Габдулла был большой мастер на разные уловки и хитрости в этом деле.
Вначале он очень ласков был с Мээркан и Кутуйаном: мы, мол, все мусульмане. Разные люди живут в этом бренном мире, но жизнь жизни рознь. Нужно прежде всего угождать всевышнему, быть правдивым и честным. На том свете все мы равны перед Вопрошающим1, и потому надо хранить в сердце благодать. Кто ее сохранит, тот и достоин небесной награды. Короче говоря, надо быть покорным воле бога и пророка его Мухаммеда. Каждому рабу божьему своя судьба, и судьбе должно покоряться.
Так говорил Габдулла-бай, и его слова до сих пор звучат в ушах Кутуйана.
Был у Габдуллы в услужении ровесник Кутуйана узбекский парнишка по имени Ахмаджан, и обоим «мальчикам на побегушках» просто дух было некогда перевести — не одна работа, так другая, ни минуты свободной.
Особенно их допекал камыш. Правду говорил отец Кутуйана: вокруг города камыша росло много — высокого, густого, с листьями, края у которых острые как нож. Рос камыш на болотах, в самой настоящей трясине, полной водяных змей и пиявок. Сырость, затхлая вонь, а комары!.. Отец говорил, что в камышах иногда встречаются тигры. Какие тигры, ни одному тигру, как-никак благородному животному, не пришлась бы по вкусу грязная трясина.
Для Габдуллы камыш был неиссякаемым источником благосостояния. Пока стебли еще не отвердели, Ахмаджан и Кутуйан должны были каждый день отправляться на болото, да при этом Габдулла требовал, чтобы резали они камыш не где попало, выбирал места, поистине проклятые богом. Найдет такое местечко и доволен: «Здесь и режьте, камыш что надо, самый подходящий, вон какие долгие да прямые стебли». Поглядишь — вроде и в самом деле он здесь не такой, как по соседству, высоченный — всадника с конем спрячет. Стволы прямые, точно шомполы, крепкие. Но и растет он просто-таки в змеином убежище, в рассаднике для пиявок. Ися эта проклятая живность так тут и кишит.
Не успеет Габдулла отстоять первую молитву, как поды
1 По мусульманским представлениям, душа умершего, пройдя через мост толщиной в волосок, подвергается допросу о земных деяниях ее обладателя.
мает Кутуйана и Ахмаджана с постелей. Сам впрягает лошадь в легкую повозку и отправляется куда-то по торговым делам, а ребята, забрав с собой на обед лепешки и джарму, идут на болото резать распроклятый камыш. Так ведь его не только нарезать надо, а еще и сложить, да связать, да нижнюю часть каждой связки уравнять на особой дощечке, обрезать выступающие концы, иначе, как выражается Габдулла-бай, все дело насмарку. И на каждый день свой урок, свое определенное количество связок.
Что значит молодость! Попробуй-ка поработай на болоте целый день, а до болота и с болота еще и дойти надо, расстояние порядочное. Утром по холодку, да и вечером ничего, но в жаркие часы дня, когда нигде не укроешься от палящих лучей солнца, очень тяжело. Ничего не поделаешь, работают ребята, не смеют нарушить хозяйский приказ.
В конце концов работа эта выматывает их беспредельно. Руки все изрезаны, носы облупились, губы потрескались. Комары с каждым днем все злей, оба парня постоянно боятся змей, да и пиявки — радость небольшая. Как-то раз, во вторник, помнится, дело было, Ахмаджан оступился в трясину, да никак не выберется. Кричит, зовет Кутуйана, а тот резал камыш поодаль. Пока добрался до товарища да пока вытащил его из грязи, помог дойти до твердой земли, пиявки, которые десятками налипли Ахмаджану на ноги, успели надуться кровью. Кутуйан поскорее их обирать, старается, чтобы Ахмаджан не заметил, сколько их,— тот даже слова «пиявка» слышать не мог, очень их боялся. Хуже горькой горечи была для него эта болотная каторга, ушел бы из-за нее от Габдуллы, да податься некуда.
Трудно сказать, много ли зарабатывал Габдулла на этом камыше, но каждый день вечером он пригонял к болоту вместительную длинную телегу, на которую Ахмаджан и Кутуйан грузили связки, подготовленные за день. Сырые, тяжелые, здоровенные связки, перетаскать их — все равно что целый день камыш резать. А Габдулла только покрикивает: «Шевелитесь поживей, вон солнце-то уже садится.» Ругаться начинает: и дармоеды-то они, и такие, и сякие. Но ведь шариат ругаться не велит.
Кутуйану начинает порой казаться, что для таких людей бог и вправду воплощается в деньгах, в богатстве.
Настала осень, начались заморозки, все короче становился день, а ребята продолжали резать камыш. Габдулла, должно быть, молил небеса об одном: чтобы конца этой работе не было. Но темнело рано, и Ахмаджан с Кутуйаном едва успевали за светлое время нарезать половину того, что нарезали в летние дни. Да и устали они крепко.
