Не успел он еще созреть, как на спине между лопаток угнездился следующий. А потом с небольшими, в два-три дня, интервалами пошло и пошло: на шее, на груди, на плечах...
Какое-то время Петр терпел, ограничиваясь тем, что оберегал, по возможности, свои фурункулы от простуды, но, когда счет перевалил на второй десяток, понял, что без медицины не обойтись.
Эскадронный лекпом — тощенький узкоплечий юноша с остреньким носиком на веснушчатом лице, большой любитель анекдотов, особенно медицинских и солененьких,— только крякнул, когда Петр снял рубаху и предъявил ему всю свою уникальную «коллекцию».
— Вот это да!..— воскликнул лекпом и даже присвистнул.-— Да у тебя целая копилка!
— При чем тут копилка? — не понял Петр.
— Анекдот имеется,— пояснил лекпом.— Сидит на завалинке вояка и травит баланду, как он воевал в японскую да в германскую, как в штыковую атаку ходил и сколько ран получил. Вот здесь, на груди, была рана шо твой двугривенный, пониже — как пятиалтынный, на обеих лопатках по гривеннику, да еще на боках, да на плечах. И всех ран было ровно на два рубля двадцать пять копеек. А у тебя, дорогой,— сказал лекпом в заключение,— на все три целковых наберется.
Неумолчно рассказывая, он в то же время проворно обрабатывал одну ранку за другой. Протирал по краям марлевой салфеткой, смоченной в спирте, обмазывал головку специальной мазью и заклеивал весь чирей кружком липкого пластыря. На некоторых кружках делал какие-то пометки.
— А это зачем? — полюбопытствовал Петр.
— Помечаю, которые почти дозрели. Их первыми ликвидировать будем.
Первая ликвидация состоялась через три дня. Была она весьма болезненной. Юный эскулап срывал кружок пластыря, энергично выдавливал стержень чирья, мазал какой-то, судя по запаху, другой мазью и снова заклеивал кружком пластыря.
Когда при ликвидации первого чирья Петр непроизвольно дернулся, едва не опрокинув шаткий медицинский столик, лекпом строго посмотрел на пациента и сказал укоризненно:
— Ты солдат или кисейная барышня?
Пришлось поднатужиться и взять себя в руки, чтобы не уронить солдатское достоинство.
Ликвидацию лекпом произвел в три приема. Не один раз корил себя Петр за то, что сам напросился на муки. Как выяснилось, корил зря. Рука у лекпома была твердая, но легкая. К середине ноября, когда уже приметно запахло демобилизацией, Петр полностью исцелился от своих недугов.
Настал и долгожданный день. Вот уже и зачитан приказ, и сдано оружие и личный шанцевый инструмент, и получены со склада личные вещи и одежда, в которой прибыл в армию. Вот уже и попрощался со всеми, кто оставался, душевнее всех со старшиной Устьянцевым. И уже совсем поздно вечером пошел на конюшню попрощаться со своей — нет, теперь уже не со своей-—Выдрой. Долго стоял возле нее. Выдра осторожно
подбирала теплыми губами сахарные крошки е его ладони, а он гладил и гладил ее по пружинистой шее...
И только тут словно осенило его, и не просто осенило, а кольнуло в сердце, что прощается — и прощается навсегда — с армией, со всем этим ставшим уже своим и близким укладом армейской жизни, укладом строгим, даже суровым, зато четким и ясным, не оставляющим места для недоговорок и недомолвок, для докучливых размышлений и тоскливых сомнений.
И вот тут-то и закралось сомнение: а надо ли было так упираться и противиться, когда пытались убедить его остаться в армии? Привык ведь, можно сказать, сроднился... Если уж не хотел уступать назойливому нажиму со стороны уполномоченного особого отдела, то командир эскадрона разговаривал совсем по-иному. К тому же последние письма из При-камска заставляли задумываться...
Два года не два дня, и если нес армейскую службу исправно, не прячась за чужой спиной и не гарцуя на чужом горбу, так эти два года не выкинешь запросто из своей жизни и от памяти сердца не оторвешь.
Проводили торжественно. Командир перед строем эскадрона поблагодарил за службу. Потом погрузились в крытые фургоны, поехали на станцию.
В обратную сторону эшелон шел гораздо быстрее, чем два года назад. До Омска доехали за десять суток. И здесь окончательно расстались с армией. Покинули эшелон — последнюю пядь армейской территории,— получили на руки проездные документы — кому куда — и стали совсем гражданскими лицами...
