Об отце никто никогда не заговаривал. Ренье-бастард даже не знал, на самом ли деле приходилась Оггуль ему матерью и кем был его отец.
В самом замке безраздельно властвовала бабушка, госпожа Ронуэн, – она была источником всех жизненных благ. Наличествовал также дедушка – приятный элемент декорации, роскошный принц-консорт при властной хозяйке родового имения.
Когда настало время отправлять подросших внуков учиться, госпожа Ронуэн колебалась недолго.
– Было бы разумнее оставить Эмери дома, – начала рассуждать бабушка. – У него слабое здоровье. К тому же он ничего, кроме своих клавикордов, знать не желает.
Братья одинаково скуксились.
– С другой стороны, Ренье – бастард, – продолжала хозяйка семейного имени. Она чуть помолчала и решительно махнула рукой: – Словом, вы отправляетесь оба. Но если в Академии узнают о том, что вас двое, мне придется нанимать убийц и засылать их к тем несчастным, которые увидели вас вдвоем. Даже если такое произойдет случайно...
Ренье был воспитан таким образом, что никогда не считал себя воплощением семейного позора. Он – бастард, такова данность. О его существовании никто не должен знать – еще одна данность. Ренье, как и его брат, принимал ситуацию такой, какой она сложилась почти двадцать лет назад, и разделял общую ответственность за нее.
Итак, в Академию братья отправились вместе и предприняли целый ряд весьма эффективных мер предосторожности.
Они привыкли к своей исключительной судьбе, в которой имелось место только для одного из двоих. С самого момента появления на свет Ренье они вдвоем представляли одного человека, которого называли «Эмери» и никак иначе. И причастных к тайне существования второго брата имелось очень мало.
– Расскажи мне об этой слепой девушке, – попросил Эмери.
Он нашел возле кровати стакан с недопитым вчера вином, плеснул туда воды, разводя вино еще больше, и жадно проглотил: было жарко.
– Ее зовут Фейнне... – проговорил Ренье и снова нарисовал в воздухе летучий профиль. – Приехала с ворохом прислуги и кучей багажа. Один слуга все время ходит с ней. Даже на занятия. Записывает для нее лекции. Наверное, будет читать ей книги... – Ренье покривил губы. – Внешне – приятный. Характер у него, по-моему, железный. Мне он не понравился.
– Он здесь никому не понравится, – задумчиво отозвался Эмери. – Это очевидно. Он будет отгонять нас от своей хозяйки, как назойливых мух.
– Угу. – Ренье глубоко вздохнул. – Дело даже не в том, что она красивая. Или богатая. Она, может быть, даже не слишком умная.
– Понимаю, – сказал Эмери. – Пойду, полюбуюсь на нее издали. У меня сейчас фехтование.
Он встал и пошел умываться.
Ренье долго еще смотрел в низкий потолок, представляя себе лицо Фейнне. Намерена изучать оптику, надо же! А вдруг она действительно сумеет взлететь? Конечно, не обладая зрением, она не сможет воспользоваться линзами... Но предположим, что этот ее Элизахар овладеет предметом в достаточной мере, чтобы рассчитать для девушки наилучшую оптическую ситуацию...
Ренье вообразил, как Фейнне летит над землей, в длинном развевающемся платье, ничего не видя, лишь ощущая скрещенные лучи двух лун на своем лице... Как она ощупывает чуткими руками упругие струи движущегося воздуха...
Ренье с трудом перевел дух. Он чувствовал себя совершенно счастливым.
Можно считать, что Ренье сильно повезло: он, сколько ни мечтал о Фейнне, не мог догадаться обо всех подробностях ее жизни. Он видел, конечно, что она – милое, избалованное дитя богатого семейства, и мог воображать, сколько нежных платьев скрывают ее сундуки, – платьев, только и мечтающих о том, чтобы обхватать шелковыми пальцами плечи хозяйки, преданно прильнуть к ее груди, обхватить ее за талию и вильнуть по ее бедрам. Одного этого для Ренье было довольно, чтобы дыхание у него перехватило.
Но среди одежды, порученной кропотливым заботам нянюшки, среди простеньких девичьих украшений и туфелек, хранились и другие вещи, столь же необходимые Фейнне, сколь необходимы были клавикорды для Эмери: сложенные стопкой загрунтованные холсты, краски, шероховатая толстая бумага, кисти – все одного размера, густые, щедрые, но с тончайшим кончиком.
Когда Фейнне посещало вдохновение, она рисовала. Девушка была слепой с рождения, но это не мешало видеть ей яркие, удивительные сны, и время от времени девушка требовала, чтобы ей подали краски. Свои картины она то показывала всем, то не показывала никому, в зависимости от настроения. Иногда она стеснялась своих работ, иногда, напротив, желала слышать постороннее мнение.
