— Она расправила конец скатерти и повернулась к молодухе: — Полей ему на руки, милая.
Садак, как положено по обычаю, сначала отрезал кусок мяса, потом придвинул к себе плоскую деревянную тарелку и принялся мелко крошить мясо ножом.
— Ну, рассказывай.— Бегаим освободила из-под платка подбородок.— Как там дела у вас, все хорошо?
— Слава богу, все ладно.
— Где вы сейчас?
— В Кумду-Чапе.
— А овцы?
— Два загона при нас. Остальных погнали на другие пастбища, к Тёру откочевали. \
Бай пока не произнес ни слова. От выпитой водки на лице у него крупными каплями выступил пот, он достал платок, вытерся.
— Ну и что на это канаевские?— спросил.
У Садака задергался левый глаз — после «битвы» Байтика и Рыскулбека, где Садаку досталось то ли камчой, то ли сои- лом по голове, глаз начинал дергаться при малейшем волнении. Рука, в которой Садак держал нож, затряслась, он едва не порезался. Справившись с собой, сказал отрывисто:
— Я как раз... то есть канаевские-то заявились.
Бегаим сразу почувствовала, что дело плохо. Бай наклонился и пристально поглядел Садаку в лицо.
— И что они говорят? Зачем заявились?
— Говорят, чтобы мы убирались из Кумду-Чапа самое позднее через два дня.
Бай склонился еще ниже всем своим расплывшимся грузным телом.
— Как это убирались? Куда?
— Вот я и спрашиваю...— Садак опустил голову.
— С ума они спятили, что ли?— Бай весь побагровел, дышал тяжело и хрипло.
Бегаим в разговор не вмешивалась. Дело, конечно, небывалое, но ее очень удивила гневная вспышка Бая. Раньше его не так-то просто было вывести из себя. Значит, вино здорово бросилось ему в голову.
— Надо сообщить Саты-бию,— сказал Бай.
Снова у Садака задергался левый глаз.
— Саты-бий аксакал ездит вместе с ними,— ответил он.
От негодования Бай с трудом выговорил:
— Так и должна была поступить эта двуличная тварь...
Короче говоря, Байтик сделал что хотел.
Аксакалы от каждого аила отправились к Базаркулу.
А что Базаркул, ему тоже жить надо. Для него яснее ясного, что явись он к Байтику, благоприятного ответа от него не получит. Чего ради понапрасну морочить себе голову? К тому же было при этом у Базаркула одно тайное, ото всех скрываемое опасение: как посмотрят те, кто обладает в Джети-Ата силой и весом в глазах народа, на его — скорее всего, обреченное на неудачу — вмешательство? Это ведь не шутка, не игрушка...
Итак, на сей раз Байтик снова добился своего. Захватил еще три урочища, в том числе и Кенек, вытеснив табуны и отары племен кунту на другой берег речки Джыламыш. Скот, принадлежащий Баю, заполонил пастбища Тёра, о которых говорил Садак. Пастбища, надо сказать, отличные, богатые травой. Сам Бай, конечно, туда не поехал, просто передал распоряжение перегнать скот повыше.
Юрта Бегаим стояла поодаль от аила на холме. Немного ниже по косогору спускалась к реке ровная, прямая, словно руками человеческими проложенная дорога. Противоположный берег реки — поросший арчовым лесом горный склон. В лесу не умолкает голос кукушки: «ку-ку, ку-ку!» Нет, это не просто птичий крик — это обращенная в птицу девушка Зейнеп ищет, зовет своего возлюбленного. Как говорят люди, звали того возлюбленного Кукук.
Бегаим слушает зов, доносящийся сквозь неумолчный шум реки,— и песня воды, и крик кукушки скрашивают одиночество, в них мягко погружается душа. Смех и слезы, надежда, жалобы, поиски, ожидание — все совместилось в этих звуках. Быть может, не только Бегаим, но все люди слышат в них то же самое?
Бегаим теперь совсем успокоилась. Какой смысл метаться и рвать на себе волосы? Все равно утраченного не воротишь. У каждого есть в душе своя тайна, у одних она грустная, у других радостная, а бывают такие, у кого в сердце горечь уживается с наслаждением. Быть может, так и у Бегаим. Сложна дорога жизни, и много на ней распутий. Сделать выбор нелегко, а ошибиться так просто? Но иногда, пусть не часто, дорога сама ведет тебя, куда ты хочешь. И даже это опасно, не просто, даже это — испытание тебе, проверка, что ты за человек.
Бегаим закрыла глаза на все, кроме одного — того, что составляет смысл ее теперешнего существования. Казат... Да, Казат! Вот она, жизнь, какова: думала ли она о нем когда-нибудь раньше? Ничуть не бывало — ни сном ни духом.
Да, такова жизнь. Кто она — и кто Казат?