Не сговариваясь, шумной толпой ринулись на городскую барахолку, спустили за бесценок личные вещи. (А на что они?.. Домой-то надо явиться в военной форме!) Ну и, понятно, обмыли свое возвращение на гражданку. И Петр обмыл. Потом всю дорогу до Свердловска терзался головной болью.
В Свердловске почти полсуток просидел на вокзале, ожидая поезда на Прикамск. Уже вечером погрузился на третью полку и наутро вышел на своей станции.
На вокзале Петра, конечно, никто не встретил. В телеграмме он указал только, что приедет ночью, умышленно не сообщив номер поезда и вагона.
Нелепо и даже жестоко было понуждать Дашу тащиться на станцию в морозную ночь. А вот если бы дать телеграмму кому-нибудь из бывших сослуживцев, хотя бы тому же Саше Дерюгину?.. Уж, наверно, распорядился бы послать за ним свои беговые санки. А может быть, у него теперь уже машина? Конечно, надо было, обязательно надо было дать телеграмму Саше...
В этой мысли утвердился, выйдя на привокзальную площадь. Даже скудного света от единственного, укрепленного на высоком столбе фонаря было достаточно, чтобы разглядеть, что площадь пустым-пуста.
Петр вернулся в станционное помещение и разыскал дежурного. Тот разъяснил, что извозчиков на станции теперь не бывает, потому как ходит рейсовый автобус от станции до городского рынка; первый рейс отсюда в город в половине девятого.
— Если прибудет по расписанию,— добавил дежурный.
На станционных часах было без четверти четыре; Петр сверил их со своими — без десяти. Ждать четыре с половиной часа, если по расписанию. А пешком, даже если особенно не выкладываться, всего полтора часа. А верхом? А верхом бы всего полчаса...
Застегнул шинельку на все крючки, поднял ворот и двинулся в путь. За ночь дорогу изрядно перемело, и стылый снег скрипел под сапогами. С севера прямо в лицо задувал несильный, но на морозе все равно резкий ветер, и Петр подумал, что полушубок с высоким теплым воротником, который он так поспешно спустил на омской барахолке, сейчас очень бы ему пригодился.
Было темно, но Петр хорошо помнил дорогу. Километр примерно до фабрики, темный корпус которой смутно высился впереди, а там поворот влево, и дальше все прямо, пока шоссе не станет городской улицей. Улицей Азина, на которой, кстати, и его дом.
Подбадриваемый морозом и стылым ветром, Петр дошел даже быстрее, нежели предполагал. В начале шестого он был уже у своего порога.
В доме все спали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Какое-то время Петр терпел, ограничиваясь тем, что оберегал, по возможности, свои фурункулы от простуды, но, когда счет перевалил на второй десяток, понял, что без медицины не обойтись.
Эскадронный лекпом — тощенький узкоплечий юноша с остреньким носиком на веснушчатом лице, большой любитель анекдотов, особенно медицинских и солененьких,— только крякнул, когда Петр снял рубаху и предъявил ему всю свою уникальную «коллекцию».
— Вот это да!..— воскликнул лекпом и даже присвистнул.-— Да у тебя целая копилка!
— При чем тут копилка? — не понял Петр.
— Анекдот имеется,— пояснил лекпом.— Сидит на завалинке вояка и травит баланду, как он воевал в японскую да в германскую, как в штыковую атаку ходил и сколько ран получил. Вот здесь, на груди, была рана шо твой двугривенный, пониже — как пятиалтынный, на обеих лопатках по гривеннику, да еще на боках, да на плечах. И всех ран было ровно на два рубля двадцать пять копеек. А у тебя, дорогой,— сказал лекпом в заключение,— на все три целковых наберется.
Неумолчно рассказывая, он в то же время проворно обрабатывал одну ранку за другой. Протирал по краям марлевой салфеткой, смоченной в спирте, обмазывал головку специальной мазью и заклеивал весь чирей кружком липкого пластыря. На некоторых кружках делал какие-то пометки.
— А это зачем? — полюбопытствовал Петр.
— Помечаю, которые почти дозрели. Их первыми ликвидировать будем.
Первая ликвидация состоялась через три дня. Была она весьма болезненной. Юный эскулап срывал кружок пластыря, энергично выдавливал стержень чирья, мазал какой-то, судя по запаху, другой мазью и снова заклеивал кружком пластыря.
Когда при ликвидации первого чирья Петр непроизвольно дернулся, едва не опрокинув шаткий медицинский столик, лекпом строго посмотрел на пациента и сказал укоризненно:
— Ты солдат или кисейная барышня?
Пришлось поднатужиться и взять себя в руки, чтобы не уронить солдатское достоинство.
