— Гляди, с чем мы тут остались! Все у нас уволокли, ограбили дочиста.
Ошарашенный Асеин спрыгнул с седла. Из юрты тем временем вышла Мээркан. Левая щека у нее была в крови, первым это заметил Кутуйан.
— Мама! — закричал он, подбегая к матери.— Что с тобой? Ты упала?
Мээркан опустилась на колени, прижала к себе сына, заплакала в голос.
— Аке, дорогой,— захлебываясь слезами, обратилась она к Аееину.— За что такое насилие? Ни слова не говоря, ничего не слушая, вывернули наизнанку все мешки, вычистили закрома, да так, что чуть все не изломали...
У Асеина ходуном ходили скулы.
— Кто?
— Мисиралы.
— Один?
— Нет, с ним еще человек десять кокандских.
— Проклятые! — Асеин, не выпуская из рук согнутой вдвое камчи, зашагал ко двору.
Мээркан сказала правду: все три ямы-закрома возле глинобитной стены были вскрыты и опустошены. Ни зернышка, чисто. Кругом рассыпана солома, втоптанная в землю копытами коней.
Асеин стоял, смотрел и чувствовал, как все тело сотрясает неудержимая дрожь. Шакалы, настоящие шакалы... Он обернулся: рядом с ним стояли старуха и Мээркан, прижимавшая к груди голову Кутуйана. А где же Казат, почему его нет? Асеин встрепенулся.
— Где Казат?
— Он за этими кинулся,— виновато ответила Мээркан.— Мы просили, уговаривали, он не послушался.
— Что?! Когда он?..
— Да уж в полдень.
— О боже, чтоб мне ослепнуть! Они же его... О боже, беда какая, ай, какая беда! Куда, в какую сторону уехали эти проклятые?
— Вниз по дороге.
Асеин не прибавил больше ни слова. Кое-как ввалился в седло и погнал Чобура вниз. Дорога была одна — та, по которой он сам недавно ездил к Санджару. До Санджарова подворья недалеко, верст пять или даже меньше... Нет, пять будет. Правда, под уклон быстрей... Асеин нахлестывал Чобура и справа, и слева, невольно вымещая на коне сжигавший его гнев. Скрипя зубами, Асеин лихорадочно твердил про себя все то же: где Казат? Как смел Мисиралы не сдержать слова, забрать, вопреки уговору, прямо сейчас весь хлеб, забрать силой? Испугался «черных чапанов»?1 Пусть так, но за что он ударил камчой по лицу беззащитную женщину?
Если бы он сейчас неожиданно повстречал Мисиралы, то не отступил бы перед ним, не испугался бы силы его и власти, смело спросил бы за содеянное...
Но вот и жилье Санджара. У ворот несколько человек, они мечутся заполошенно и так же заполошенно, бестолково, шумно о чем-то переговариваются. На Асеина вначале никто не обратил внимания, и только когда он подъехал к самой коновязи, к нему подбежал Сары.
— Асаке! Ты вовремя...— быстро, задыхаясь говорил Сары.— Давай сходи с коня. Санджара нету.
Они вошли в дом. Казат лежал в переднем углу. Под головой две подушки. Глаза огромные, обведены темными кругами. Правая рука перевязана. Из уголка рта тянется по подбородку полоска засохшей крови.
Асеин не опустился — упал возле сына на колени.
— Каза-ат! Что с тобой, сынок?
Казат старался удержаться от слез. Ответил сурово, как взрослый:
— Ничего. Они меня избили.
— Кто?
— Усатый. Я их нагнал тут у ложбины. Отдайте, говорю, ухватился за пестрый чувал, а меня изо всех сил по руке. Потом начали бить по спине, по голове, потом швырнули на землю.
— Мисиралы был при этом?
— Был. Рядом.
— Он что-нибудь сказал? Удерживал их?
— Он смеялся.
— Пр-роклятый! — сквозь зубы простонал Асеин.
Все молча стояли вокруг них. Асеин потрогал перевязанную руку сына, потрогал осторожно, но парнишка не выдержал, вскрикнул, сморщился от боли.
— Ай-й! — Асеин, зажмурившись, затряс головой: только бы не перелом.— Сейчас, сейчас, родной. Потерпи немного, я должен посмотреть.
Асеин не только мастер на все руки, комузчи, певец, он и немного лекарь. Ловко приподняв сыну голову, он снял с него рубаху, начал ощупывать ключицу, потом плечо. Вроде бы ничего особенно страшного, локоть ободран, припух немного... погоди, куда это он торчит? А, понятно: вывих, надо вправить побыстрей.
— Ничего, ничего, сейчас все будет в порядке.— Опустившись на колени, он правой рукой взял Казата за кисть больной руки, левой уперся ему в подмышку и резким рывком вправил вышедшую из сустава кость.
Казат и ахнуть не успел, только слезы брызнули из глаз, но через минуту он сел и громко заревел.
— Ну теперь-то чего плакать, все уже прошло,— успокаивал сына старик.— Ты ляг, полежи.