У Мээркан вся душа изболелась за сына. Она старалась по- сытнее и повкуснее накормить его. «Измучился ты, сынок,— жалела она Кутуйана.— Исхудал как... Ну уж недолго осталось. Что поделать, надо нам потерпеть. Хозяин наш богобоязненный, вознаградит за труды, хватит и на зимний припас, и на теплую одежду».
«Богобоязненный»! Показал он им свою «святую» суть, этот почитатель Корана!
Однажды — в этот день погода была немыслимая, дождь со снегом,— Кутуйан пришел домой после работы, прихрамывая на одну ногу: у него отвалилась подметка на сапоге, он кое-как подвязал ее веревкой, идти было неловко. Мать, бледная как мел, встретила его у порога.
— Это ты...— сказала она, и губы у нее задрожали.
Кутуйан замер.
— Мама, что случилось?
— Д-да так, ничего. Собирайся, мы уходим. Больше здесь не останемся.
Только теперь Кутуйан заметил в углу большой узел и набитый доверху полосатый чувал. Он ничего не мог понять. Что произошло? Почему они должны уходить? И куда?
— Куда глаза глядят.
Тут Кутуйан заподозрил, что дело нечисто. Неотступно пристал к матери: ее обидели? обругали? ударили?
— Нет, сынок.— Мээркан опустила голову.
Кутуйан вдруг догадался:
— Так вот оно что! Хозяин?
— Да.— Мээркан еще ниже опустила голову, прикрыв рот концом платка.
Кутуйан резко повернулся и зашагал к крыльцу «большого дома», поднялся по лестнице и еще в коридоре услыхал голос Лябибы-апа:
— Ах ты злосчастный! Значит, и это было определено тебе судьбой? А еще твердишь молитвы, болтаешь о великом долге мусульманина, о подражании пророку!
Кутуйан вошел. Габдулла сидел, как всегда, на хозяйском месте, а напротив него, накинув на плечи белоснежный большой платок, восседала разгневанная, с пылающим лицом .Лнбиба-апа. Хозяин при виде Кутуйана подался ему навстречу:
— Заходи, сынок! Заходи!
Кутуйан на мгновение онемел от такой наглости, потом, подступив к хозяину, выпалил:
— Ты бы еще сказал мне символ веры, молдоке! И как это ты объяснял: нужно покоряться судьбе, да?
Габдулла откинулся назад, хотел отодвинуться подальше от наступающего на него парня, но наткнулся на деревянную кровать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Вначале он очень ласков был с Мээркан и Кутуйаном: мы, мол, все мусульмане. Разные люди живут в этом бренном мире, но жизнь жизни рознь. Нужно прежде всего угождать всевышнему, быть правдивым и честным. На том свете все мы равны перед Вопрошающим1, и потому надо хранить в сердце благодать. Кто ее сохранит, тот и достоин небесной награды. Короче говоря, надо быть покорным воле бога и пророка его Мухаммеда. Каждому рабу божьему своя судьба, и судьбе должно покоряться.
Так говорил Габдулла-бай, и его слова до сих пор звучат в ушах Кутуйана.
Был у Габдуллы в услужении ровесник Кутуйана узбекский парнишка по имени Ахмаджан, и обоим «мальчикам на побегушках» просто дух было некогда перевести — не одна работа, так другая, ни минуты свободной.
Особенно их допекал камыш. Правду говорил отец Кутуйана: вокруг города камыша росло много — высокого, густого, с листьями, края у которых острые как нож. Рос камыш на болотах, в самой настоящей трясине, полной водяных змей и пиявок. Сырость, затхлая вонь, а комары!.. Отец говорил, что в камышах иногда встречаются тигры. Какие тигры, ни одному тигру, как-никак благородному животному, не пришлась бы по вкусу грязная трясина.
Для Габдуллы камыш был неиссякаемым источником благосостояния. Пока стебли еще не отвердели, Ахмаджан и Кутуйан должны были каждый день отправляться на болото, да при этом Габдулла требовал, чтобы резали они камыш не где попало, выбирал места, поистине проклятые богом. Найдет такое местечко и доволен: «Здесь и режьте, камыш что надо, самый подходящий, вон какие долгие да прямые стебли». Поглядишь — вроде и в самом деле он здесь не такой, как по соседству, высоченный — всадника с конем спрячет. Стволы прямые, точно шомполы, крепкие. Но и растет он просто-таки в змеином убежище, в рассаднике для пиявок. Ися эта проклятая живность так тут и кишит.
Не успеет Габдулла отстоять первую молитву, как поды
1 По мусульманским представлениям, душа умершего, пройдя через мост толщиной в волосок, подвергается допросу о земных деяниях ее обладателя.