Бай оказался невольной причиной того, что произошло. Между аилом и джайлоо расстояние увеличилось. Кумыс на высоких пастбищах, там, на Тёре,— несравненный. Вот Бай и попросил Асеина, чтобы тот на время прислал к нему Казата: пускай ездит за кумысом. Самим табунщикам с этим не справиться, слишком много у них летом забот. Можно было бы обойтись и тем кумысом, что готовят в аиле, но разве такие здесь травы, на каких пасутся кобылы в горах? Разве здешний кумыс подашь, к примеру, гостям?
Недели две возил Казат большие бурдюки с кумысом: привезет утром, оставит туго наполненные козьи чаначи, свисающие с седла чуть ли не до земли, в Большой юрте и снова уезжает. На джайлоо он жил в юрте Садака.
Медленно тянутся дни для Бегаим, каждый — целая вечность. Дни летние, длинные, хорошо хоть ночи короткие — не успеет солнце зайти, как снова засияет утренняя заря. Всю ночь думает Бегаим о Казате, а если сон смежит глаза, видит его во сне. Рано-рано на зорьке она выходит из юрты навстречу восходу и долго смотрит с вершины холма на горы: где-то он теперь?
Солнце подымается, и вскоре приезжает Казат. Она женщина, она старше его, идти ему навстречу для нее неприлично. Стараясь сохранять равнодушный вид, она стоит возле юрты справа от двери, к ней жмется Айдай. Казат спрыгивает с седла и здоровается, потом начинает отвязывать чаначи. Тотчас со всех сторон сбегаются ребятишки — не надо ли помочь. Но Казат не обращает на них внимания. Он играючи подымает чаначи, с каждым из которых впору справиться двум мужчинам, и вносит в юрту.
Теперь уже собираются в юрте белобородые и чернобородые. Перед ними расстилают полотенца, наливают и подают кумыс. Казат ненадолго присаживается, бывает, что тоже отведает кумыса, а бывает, что и нет. Приторочит вчерашние, пустые чаначи к седлу и уезжает. Бегаим хочется, чтобы он побыл еще, но как, под каким предлогом его задержать? Скорее всего, Казат, занятый своими делами, замкнутый, неразговорчивый Казат ничего не замечает... Или догадывается?
Наверное, догадывается, потому что в последние дни иногда бросает на Бегаим быстрый, испуганный взгляд и вздыхает. И ведь не зря считается, что сердце сердцу весть подает, если оба сердца тянутся одно к другому, если оба зажжены одним желанием!
Как-то раз, достав кумыс, Казат почему-то не спешил уезжать. Напившись кумыса вместе со всеми, он, набравшись решимости, попросил у Бая разрешения съездить домой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Садак, как положено по обычаю, сначала отрезал кусок мяса, потом придвинул к себе плоскую деревянную тарелку и принялся мелко крошить мясо ножом.
— Ну, рассказывай.— Бегаим освободила из-под платка подбородок.— Как там дела у вас, все хорошо?
— Слава богу, все ладно.
— Где вы сейчас?
— В Кумду-Чапе.
— А овцы?
— Два загона при нас. Остальных погнали на другие пастбища, к Тёру откочевали. \
Бай пока не произнес ни слова. От выпитой водки на лице у него крупными каплями выступил пот, он достал платок, вытерся.
— Ну и что на это канаевские?— спросил.
У Садака задергался левый глаз — после «битвы» Байтика и Рыскулбека, где Садаку досталось то ли камчой, то ли сои- лом по голове, глаз начинал дергаться при малейшем волнении. Рука, в которой Садак держал нож, затряслась, он едва не порезался. Справившись с собой, сказал отрывисто:
— Я как раз... то есть канаевские-то заявились.
Бегаим сразу почувствовала, что дело плохо. Бай наклонился и пристально поглядел Садаку в лицо.
— И что они говорят? Зачем заявились?
— Говорят, чтобы мы убирались из Кумду-Чапа самое позднее через два дня.
Бай склонился еще ниже всем своим расплывшимся грузным телом.
— Как это убирались? Куда?
— Вот я и спрашиваю...— Садак опустил голову.
— С ума они спятили, что ли?— Бай весь побагровел, дышал тяжело и хрипло.
Бегаим в разговор не вмешивалась. Дело, конечно, небывалое, но ее очень удивила гневная вспышка Бая. Раньше его не так-то просто было вывести из себя. Значит, вино здорово бросилось ему в голову.
— Надо сообщить Саты-бию,— сказал Бай.
Снова у Садака задергался левый глаз.
— Саты-бий аксакал ездит вместе с ними,— ответил он.
От негодования Бай с трудом выговорил:
— Так и должна была поступить эта двуличная тварь...
Короче говоря, Байтик сделал что хотел.
Аксакалы от каждого аила отправились к Базаркулу.
А что Базаркул, ему тоже жить надо. Для него яснее ясного, что явись он к Байтику, благоприятного ответа от него не получит. Чего ради понапрасну морочить себе голову? К тому же было при этом у Базаркула одно тайное, ото всех скрываемое опасение: как посмотрят те, кто обладает в Джети-Ата силой и весом в глазах народа, на его — скорее всего, обреченное на неудачу — вмешательство? Это ведь не шутка, не игрушка...