Набившиеся в комнату люди один за другим выходили за дверь, с Асеином и Казатом осталась только Умсунай. Она поправила Казату постель, укрыла его поплотней и отошла к очагу — приготовить чай. Асеин посидел немного возле задремавшего Казата, потом вышел из дому следом за соседями. Уселись на траве в кружок. Молчали, опустив головы, только искоса поглядывали друг на друга, не зная с чего начать разговор. Нарушил молчание Асеин.
— Ладно,— сказал он, без чьих-либо объяснений поняв, что сборщики успели «осчастливить» своим посещением всех, кто сидел сейчас рядом с ним.— Что было, то было. Того, что они забрали, нам не вернуть. Надо искать выход. До осени еще много времени. Нужно о детях подумать, позаботиться. Никому ничего не оставили?
— Скажешь тоже! — первым ответил ему Сары, и сразу, словно плотину прорвало, посыпалось:
— Да, эти оставят!
— Ни одной юрты не пропустили, все ашканы обшарили, мало того, одеяла перещупали1.
— Забрали даже торбочки с толокном.
— Известно, ежели суждено, чтобы тебя обокрали, все складывается вору на руку,— продолжал Сары.— Ни тебя, ни
1 В каждой юрте (или в доме) хозяева складывают одеяла стопкой на самом видном месте.
Санджаке тут не было, они знали, что вы оба уехали разговоры разговаривать, делали что хотели. Это все Мисиралы подстроил, жулик проклятый.
— И верно, что проклятый.— Асеин вцепился побелевшими от напряжения пальцами в собственные колени.— Прикинулся порядочным человеком, обманул нас и воспользовался нашей простотой. Погоди, мы с ним завтра же поговорим начистоту.
— Да, вам с Санджаром больше ничего и не остается. Верно сказано, что у бессильного вся надежда на суд божий.— Сидевший напротив Асеина Койчуке подался к нему.— «Начистоту», понимаешь ли! Эх, напугали!
Асеин, сощурившись, некоторое время молча глядел на Койчуке.
— А в чем дело-то? — спросил он наконец.— Чем это мы с Санджаром провинились? Если ты такой сильный, берись за дело сам.
— Попробовал уже! Я ведь один как перст, бобылем живу. Не хотел отдавать последнее, противился и вот что заработал! — Койчуке рывком задрал себе на голову одежду и сколько мог нагнулся вперед.
Асеин отшатнулся. Вся спина у Койчуке была исполосована, живого места не осталось. Багровые рубцы вздулись буграми.
— Ну? — Койчуке поднялся.— Видал? И разве мне одному досталось?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Ошарашенный Асеин спрыгнул с седла. Из юрты тем временем вышла Мээркан. Левая щека у нее была в крови, первым это заметил Кутуйан.
— Мама! — закричал он, подбегая к матери.— Что с тобой? Ты упала?
Мээркан опустилась на колени, прижала к себе сына, заплакала в голос.
— Аке, дорогой,— захлебываясь слезами, обратилась она к Аееину.— За что такое насилие? Ни слова не говоря, ничего не слушая, вывернули наизнанку все мешки, вычистили закрома, да так, что чуть все не изломали...
У Асеина ходуном ходили скулы.
— Кто?
— Мисиралы.
— Один?
— Нет, с ним еще человек десять кокандских.
— Проклятые! — Асеин, не выпуская из рук согнутой вдвое камчи, зашагал ко двору.
Мээркан сказала правду: все три ямы-закрома возле глинобитной стены были вскрыты и опустошены. Ни зернышка, чисто. Кругом рассыпана солома, втоптанная в землю копытами коней.
Асеин стоял, смотрел и чувствовал, как все тело сотрясает неудержимая дрожь. Шакалы, настоящие шакалы... Он обернулся: рядом с ним стояли старуха и Мээркан, прижимавшая к груди голову Кутуйана. А где же Казат, почему его нет? Асеин встрепенулся.
— Где Казат?
— Он за этими кинулся,— виновато ответила Мээркан.— Мы просили, уговаривали, он не послушался.
— Что?! Когда он?..
— Да уж в полдень.
— О боже, чтоб мне ослепнуть! Они же его... О боже, беда какая, ай, какая беда! Куда, в какую сторону уехали эти проклятые?
— Вниз по дороге.
Асеин не прибавил больше ни слова. Кое-как ввалился в седло и погнал Чобура вниз. Дорога была одна — та, по которой он сам недавно ездил к Санджару. До Санджарова подворья недалеко, верст пять или даже меньше... Нет, пять будет. Правда, под уклон быстрей... Асеин нахлестывал Чобура и справа, и слева, невольно вымещая на коне сжигавший его гнев. Скрипя зубами, Асеин лихорадочно твердил про себя все то же: где Казат? Как смел Мисиралы не сдержать слова, забрать, вопреки уговору, прямо сейчас весь хлеб, забрать силой? Испугался «черных чапанов»?1 Пусть так, но за что он ударил камчой по лицу беззащитную женщину?