Однако чаще всего единственными созерцателями творчества Фейнне оставались ее няня и телохранитель. Иные картины она таила даже от родителей. Не потому, что в ее работах можно было заметить нечто чересчур интимное или просто не вполне надлежащее, но потому лишь, что Фейнне боялась, как бы родители не поняли ее творения неправильно. Ибо и у матери, и у отца имелось собственное, и вполне определенное, представление о том, каким обязан быть внутренний мир их дочери.
А прислуга любила Фейнне такой, какой она была, – без всяких условий, ограничений и требований...
Картины, создаваемые Фейнне, воспринимались неискушенным зрителем как довольно странные. Для девушки покупали специальные краски, которые создавали на поверхности полотна объем, поэтому Фейнне могла ощупывать свою картину пальцами и безошибочно добавлять новые мазки. Она пользовалась только локальными цветами, и тем не менее создаваемые ею образы были узнаваемы и производили сильное впечатление. Это был свежий, первозданный мир, мир, где не существовало сложностей, полутонов и оттенков, мир чистоты и однозначности. В нем свет был только светом, без примеси сумерек, а тьма – сплошной чернотой без проблеска; в нем не существовало компромиссов. И все же это был радостный мир, как радостна была сама Фейнне, и свет безусловно преобладал над тьмой, а красное торжествовало над фиолетовым.
Элизахар пробудился среди ночи. Он находился в пустыне – процветающая, полная сочной зелени земля скрылась за горизонтом, как будто никакого Королевства и не существовало. Так было и на душе его. Он провел ладонями по лицу и вдруг заметил, что рядом колеблется чья-то чужая тень.
Воздух вокруг этой тени подрагивал и морщился, как тонкий шелк под пальцами нетерпеливой модницы. Элизахар молча смотрел на явление. Он заглянул и в себя и увидел, что страха не испытывает. Все выжгло ужасом случившегося с Фейнне.
Постепенно тень сгущалась, принимая очертания человеческого тела.
– Эгей! – окликнула тень Элизахара. – А кто ты такой – ты хоть помнишь?
– А ты кто такой? – сиплым, эхом отозвался Элизахар.
Тень превратилась наконец в очень высокого старика, смуглого, почти черного, с острым длинным носом и пронзительными зелеными глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
В самом замке безраздельно властвовала бабушка, госпожа Ронуэн, – она была источником всех жизненных благ. Наличествовал также дедушка – приятный элемент декорации, роскошный принц-консорт при властной хозяйке родового имения.
Когда настало время отправлять подросших внуков учиться, госпожа Ронуэн колебалась недолго.
– Было бы разумнее оставить Эмери дома, – начала рассуждать бабушка. – У него слабое здоровье. К тому же он ничего, кроме своих клавикордов, знать не желает.
Братья одинаково скуксились.
– С другой стороны, Ренье – бастард, – продолжала хозяйка семейного имени. Она чуть помолчала и решительно махнула рукой: – Словом, вы отправляетесь оба. Но если в Академии узнают о том, что вас двое, мне придется нанимать убийц и засылать их к тем несчастным, которые увидели вас вдвоем. Даже если такое произойдет случайно...
Ренье был воспитан таким образом, что никогда не считал себя воплощением семейного позора. Он – бастард, такова данность. О его существовании никто не должен знать – еще одна данность. Ренье, как и его брат, принимал ситуацию такой, какой она сложилась почти двадцать лет назад, и разделял общую ответственность за нее.
Итак, в Академию братья отправились вместе и предприняли целый ряд весьма эффективных мер предосторожности.
Они привыкли к своей исключительной судьбе, в которой имелось место только для одного из двоих. С самого момента появления на свет Ренье они вдвоем представляли одного человека, которого называли «Эмери» и никак иначе. И причастных к тайне существования второго брата имелось очень мало.
– Расскажи мне об этой слепой девушке, – попросил Эмери.
Он нашел возле кровати стакан с недопитым вчера вином, плеснул туда воды, разводя вино еще больше, и жадно проглотил: было жарко.
– Ее зовут Фейнне... – проговорил Ренье и снова нарисовал в воздухе летучий профиль. – Приехала с ворохом прислуги и кучей багажа. Один слуга все время ходит с ней. Даже на занятия. Записывает для нее лекции. Наверное, будет читать ей книги... – Ренье покривил губы. – Внешне – приятный. Характер у него, по-моему, железный. Мне он не понравился.
– Он здесь никому не понравится, – задумчиво отозвался Эмери. – Это очевидно. Он будет отгонять нас от своей хозяйки, как назойливых мух.
