– Послезавтра в полночь – наилучшее время для испытания, – произнес он. – Жду вас возле кафедры. Попрошу прийти заранее. Не берите с собой бутербродов. Если увижу, что кто-нибудь на испытательной площадке ест – заставлю прибирать мусор вручную. Вы меня поняли?
– А если голодно? – спросил Эгрей.
– В таком случае, ступайте в кабак. В Академии голодным делать нечего. Вы пришли сюда утолять духовную жажду, а не физическую. Занятие окончено. Ступайте вон, глупцы и недоумки, а также госпожа Фейнне.
Он быстро протопал к одному из окон, перебросил короткие ножки через подоконник и выскочил на полянку.
Элизахар подошел к оконному проему и некоторое время смотрел ему вслед. Он не слышал, как к нему приблизилась Софена.
– Какой неприятный тип! – проговорила она.
Ей бы польстило внимание Элизахара. Мысленно она уже видела в нем побратима – каким отказался стать снедаемый неуместной похотью Гальен.
Элизахар даже не повернулся в сторону девушки.
– По-своему он очень обаятелен, – проговорил телохранитель Фейнне. – По-своему. Может быть, даже слишком по-своему...
– Что вы имеете в виду? – настаивала Софена.
Он наконец обернулся и посмотрел на нее так, словно не понимал – кто перед ним и для чего «это» здесь появилось.
– Ничего особенного я в виду не имею. Специфический субъект, вот и все. Как, впрочем, и все, кто собрался в этой Академии. Но это как раз закономерно.
Он чуть кивнул ей и направился к Фейнне, чтобы помочь ей спуститься по ступенькам и выбраться наружу. Здания Академии все еще оставались для девушки незнакомыми, и она передвигалась не вполне уверенно.
«Глупо, – подумала Софена, адресуясь к себе. – Никому ты не нужна, моя дорогая. И меньше всех – ему. Разве что Пиндару... Но он поэт, у него собственные представления о жизни и дружбе. Для того, чтобы тебя полюбил Пиндар, тебе необходимо отпилить себе руку и ногу. По-моему, ты еще не готова пойти на подобные жертвы, моя дорогая. Еще нет».
Она горько усмехнулась и выбежала на поляну.
Эмери начал вставать с постели и даже ходить, отчаянно хромая и наваливаясь на трость, на второй день после нелепой стычки возле «Ослиного колодца». Ренье решился посетить занятия. Он взял вторую трость, обвязал себе ногу и тяжело зашагал к садам Академии. Эмери смотрел ему вслед и в который раз уже задумывался о том, почему бабушка так настаивает на соблюдении тайны.
Один из двоих ее внуков – бастард. Это, конечно, не делает особенной чести семейству. Но, с другой стороны, в появлении незаконного сына не наблюдается ничего из ряда вон выходящего. Эмери мог с ходу назвать десятки благородных семейств, где имелись десятки бастардов. Многие из них занимали в Королевстве высокие посты. Иные, носящие то же имя, что и законные отпрыски, прибавляли к этому имени, точно титул, слово «бастард», и ничего! Любые косые взгляды пресекались либо ударом меча, либо арестом за неподобающее поведение.
Почему госпожа Ронуэн выбрала для своих внуков такую странную жизнь? Или, если формулировать еще точнее, – с чем связан ее выбор: с прошлым или с будущим? С тем, что случилось в их аристократическом семействе некогда, или с той участью, которую Ронуэн и ее младший брат Адобекк, личный конюший ее величества правящей королевы, уготовили мальчикам?
Недаром ведь Ронуэн отправила в Академию обоих. Не хотела она ущемлять в правах одного из двоих, как же! Ничего подобного! Бабушка никогда не руководствуется такими сентиментальными мотивами. Она, конечно, от души любит обоих внуков, но, если бы в том возникла надобность, пожертвовала бы образованием одного из них – и глазом бы не моргнула.
Нет, именно потому, что возникла надобность в академическом образовании для обоих, они были и отправлены сюда – оба. Несмотря на риск быть раскрытыми.
Неожиданно Эмери ощутил горячую вспышку любви к брату. Тот уже скрылся за поворотом, ковыляя изо всех сил. Эмери вернулся в постель и потянул к себе нотный лист. Странная, резкая мелодия звенящих шпаг звучала в его мыслях, готовясь превратиться в короткую музыкальную пьесу для клавикордов и высокого женского голоса.
Появление хромающего Ренье вызвало шум и кривотолки. Гальен, похоже, знал о причине дурацкой дуэли больше, чем сам незадачливый дуэлянт. Он хлопнул приятеля по плечу и произнес:
– Ну что, Эмери, все-таки встретил тебя тот офицерик?
Ренье простонал:
– Хоть ты мне объясни, дружище, что там такого произошло!
– Так ты ничего не помнишь? – Гальен расхохотался.
Подошел Эгрей. Он выглядел озабоченным.
– Что случилось?
– Да вот, – почти оправдываясь, ответил Ренье, – глупо подрался с офицерами... Проткнули мне ногу, а я далее не могу сообразить, за что!
– Интересно, – сказал Эгрей, беспокойно оглядываясь.
Гальен все еще смеялся.
– Ну ладно, напомню, – сжалился он над другом. – Несколько дней назад в «Ослином колодце», когда Элизахар явился туда и начал спорить о сущности прекрасного…
– Помню, – сказал Эгрей. – Всем еще показалось странным, что лакей высказывает суждения по эстетическим вопросам.
– Лакей! – фыркнул Гальен. – Для начала, он не лакей.
– Ну, не знаю, как назвать, – отмахнулся Эгрей.
– Чем он тебе так не нравится? – удивился Ренье. – По-моему, нормальный человек.
– Этим и не нравится! – прямо заявил Эгрей. – Терпеть не могу этих «нормальных». Все у них в порядке. Руки, ноги, голова и прочие части тела. Все функционирует, все в полной исправности.
– Но что в этом плохого? – не понял Ренье. – Что-то я перестаю улавливать нить. Ребята, за те два дня, что я болел, произошло нечто странное. Вы все как будто на одной из лун побывали.
– Вовсе нет, – возразил Гальен. – Просто ты успел от нас отвыкнуть. Пока ты хворал, весь мир успел чуть-чуть уйти вперед, так что догоняй!
– На костыле, боюсь, не поспею, – отозвался Ренье. – Я ведь и без того прихрамывал, а теперь и вовсе скособочился. Хорошо еще, что кость не задета. Была бы задета, я бы вообще ходить не смог.
– По крайней мере, перестал бы быть омерзительно здравомыслящим, – сказал Эгрей. – Лично я согласен с Пиндаром. В безобразном заключена собственная красота. Нужно просто сделать над собой усилие и мысленно поменять «плюс» и «минус» местами.
– А зачем? – спросил Ренье.
– Что – зачем?
– Зачем делать какие-то усилия, что-то менять, – пояснил Ренье, – если уже все готово: красивое – красиво, уродливое – уродливо, плюс – это плюс, а минус...
– И ты туда же! – махнул рукой Эгрей.
– Нет, я серьезно, – настаивал Ренье. Он оперся на костыль удобнее, переступив с ноги на ногу, и продолжил: – При перемене знаков, плюса на минус и так далее, что-то все равно теряется. Безобразное, заняв место прекрасного, делается еще ущербнее. А прекрасное, если оттеснить его на позиции безобразного, становится попросту пресным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115