Если бы он сейчас неожиданно повстречал Мисиралы, то не отступил бы перед ним, не испугался бы силы его и власти, смело спросил бы за содеянное...
Но вот и жилье Санджара. У ворот несколько человек, они мечутся заполошенно и так же заполошенно, бестолково, шумно о чем-то переговариваются. На Асеина вначале никто не обратил внимания, и только когда он подъехал к самой коновязи, к нему подбежал Сары.
— Асаке! Ты вовремя...— быстро, задыхаясь говорил Сары.— Давай сходи с коня. Санджара нету.
Они вошли в дом. Казат лежал в переднем углу. Под головой две подушки. Глаза огромные, обведены темными кругами. Правая рука перевязана. Из уголка рта тянется по подбородку полоска засохшей крови.
Асеин не опустился — упал возле сына на колени.
— Каза-ат! Что с тобой, сынок?
Казат старался удержаться от слез. Ответил сурово, как взрослый:
— Ничего. Они меня избили.
— Кто?
— Усатый. Я их нагнал тут у ложбины. Отдайте, говорю, ухватился за пестрый чувал, а меня изо всех сил по руке. Потом начали бить по спине, по голове, потом швырнули на землю.
— Мисиралы был при этом?
— Был. Рядом.
— Он что-нибудь сказал? Удерживал их?
— Он смеялся.
— Пр-роклятый! — сквозь зубы простонал Асеин.
Все молча стояли вокруг них. Асеин потрогал перевязанную руку сына, потрогал осторожно, но парнишка не выдержал, вскрикнул, сморщился от боли.
— Ай-й! — Асеин, зажмурившись, затряс головой: только бы не перелом.— Сейчас, сейчас, родной. Потерпи немного, я должен посмотреть.
Асеин не только мастер на все руки, комузчи, певец, он и немного лекарь. Ловко приподняв сыну голову, он снял с него рубаху, начал ощупывать ключицу, потом плечо. Вроде бы ничего особенно страшного, локоть ободран, припух немного... погоди, куда это он торчит? А, понятно: вывих, надо вправить побыстрей.
— Ничего, ничего, сейчас все будет в порядке.— Опустившись на колени, он правой рукой взял Казата за кисть больной руки, левой уперся ему в подмышку и резким рывком вправил вышедшую из сустава кость.
Казат и ахнуть не успел, только слезы брызнули из глаз, но через минуту он сел и громко заревел.
— Ну теперь-то чего плакать, все уже прошло,— успокаивал сына старик.— Ты ляг, полежи.
Набившиеся в комнату люди один за другим выходили за дверь, с Асеином и Казатом осталась только Умсунай. Она поправила Казату постель, укрыла его поплотней и отошла к очагу — приготовить чай. Асеин посидел немного возле задремавшего Казата, потом вышел из дому следом за соседями. Уселись на траве в кружок. Молчали, опустив головы, только искоса поглядывали друг на друга, не зная с чего начать разговор. Нарушил молчание Асеин.
— Ладно,— сказал он, без чьих-либо объяснений поняв, что сборщики успели «осчастливить» своим посещением всех, кто сидел сейчас рядом с ним.— Что было, то было. Того, что они забрали, нам не вернуть. Надо искать выход. До осени еще много времени. Нужно о детях подумать, позаботиться. Никому ничего не оставили?
— Скажешь тоже! — первым ответил ему Сары, и сразу, словно плотину прорвало, посыпалось:
— Да, эти оставят!
— Ни одной юрты не пропустили, все ашканы обшарили, мало того, одеяла перещупали1.
— Забрали даже торбочки с толокном.
— Известно, ежели суждено, чтобы тебя обокрали, все складывается вору на руку,— продолжал Сары.— Ни тебя, ни
1 В каждой юрте (или в доме) хозяева складывают одеяла стопкой на самом видном месте.
Санджаке тут не было, они знали, что вы оба уехали разговоры разговаривать, делали что хотели. Это все Мисиралы подстроил, жулик проклятый.
— И верно, что проклятый.— Асеин вцепился побелевшими от напряжения пальцами в собственные колени.— Прикинулся порядочным человеком, обманул нас и воспользовался нашей простотой. Погоди, мы с ним завтра же поговорим начистоту.
— Да, вам с Санджаром больше ничего и не остается. Верно сказано, что у бессильного вся надежда на суд божий.— Сидевший напротив Асеина Койчуке подался к нему.— «Начистоту», понимаешь ли! Эх, напугали!
Асеин, сощурившись, некоторое время молча глядел на Койчуке.
— А в чем дело-то? — спросил он наконец.— Чем это мы с Санджаром провинились? Если ты такой сильный, берись за дело сам.
— Попробовал уже! Я ведь один как перст, бобылем живу. Не хотел отдавать последнее, противился и вот что заработал! — Койчуке рывком задрал себе на голову одежду и сколько мог нагнулся вперед.
Асеин отшатнулся. Вся спина у Койчуке была исполосована, живого места не осталось. Багровые рубцы вздулись буграми.
— Ну? — Койчуке поднялся.— Видал? И разве мне одному досталось?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77