..
Перед мысленным взором Ренье на миг встала очередная пухлая монография, принадлежащая перу выдающегося теоретика, и он даже крякнул.
– Ну так что насчет «нравственного зазора»? – ткнул его в бок Гальен. – Не слушай Эгрея, ему все неинтересно. Говорю тебе, он влюбился по уши, а она его даже не замечает.
– Потому что она слепая, – сказал Эгрей.
– Да будь она зрячей и о восьми глазах – она бы на тебя не посмотрела, – фыркнул Гальен.
– Спорим, она в меня влюбится? – неожиданно предложил Эгрей.
– Это безнравственно, – сказал Ренье. – Вы что, братцы? С ума сошли? Заключать пари на чувства девушки!
– Если ты проболтаешься своему дружку-лакею, берегись, – пригрозил Эгрей.
– Какой дружок-лакей... О чем вы? Перестаньте! – Ренье переводил взгляд с одного товарища на другого.
Те держались вполне спокойно и деловито, как будто речь шла о чем-то обычном.
– На что спорим? – сказал Гальен.
– Победитель покупает побежденному лошадь, – предложил Эгрей.
Гальен замялся.
Эгрей подтолкнул его кулаком в плечо:
– Боишься проиграть?
– Нет! – сказал Гальен, решившись. – Она никогда не полюбит тебя.
– Почему?
– Из-за того, что ты не видишь того самого «зазора», о котором говорил Эмери. Как бы мы ни относились к безобразному, пусть бы мы его обожали, лелеяли и наслаждались им, – все равно в глубине души мы знаем, что поступаем неправильно и что предмет нашего восхищения – обычная дрянь. И то же самое касается красоты. Мы можем объявить чистую девушку – развратной, мы можем оклеветать произведение искусства, заявить, что не любим деревья в цвету или птиц на водной глади, – наша душа будет знать о том, что мы лжем сами себе.
– Моя душа никогда мне не возражает, – сказал Эгрей. – Я вообще не понимаю темы нашего диспута.
– В таком случае оставим это, – предложил Гальен. – Пари заключено в присутствии надежного свидетеля.
– Я отказываюсь быть свидетелем такого пари! – горячо сказал Ренье. – Даже и думать не смейте!
– Речь оратора должна быть хорошо интонирована, – монотонно гудел лектор, – и здесь наилучшую помощь может оказать обращение к вопросительной и восклицательной интонации, которые в совокупности образуют интонационную линию живого, непосредственного диалога. Например, – тут он со стуком раскрыл таблички, – из речи оратора Лисимахоса: «Да, злоумышленник вырубил дерево в саду господина Мистрема...» На вашем месте, господа, я бы записывал, – вдруг обратился он к студентам, и голос его впервые за последний час зазвучал вполне по-человечески, – потому что все это чрезвычайно важные вопросы, знание которых вам пригодится впоследствии, когда вы будете занимать важные посты в нашем великолепном Королевстве.
Несколько наиболее вежливых студентов сделали заметки у себя в тетрадях, остальные же даже не пошевелились. Лектор снова опустил взор в свои записи.
– Итак, «Да, злоумышленник вырубил дерево в саду господина Мистрема! Глупо было бы отрицать подобное! Но кто отрицает это? Вы? Или, может быть, вы?» Здесь оратор обращался непосредственно к своим слушателям. «Нет, ни один из нас не решится отрицать это. Но зададимся вопросом: почему он решился на такое злодеяние? Может быть, из чистой любви ко злу? Или, возможно, преступник испытывал особенную, патологическую неприязнь к самому факту существования дерева?» Ну, и так далее. Как видим, оратор выстраивает здесь настоящий драматический диалог, который заставляет аудиторию с неослабным вниманием...
В этот самый миг послышался грохот: заснувший Маргофрон обвалился на землю с сиденья, попутно рассыпав по каменной скамье свои таблички, палочки для записи, здоровенный кусок воска, которым он собирался под шумок натереть исчирканные до самой основы дощечки, металлическую фляжку с теплым вином и игральные кости.
Глава десятая
ПОЛЕТ
Братья решили, что присутствовать при эксперименте Алебранда будет Ренье: Эмери хоть и «выздоровел» и даже кое-как ходил на занятия, все же держался на ногах недостаточно уверенно для прогулок в ночной темноте.
– Вечно тебе везет, – сказал Эмери, провожая брата.
Ренье выглядел смущенным и вместе с тем довольным. Эмери даже засмеялся, когда тот глянул на него и начал бормотать разную ерунду в попытках извиниться.
– Я все равно бы тебе уступил, – сказал Эмери. – Ты ведь первый в нее влюбился.
– Хорошо хоть это ты признаешь, – сказал Ренье и удрал прежде, чем братец успел огреть его костылем.
