его лице отражается ужас и тоска: ему, должно быть, отчаянно хочется жить.
Тем временем палач, в зловещем черном капюшоне, переговаривается с помощником. Солдаты почти у эшафота.
– Помиловать! Помиловать! – скандирует толпа, раздвигая ряды, чтобы дать проехать верховым.
– Господин лейтенант, приказа о помиловании не поступало, – громко объявляет их капитан. – Комендант Тауэра счел разумным прислать подкрепление на случай беспорядков. Солдаты, окружить эшафот!
Толпа разъяренно ревет. У герцога такой вид, как будто он сейчас лишится чувств. Какой кошмар – повторно возвращаться к реальности смерти, будучи столь жестоко обнадеженным. И все же он твердым голосом призывает людей успокоиться и произносит заготовленную речь. Затем он, снова воздев руку, провозглашает:
– Я верный подданный его величества!
Вскоре с необходимыми формальностями покончено, и он опускается на колени на солому перед плахой. Я закрываю глаза: не могу на это смотреть. Но я чувствую, как рядом родители замерли в ожидании. В тяжелой тишине раздается гадкий стук, затем осуждающий рев и крики. Когда я отваживаюсь открыть глаза, вижу, как люди, расталкивая друг друга, ползают под эшафотом, неистово макая платки и тряпицы в льющую сквозь доски кровь своего героя.
– Он мученик, мученик! – вопит какой-то мужчина.
– Воистину страдалец за протестантскую веру! – вторит ему другой.
Я стою, чувствуя подступающую дурноту, не в силах заставить себя посмотреть на искалеченное тело, лежащее на эшафоте. Вокруг меня мужчины и женщины кричат и плачут как безумные. Клянусь, что сейчас весь Лондон един в жгучей ненависти к тому, кто занял место доброго герцога – его светлости Нортумберленду.
Вестминстерское аббатство, апрель 1552 года.
В Вестминстерском аббатстве прохладно. Мы сидим на лучших местах вблизи алтаря и давно уже ждем прибытия короля. Сегодня День святого Георгия, и хотя по закону дни святых больше не празднуются в Англии, святой Георгий почитается как национальный герой. Потому что он был не папистским священником или мучеником, а странствующим рыцарем, воплощением идеалов рыцарства, до сих пор дорогих королю и дворянству, и посему отмечать его день – это справедливо и патриотично.
На улице весна в полном разгаре, но я сегодня, как обычно, одета в черное, чем вызываю у матушки нескрываемое отвращение. К счастью, когда она меня увидела, было уже поздно переодеваться. Я счастлива видеть, что аббатство очистили от всех этих римских идолов и украшений. Даже сейчас оно украшено слишком богато по протестантским понятиям, но это же величайшая королевская усыпальница на свете, где находятся склепы многих королей и королев.
Матушка хмурится, глядя на Кэтрин, которая флиртует с симпатичным молодым человеком, сидящим неподалеку от нас в нефе. Нахал строит глазки нам обеим, и матушка слегка подталкивает локтем батюшку, чтобы он обратил внимание на происходящее.
– Я бы не стал волноваться, дорогая, – шепчет он. – Это наследник лорда Пемброка, лорд Уильям Герберт. Неплохая добыча для любой юной леди благородного рождения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121