Ликвидацию лекпом произвел в три приема. Не один раз корил себя Петр за то, что сам напросился на муки. Как выяснилось, корил зря. Рука у лекпома была твердая, но легкая. К середине ноября, когда уже приметно запахло демобилизацией, Петр полностью исцелился от своих недугов.
Настал и долгожданный день. Вот уже и зачитан приказ, и сдано оружие и личный шанцевый инструмент, и получены со склада личные вещи и одежда, в которой прибыл в армию. Вот уже и попрощался со всеми, кто оставался, душевнее всех со старшиной Устьянцевым. И уже совсем поздно вечером пошел на конюшню попрощаться со своей — нет, теперь уже не со своей-—Выдрой. Долго стоял возле нее. Выдра осторожно
подбирала теплыми губами сахарные крошки е его ладони, а он гладил и гладил ее по пружинистой шее...
И только тут словно осенило его, и не просто осенило, а кольнуло в сердце, что прощается — и прощается навсегда — с армией, со всем этим ставшим уже своим и близким укладом армейской жизни, укладом строгим, даже суровым, зато четким и ясным, не оставляющим места для недоговорок и недомолвок, для докучливых размышлений и тоскливых сомнений.
И вот тут-то и закралось сомнение: а надо ли было так упираться и противиться, когда пытались убедить его остаться в армии? Привык ведь, можно сказать, сроднился... Если уж не хотел уступать назойливому нажиму со стороны уполномоченного особого отдела, то командир эскадрона разговаривал совсем по-иному. К тому же последние письма из При-камска заставляли задумываться...
Два года не два дня, и если нес армейскую службу исправно, не прячась за чужой спиной и не гарцуя на чужом горбу, так эти два года не выкинешь запросто из своей жизни и от памяти сердца не оторвешь.
Проводили торжественно. Командир перед строем эскадрона поблагодарил за службу. Потом погрузились в крытые фургоны, поехали на станцию.
В обратную сторону эшелон шел гораздо быстрее, чем два года назад. До Омска доехали за десять суток. И здесь окончательно расстались с армией. Покинули эшелон — последнюю пядь армейской территории,— получили на руки проездные документы — кому куда — и стали совсем гражданскими лицами...
Не сговариваясь, шумной толпой ринулись на городскую барахолку, спустили за бесценок личные вещи. (А на что они?.. Домой-то надо явиться в военной форме!) Ну и, понятно, обмыли свое возвращение на гражданку. И Петр обмыл. Потом всю дорогу до Свердловска терзался головной болью.
В Свердловске почти полсуток просидел на вокзале, ожидая поезда на Прикамск. Уже вечером погрузился на третью полку и наутро вышел на своей станции.
На вокзале Петра, конечно, никто не встретил. В телеграмме он указал только, что приедет ночью, умышленно не сообщив номер поезда и вагона.
Нелепо и даже жестоко было понуждать Дашу тащиться на станцию в морозную ночь. А вот если бы дать телеграмму кому-нибудь из бывших сослуживцев, хотя бы тому же Саше Дерюгину?.. Уж, наверно, распорядился бы послать за ним свои беговые санки. А может быть, у него теперь уже машина? Конечно, надо было, обязательно надо было дать телеграмму Саше...
В этой мысли утвердился, выйдя на привокзальную площадь. Даже скудного света от единственного, укрепленного на высоком столбе фонаря было достаточно, чтобы разглядеть, что площадь пустым-пуста.
Петр вернулся в станционное помещение и разыскал дежурного. Тот разъяснил, что извозчиков на станции теперь не бывает, потому как ходит рейсовый автобус от станции до городского рынка; первый рейс отсюда в город в половине девятого.
— Если прибудет по расписанию,— добавил дежурный.
На станционных часах было без четверти четыре; Петр сверил их со своими — без десяти. Ждать четыре с половиной часа, если по расписанию. А пешком, даже если особенно не выкладываться, всего полтора часа. А верхом? А верхом бы всего полчаса...
Застегнул шинельку на все крючки, поднял ворот и двинулся в путь. За ночь дорогу изрядно перемело, и стылый снег скрипел под сапогами. С севера прямо в лицо задувал несильный, но на морозе все равно резкий ветер, и Петр подумал, что полушубок с высоким теплым воротником, который он так поспешно спустил на омской барахолке, сейчас очень бы ему пригодился.
Было темно, но Петр хорошо помнил дорогу. Километр примерно до фабрики, темный корпус которой смутно высился впереди, а там поворот влево, и дальше все прямо, пока шоссе не станет городской улицей. Улицей Азина, на которой, кстати, и его дом.
Подбадриваемый морозом и стылым ветром, Петр дошел даже быстрее, нежели предполагал. В начале шестого он был уже у своего порога.
В доме все спали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108