Желающих участвовать в эксперименте собралось, как ни странно, меньше, чем можно было предположить – учитывая общий интерес к предмету и некоторое волнение, производимое Фейнне среди студентов.
Пришла Аббана. Софена сочла за лучшее отправиться спать. Объясняя подруге свое решение, она объявила:
– Меня вообще раздражает, что с этой девицей у нас так носятся. Ну, полетит она... Нам всем этот фокус рано или поздно удается. И никто не делает из наших ночных полетов сагу о древних героях.
– Но суть эксперимента именно в том и заключается, что у Фейнне совершенно другие органы восприятия, – возразила Аббана. – Мы все-таки руководствуемся прежде всего зрением, а она...
– Пиндар удивительно глубоко проник в сущность человеческого вожделения, – перебила Софена. – Любое увечье вызывает в нас желание сострадать и одновременно с тем – обладать. Почему нельзя просто пожалеть птичку с подбитым крылом? Почему непременно нужно тащить ее в дом?
– Потому что только так можно вылечить вышеозначенную птичку... Софена, я не узнаю тебя! – не выдержала Аббана. – Ты... ты что, ревнуешь? Но кого?
– Неважно, кого! Никого! Всех и никого в отдельности, если ты понимаешь, что я хочу сказать.
– Полагаю, что да, – отозвалась Аббана, став серьезной. – Но тебе не приходило в голову, милая, что это очень глупо? В конце концов, какое тебе дело до этих «всех»? Ну, например, до Маргофрона?
Софена фыркнула.
– До него, может, и никакого... Суть в атмосфере. Общее внимание переключилось с нас на нее. И это оскорбительно. Не будь она слепа и богата – кто бы ее заметил? Ну вот представь себе на мгновение: приезжает еще одна девушка, без физических недостатков, без интересного телохранителя и без мешка денег...
– Мне кажется, Софена, ты сильно ошибаешься. Личность Фейнне во многом как раз и определяется ее слепотой и людьми, которые о ней заботятся. Они – часть ее неповторимой личности.
– Я об этом и толкую! Отбери у нее деньги, и она...
– Нет, ты не права. Это как цвет волос или глаз – ее внутреннее свойство. Присущее только ей одной.
– Ты хочешь сказать, будь у меня светлые волосы, я была бы другой?
– Чуть-чуть.
– Это можно проверить. Осветлить волосы нетрудно.
– Я тебя не убедила? – грустно спросила Аббана.
Софена решительно покачала головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Перед мысленным взором Ренье на миг встала очередная пухлая монография, принадлежащая перу выдающегося теоретика, и он даже крякнул.
– Ну так что насчет «нравственного зазора»? – ткнул его в бок Гальен. – Не слушай Эгрея, ему все неинтересно. Говорю тебе, он влюбился по уши, а она его даже не замечает.
– Потому что она слепая, – сказал Эгрей.
– Да будь она зрячей и о восьми глазах – она бы на тебя не посмотрела, – фыркнул Гальен.
– Спорим, она в меня влюбится? – неожиданно предложил Эгрей.
– Это безнравственно, – сказал Ренье. – Вы что, братцы? С ума сошли? Заключать пари на чувства девушки!
– Если ты проболтаешься своему дружку-лакею, берегись, – пригрозил Эгрей.
– Какой дружок-лакей... О чем вы? Перестаньте! – Ренье переводил взгляд с одного товарища на другого.
Те держались вполне спокойно и деловито, как будто речь шла о чем-то обычном.
– На что спорим? – сказал Гальен.
– Победитель покупает побежденному лошадь, – предложил Эгрей.
Гальен замялся.
Эгрей подтолкнул его кулаком в плечо:
– Боишься проиграть?
– Нет! – сказал Гальен, решившись. – Она никогда не полюбит тебя.
– Почему?
– Из-за того, что ты не видишь того самого «зазора», о котором говорил Эмери. Как бы мы ни относились к безобразному, пусть бы мы его обожали, лелеяли и наслаждались им, – все равно в глубине души мы знаем, что поступаем неправильно и что предмет нашего восхищения – обычная дрянь. И то же самое касается красоты. Мы можем объявить чистую девушку – развратной, мы можем оклеветать произведение искусства, заявить, что не любим деревья в цвету или птиц на водной глади, – наша душа будет знать о том, что мы лжем сами себе.
– Моя душа никогда мне не возражает, – сказал Эгрей. – Я вообще не понимаю темы нашего диспута.
– В таком случае оставим это, – предложил Гальен. – Пари заключено в присутствии надежного свидетеля.
– Я отказываюсь быть свидетелем такого пари! – горячо сказал Ренье. – Даже и думать не смейте!