мает Кутуйана и Ахмаджана с постелей. Сам впрягает лошадь в легкую повозку и отправляется куда-то по торговым делам, а ребята, забрав с собой на обед лепешки и джарму, идут на болото резать распроклятый камыш. Так ведь его не только нарезать надо, а еще и сложить, да связать, да нижнюю часть каждой связки уравнять на особой дощечке, обрезать выступающие концы, иначе, как выражается Габдулла-бай, все дело насмарку. И на каждый день свой урок, свое определенное количество связок.
Что значит молодость! Попробуй-ка поработай на болоте целый день, а до болота и с болота еще и дойти надо, расстояние порядочное. Утром по холодку, да и вечером ничего, но в жаркие часы дня, когда нигде не укроешься от палящих лучей солнца, очень тяжело. Ничего не поделаешь, работают ребята, не смеют нарушить хозяйский приказ.
В конце концов работа эта выматывает их беспредельно. Руки все изрезаны, носы облупились, губы потрескались. Комары с каждым днем все злей, оба парня постоянно боятся змей, да и пиявки — радость небольшая. Как-то раз, во вторник, помнится, дело было, Ахмаджан оступился в трясину, да никак не выберется. Кричит, зовет Кутуйана, а тот резал камыш поодаль. Пока добрался до товарища да пока вытащил его из грязи, помог дойти до твердой земли, пиявки, которые десятками налипли Ахмаджану на ноги, успели надуться кровью. Кутуйан поскорее их обирать, старается, чтобы Ахмаджан не заметил, сколько их,— тот даже слова «пиявка» слышать не мог, очень их боялся. Хуже горькой горечи была для него эта болотная каторга, ушел бы из-за нее от Габдуллы, да податься некуда.
Трудно сказать, много ли зарабатывал Габдулла на этом камыше, но каждый день вечером он пригонял к болоту вместительную длинную телегу, на которую Ахмаджан и Кутуйан грузили связки, подготовленные за день. Сырые, тяжелые, здоровенные связки, перетаскать их — все равно что целый день камыш резать. А Габдулла только покрикивает: «Шевелитесь поживей, вон солнце-то уже садится.» Ругаться начинает: и дармоеды-то они, и такие, и сякие. Но ведь шариат ругаться не велит.
Кутуйану начинает порой казаться, что для таких людей бог и вправду воплощается в деньгах, в богатстве.
Настала осень, начались заморозки, все короче становился день, а ребята продолжали резать камыш. Габдулла, должно быть, молил небеса об одном: чтобы конца этой работе не было. Но темнело рано, и Ахмаджан с Кутуйаном едва успевали за светлое время нарезать половину того, что нарезали в летние дни. Да и устали они крепко.
У Мээркан вся душа изболелась за сына. Она старалась по- сытнее и повкуснее накормить его. «Измучился ты, сынок,— жалела она Кутуйана.— Исхудал как... Ну уж недолго осталось. Что поделать, надо нам потерпеть. Хозяин наш богобоязненный, вознаградит за труды, хватит и на зимний припас, и на теплую одежду».
«Богобоязненный»! Показал он им свою «святую» суть, этот почитатель Корана!
Однажды — в этот день погода была немыслимая, дождь со снегом,— Кутуйан пришел домой после работы, прихрамывая на одну ногу: у него отвалилась подметка на сапоге, он кое-как подвязал ее веревкой, идти было неловко. Мать, бледная как мел, встретила его у порога.
— Это ты...— сказала она, и губы у нее задрожали.
Кутуйан замер.
— Мама, что случилось?
— Д-да так, ничего. Собирайся, мы уходим. Больше здесь не останемся.
Только теперь Кутуйан заметил в углу большой узел и набитый доверху полосатый чувал. Он ничего не мог понять. Что произошло? Почему они должны уходить? И куда?
— Куда глаза глядят.
Тут Кутуйан заподозрил, что дело нечисто. Неотступно пристал к матери: ее обидели? обругали? ударили?
— Нет, сынок.— Мээркан опустила голову.
Кутуйан вдруг догадался:
— Так вот оно что! Хозяин?
— Да.— Мээркан еще ниже опустила голову, прикрыв рот концом платка.
Кутуйан резко повернулся и зашагал к крыльцу «большого дома», поднялся по лестнице и еще в коридоре услыхал голос Лябибы-апа:
— Ах ты злосчастный! Значит, и это было определено тебе судьбой? А еще твердишь молитвы, болтаешь о великом долге мусульманина, о подражании пророку!
Кутуйан вошел. Габдулла сидел, как всегда, на хозяйском месте, а напротив него, накинув на плечи белоснежный большой платок, восседала разгневанная, с пылающим лицом .Лнбиба-апа. Хозяин при виде Кутуйана подался ему навстречу:
— Заходи, сынок! Заходи!
Кутуйан на мгновение онемел от такой наглости, потом, подступив к хозяину, выпалил:
— Ты бы еще сказал мне символ веры, молдоке! И как это ты объяснял: нужно покоряться судьбе, да?
Габдулла откинулся назад, хотел отодвинуться подальше от наступающего на него парня, но наткнулся на деревянную кровать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77