– Угу. – Ренье глубоко вздохнул. – Дело даже не в том, что она красивая. Или богатая. Она, может быть, даже не слишком умная.
– Понимаю, – сказал Эмери. – Пойду, полюбуюсь на нее издали. У меня сейчас фехтование.
Он встал и пошел умываться.
Ренье долго еще смотрел в низкий потолок, представляя себе лицо Фейнне. Намерена изучать оптику, надо же! А вдруг она действительно сумеет взлететь? Конечно, не обладая зрением, она не сможет воспользоваться линзами... Но предположим, что этот ее Элизахар овладеет предметом в достаточной мере, чтобы рассчитать для девушки наилучшую оптическую ситуацию...
Ренье вообразил, как Фейнне летит над землей, в длинном развевающемся платье, ничего не видя, лишь ощущая скрещенные лучи двух лун на своем лице... Как она ощупывает чуткими руками упругие струи движущегося воздуха...
Ренье с трудом перевел дух. Он чувствовал себя совершенно счастливым.
Можно считать, что Ренье сильно повезло: он, сколько ни мечтал о Фейнне, не мог догадаться обо всех подробностях ее жизни. Он видел, конечно, что она – милое, избалованное дитя богатого семейства, и мог воображать, сколько нежных платьев скрывают ее сундуки, – платьев, только и мечтающих о том, чтобы обхватать шелковыми пальцами плечи хозяйки, преданно прильнуть к ее груди, обхватить ее за талию и вильнуть по ее бедрам. Одного этого для Ренье было довольно, чтобы дыхание у него перехватило.
Но среди одежды, порученной кропотливым заботам нянюшки, среди простеньких девичьих украшений и туфелек, хранились и другие вещи, столь же необходимые Фейнне, сколь необходимы были клавикорды для Эмери: сложенные стопкой загрунтованные холсты, краски, шероховатая толстая бумага, кисти – все одного размера, густые, щедрые, но с тончайшим кончиком.
Когда Фейнне посещало вдохновение, она рисовала. Девушка была слепой с рождения, но это не мешало видеть ей яркие, удивительные сны, и время от времени девушка требовала, чтобы ей подали краски. Свои картины она то показывала всем, то не показывала никому, в зависимости от настроения. Иногда она стеснялась своих работ, иногда, напротив, желала слышать постороннее мнение.
Однако чаще всего единственными созерцателями творчества Фейнне оставались ее няня и телохранитель. Иные картины она таила даже от родителей. Не потому, что в ее работах можно было заметить нечто чересчур интимное или просто не вполне надлежащее, но потому лишь, что Фейнне боялась, как бы родители не поняли ее творения неправильно. Ибо и у матери, и у отца имелось собственное, и вполне определенное, представление о том, каким обязан быть внутренний мир их дочери.
А прислуга любила Фейнне такой, какой она была, – без всяких условий, ограничений и требований...
Картины, создаваемые Фейнне, воспринимались неискушенным зрителем как довольно странные. Для девушки покупали специальные краски, которые создавали на поверхности полотна объем, поэтому Фейнне могла ощупывать свою картину пальцами и безошибочно добавлять новые мазки. Она пользовалась только локальными цветами, и тем не менее создаваемые ею образы были узнаваемы и производили сильное впечатление. Это был свежий, первозданный мир, мир, где не существовало сложностей, полутонов и оттенков, мир чистоты и однозначности. В нем свет был только светом, без примеси сумерек, а тьма – сплошной чернотой без проблеска; в нем не существовало компромиссов. И все же это был радостный мир, как радостна была сама Фейнне, и свет безусловно преобладал над тьмой, а красное торжествовало над фиолетовым.
Элизахар пробудился среди ночи. Он находился в пустыне – процветающая, полная сочной зелени земля скрылась за горизонтом, как будто никакого Королевства и не существовало. Так было и на душе его. Он провел ладонями по лицу и вдруг заметил, что рядом колеблется чья-то чужая тень.
Воздух вокруг этой тени подрагивал и морщился, как тонкий шелк под пальцами нетерпеливой модницы. Элизахар молча смотрел на явление. Он заглянул и в себя и увидел, что страха не испытывает. Все выжгло ужасом случившегося с Фейнне.
Постепенно тень сгущалась, принимая очертания человеческого тела.
– Эгей! – окликнула тень Элизахара. – А кто ты такой – ты хоть помнишь?
– А ты кто такой? – сиплым, эхом отозвался Элизахар.
Тень превратилась наконец в очень высокого старика, смуглого, почти черного, с острым длинным носом и пронзительными зелеными глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115