– Речь оратора должна быть хорошо интонирована, – монотонно гудел лектор, – и здесь наилучшую помощь может оказать обращение к вопросительной и восклицательной интонации, которые в совокупности образуют интонационную линию живого, непосредственного диалога. Например, – тут он со стуком раскрыл таблички, – из речи оратора Лисимахоса: «Да, злоумышленник вырубил дерево в саду господина Мистрема...» На вашем месте, господа, я бы записывал, – вдруг обратился он к студентам, и голос его впервые за последний час зазвучал вполне по-человечески, – потому что все это чрезвычайно важные вопросы, знание которых вам пригодится впоследствии, когда вы будете занимать важные посты в нашем великолепном Королевстве.
Несколько наиболее вежливых студентов сделали заметки у себя в тетрадях, остальные же даже не пошевелились. Лектор снова опустил взор в свои записи.
– Итак, «Да, злоумышленник вырубил дерево в саду господина Мистрема! Глупо было бы отрицать подобное! Но кто отрицает это? Вы? Или, может быть, вы?» Здесь оратор обращался непосредственно к своим слушателям. «Нет, ни один из нас не решится отрицать это. Но зададимся вопросом: почему он решился на такое злодеяние? Может быть, из чистой любви ко злу? Или, возможно, преступник испытывал особенную, патологическую неприязнь к самому факту существования дерева?» Ну, и так далее. Как видим, оратор выстраивает здесь настоящий драматический диалог, который заставляет аудиторию с неослабным вниманием...
В этот самый миг послышался грохот: заснувший Маргофрон обвалился на землю с сиденья, попутно рассыпав по каменной скамье свои таблички, палочки для записи, здоровенный кусок воска, которым он собирался под шумок натереть исчирканные до самой основы дощечки, металлическую фляжку с теплым вином и игральные кости.
Глава десятая
ПОЛЕТ
Братья решили, что присутствовать при эксперименте Алебранда будет Ренье: Эмери хоть и «выздоровел» и даже кое-как ходил на занятия, все же держался на ногах недостаточно уверенно для прогулок в ночной темноте.
– Вечно тебе везет, – сказал Эмери, провожая брата.
Ренье выглядел смущенным и вместе с тем довольным. Эмери даже засмеялся, когда тот глянул на него и начал бормотать разную ерунду в попытках извиниться.
– Я все равно бы тебе уступил, – сказал Эмери. – Ты ведь первый в нее влюбился.
– Хорошо хоть это ты признаешь, – сказал Ренье и удрал прежде, чем братец успел огреть его костылем.
Желающих участвовать в эксперименте собралось, как ни странно, меньше, чем можно было предположить – учитывая общий интерес к предмету и некоторое волнение, производимое Фейнне среди студентов.
Пришла Аббана. Софена сочла за лучшее отправиться спать. Объясняя подруге свое решение, она объявила:
– Меня вообще раздражает, что с этой девицей у нас так носятся. Ну, полетит она... Нам всем этот фокус рано или поздно удается. И никто не делает из наших ночных полетов сагу о древних героях.
– Но суть эксперимента именно в том и заключается, что у Фейнне совершенно другие органы восприятия, – возразила Аббана. – Мы все-таки руководствуемся прежде всего зрением, а она...
– Пиндар удивительно глубоко проник в сущность человеческого вожделения, – перебила Софена. – Любое увечье вызывает в нас желание сострадать и одновременно с тем – обладать. Почему нельзя просто пожалеть птичку с подбитым крылом? Почему непременно нужно тащить ее в дом?
– Потому что только так можно вылечить вышеозначенную птичку... Софена, я не узнаю тебя! – не выдержала Аббана. – Ты... ты что, ревнуешь? Но кого?
– Неважно, кого! Никого! Всех и никого в отдельности, если ты понимаешь, что я хочу сказать.
– Полагаю, что да, – отозвалась Аббана, став серьезной. – Но тебе не приходило в голову, милая, что это очень глупо? В конце концов, какое тебе дело до этих «всех»? Ну, например, до Маргофрона?
Софена фыркнула.
– До него, может, и никакого... Суть в атмосфере. Общее внимание переключилось с нас на нее. И это оскорбительно. Не будь она слепа и богата – кто бы ее заметил? Ну вот представь себе на мгновение: приезжает еще одна девушка, без физических недостатков, без интересного телохранителя и без мешка денег...
– Мне кажется, Софена, ты сильно ошибаешься. Личность Фейнне во многом как раз и определяется ее слепотой и людьми, которые о ней заботятся. Они – часть ее неповторимой личности.
– Я об этом и толкую! Отбери у нее деньги, и она...
– Нет, ты не права. Это как цвет волос или глаз – ее внутреннее свойство. Присущее только ей одной.
– Ты хочешь сказать, будь у меня светлые волосы, я была бы другой?
– Чуть-чуть.
– Это можно проверить. Осветлить волосы нетрудно.
– Я тебя не убедила? – грустно спросила Аббана.
Софена решительно покачала головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115