Итак, на сей раз Байтик снова добился своего. Захватил еще три урочища, в том числе и Кенек, вытеснив табуны и отары племен кунту на другой берег речки Джыламыш. Скот, принадлежащий Баю, заполонил пастбища Тёра, о которых говорил Садак. Пастбища, надо сказать, отличные, богатые травой. Сам Бай, конечно, туда не поехал, просто передал распоряжение перегнать скот повыше.
Юрта Бегаим стояла поодаль от аила на холме. Немного ниже по косогору спускалась к реке ровная, прямая, словно руками человеческими проложенная дорога. Противоположный берег реки — поросший арчовым лесом горный склон. В лесу не умолкает голос кукушки: «ку-ку, ку-ку!» Нет, это не просто птичий крик — это обращенная в птицу девушка Зейнеп ищет, зовет своего возлюбленного. Как говорят люди, звали того возлюбленного Кукук.
Бегаим слушает зов, доносящийся сквозь неумолчный шум реки,— и песня воды, и крик кукушки скрашивают одиночество, в них мягко погружается душа. Смех и слезы, надежда, жалобы, поиски, ожидание — все совместилось в этих звуках. Быть может, не только Бегаим, но все люди слышат в них то же самое?
Бегаим теперь совсем успокоилась. Какой смысл метаться и рвать на себе волосы? Все равно утраченного не воротишь. У каждого есть в душе своя тайна, у одних она грустная, у других радостная, а бывают такие, у кого в сердце горечь уживается с наслаждением. Быть может, так и у Бегаим. Сложна дорога жизни, и много на ней распутий. Сделать выбор нелегко, а ошибиться так просто? Но иногда, пусть не часто, дорога сама ведет тебя, куда ты хочешь. И даже это опасно, не просто, даже это — испытание тебе, проверка, что ты за человек.
Бегаим закрыла глаза на все, кроме одного — того, что составляет смысл ее теперешнего существования. Казат... Да, Казат! Вот она, жизнь, какова: думала ли она о нем когда-нибудь раньше? Ничуть не бывало — ни сном ни духом.
Да, такова жизнь. Кто она — и кто Казат?
Бай оказался невольной причиной того, что произошло. Между аилом и джайлоо расстояние увеличилось. Кумыс на высоких пастбищах, там, на Тёре,— несравненный. Вот Бай и попросил Асеина, чтобы тот на время прислал к нему Казата: пускай ездит за кумысом. Самим табунщикам с этим не справиться, слишком много у них летом забот. Можно было бы обойтись и тем кумысом, что готовят в аиле, но разве такие здесь травы, на каких пасутся кобылы в горах? Разве здешний кумыс подашь, к примеру, гостям?
Недели две возил Казат большие бурдюки с кумысом: привезет утром, оставит туго наполненные козьи чаначи, свисающие с седла чуть ли не до земли, в Большой юрте и снова уезжает. На джайлоо он жил в юрте Садака.
Медленно тянутся дни для Бегаим, каждый — целая вечность. Дни летние, длинные, хорошо хоть ночи короткие — не успеет солнце зайти, как снова засияет утренняя заря. Всю ночь думает Бегаим о Казате, а если сон смежит глаза, видит его во сне. Рано-рано на зорьке она выходит из юрты навстречу восходу и долго смотрит с вершины холма на горы: где-то он теперь?
Солнце подымается, и вскоре приезжает Казат. Она женщина, она старше его, идти ему навстречу для нее неприлично. Стараясь сохранять равнодушный вид, она стоит возле юрты справа от двери, к ней жмется Айдай. Казат спрыгивает с седла и здоровается, потом начинает отвязывать чаначи. Тотчас со всех сторон сбегаются ребятишки — не надо ли помочь. Но Казат не обращает на них внимания. Он играючи подымает чаначи, с каждым из которых впору справиться двум мужчинам, и вносит в юрту.
Теперь уже собираются в юрте белобородые и чернобородые. Перед ними расстилают полотенца, наливают и подают кумыс. Казат ненадолго присаживается, бывает, что тоже отведает кумыса, а бывает, что и нет. Приторочит вчерашние, пустые чаначи к седлу и уезжает. Бегаим хочется, чтобы он побыл еще, но как, под каким предлогом его задержать? Скорее всего, Казат, занятый своими делами, замкнутый, неразговорчивый Казат ничего не замечает... Или догадывается?
Наверное, догадывается, потому что в последние дни иногда бросает на Бегаим быстрый, испуганный взгляд и вздыхает. И ведь не зря считается, что сердце сердцу весть подает, если оба сердца тянутся одно к другому, если оба зажжены одним желанием!
Как-то раз, достав кумыс, Казат почему-то не спешил уезжать. Напившись кумыса вместе со всеми, он, набравшись решимости, попросил у Бая разрешения съездить домой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77