Его утешала, радовала та мука, которую бедная девушка претерпевала в эту ужасную минуту. И ниоткуда не могла она ждать помощи! Если бы Франциско имел хоть слабое подозрение об искусной мошеннической проделке Жозэ, он в то же мгновение поспешил бы к любимой и поставил на место наглеца, забыв, может быть, что тот — его брат.
— Любовница держит в руках ребенка твоего первенца, — с ледяной холодностью обратился Жозэ к отцу, который в испуге отшатнулся. — Теперь суди сам.
Отчаянный крик Энрики и ее дышавшие горячей любовью слова: «Дитя мое!» — растрогали старого дона Мигуэля и вдохнули в него нежное чувство сострадания. Сердце его содрогнулось при виде мучительного страха бедной женщины. Он остановился в нерешительности.
Но на один только миг сострадание взяло верх в душе над негодованием. Дон Мигуэль вспомнил, что всему виной его первенец, его гордость на старости лет, его Франциско, на которого он возлагал все свои надежды. Лицо его напряглось от гнева, и Жозэ с удовольствием заметил, каким неприятным, зловещим огнем блистали взоры его отца.
— Он мне за это поплатится, — сказал дон Мигуэль дрожащим голосом, выдававшим его волнение. — Развратный повеса! Что же до тебя, сирена, то ты будь проклята, потому что маской невинности прикрыла змеиное умение обольщать, потому что обманула нас всех с рассчитанным коварством! Ты отняла у отца все, что ему дорого, ты отняла у него его счастье, оттого что думала благодаря ловкому обольщению сделаться донной Дельмонте! Да будет проклята твоя надежда, которую я разрушу во что бы то ни стало, хоть бы это стоило мне жизни! Да будет проклят плод вашей незаконной любви, да будет проклято всякое нежное чувство к тебе и к нему, которое вкрадется в мое сердце! Я буду непреклонен, неумолим и железной рукой разлучу вас навеки!
Энрика с возрастающей тревогой слушала безжалостные слова дона Мигуэля. Она чувствовала, как переставало биться сердце, мысли ее путались; в порыве отчаяния девушка бросилась на колени и закричала:
— Проклинайте меня, но не ребенка! Ничего во мне не было, кроме любви, никакой надежды, никакого желания, кроме желания быть любимой!
— Прочь с глаз моих, развратница! — воскликнул дон Серрано вне себя от гнева.
Тут Энрика упала без чувств, прижимая к груди свое единственное сокровище, — это было уже слишком для слабой, женской души. Дон Жозэ стоял с победоносной физиономией, улыбка его была ужасна.
— Девку и ее ребенка, которого, как видишь, она желает оставить при себе, чтоб не потерять своих законных прав, мы запрем в черный павильон, а то она найдет случай настроить моего слабого и легковерного брата против отца. Подобных змей никогда не мешает запирать покрепче, чтоб они не наделали еще бед! — сказал он и, когда дон Мигуэль одобрительно кивнул головой, позвал Баррадаса, этого неоценимого слугу, полезного во всех случаях, когда надо было что-нибудь похитить, выпытать, разузнать.
— Отнести Энрику и этого ребенка в черный павильон, — приказал он, — ты своей жизнью должен отвечать за них! Поэтому старайся, чтоб окна и двери были как можно лучше заперты. А теперь, батюшка, позволь мне провести тебя в твои покои, я вижу, тебя расстроила весть, которую я счел своей обязанностью сообщить тебе.
— Я хочу побыть один! — отстраняя его, отвечал дон Мигуэль, глубоко потрясенный.
Пока Баррадас готовился исполнить приказание своего господина, дон Жозэ, уходя вслед за отцом, еще раз взглянул на несчастную с таким выражением лица, которое лучше всяких слов говорило: «Ну теперь ты в моих руках, суровая красавица, — и ты, и ребенок твой!»
Но когда слуга вознамерился с жадностью обхватить доверенную ему Энрику, чтобы стащить ее в черный павильон, когда его отвратительное дыхание коснулось щек так долго лежавшей без чувств женщины и ее ребенка и Энрика почувствовала тяжесть его рук на себе, она вскочила. Сила, которую отчаяние способно дать женщине-матери, всколыхнулась в ней. Она должна спасти себя и своего ребенка, чтобы их не бросили в тюрьму, не подвергли лишениям или чему-нибудь еще более худшему.
Энрика уперлась, она Отбивалась от рук подлого слуги, снова обхвативших ее; но ведь ей надо было держать своего ребенка, а потому она могла располагать лишь половиной своей силы. Они стали бороться… Она защищалась долго, пока наконец не ослабела, не изнемогла. Все ближе и ближе тащил и толкал ее Баррадас к страшному павильону.
В большом парке Дельмонте, наполненном благоуханиями роскошной южной растительности, одна его часть была совершенно запущенной, одичавшей. Сырая болотистая почва, на которую никто охотно не ступал, способна была порождать лишь ядовитые растения и густой, заросший кустарник в тени вековых каштановых деревьев. Дурной, нездоровый воздух веял над ней, а в народе говорили, что в этом месте ночью происходило недоброе.
В этой отдаленной части парка стоял окруженный вековыми деревьями черный павильон, построенный из железа, окна которого тоже запирались железными ставнями. Он еще прежним владельцам замка служил тюрьмой для таких личностей, которые, почему бы то ни было, мешали им. С тех давних пор сохранилась молва, что по ночам в этой части парка слышатся вздохи и жалобные стоны. Снаружи павильон первоначально имел, должно быть, приятный вид, когда был выкрашен масляной краской под цвет древесной коры, а его восемь маленьких зубчатых башен, красивая кровля и средняя башня, самая большая, образующая шпиль, еще были новы и свежи. Но теперь краска сошла, обнажив темное, кое-где покрытое ржавчиной железо, красивая кровля и башенки сделались неузнаваемыми от грязных подтеков и сухих листьев, а во внутренность павильона уже давно никто не заглядывал.
В этот-то одиноко стоящий и крепкий павильон запер Баррадас, по приказанию своего господина, бедную Энрику и ее ребенка.
ОТЕЦ И СЫН
Франциско и не подозревал о случившемся. Беззаботно растворился он в толпе гостей, которые лишь к утру уехали в свои замки. Только когда веселье сменилось усталостью, он заметил отсутствие брата, а также, к большому своему удивлению, озабоченную серьезность отца, пришедшего в залу, чтобы проститься с гостями. На сына же он и не взглянул, не удостоил его и словом. В то время как Франциско раздумывал, что бы такое могло случиться, к нему подошел старый слуга Доминго, который любил его почти с отцовской нежностью и заботливостью, ребенком носил его на руках и которому Франциско мог, следовательно, вполне довериться.
— Дон Франциско, — сказал старик, и на его лице, сморщенном от старости, появилась серьезная озабоченность, — у нас происходит буря, приготовьтесь к ней! Его сиятельство, ваш отец, чрезвычайно взволнован, я мимоходом заметил, что он писал длинное письмо, а теперь, по окончании его, он беспокойно ходит взад и вперед по своей комнате.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185
— Любовница держит в руках ребенка твоего первенца, — с ледяной холодностью обратился Жозэ к отцу, который в испуге отшатнулся. — Теперь суди сам.
Отчаянный крик Энрики и ее дышавшие горячей любовью слова: «Дитя мое!» — растрогали старого дона Мигуэля и вдохнули в него нежное чувство сострадания. Сердце его содрогнулось при виде мучительного страха бедной женщины. Он остановился в нерешительности.
Но на один только миг сострадание взяло верх в душе над негодованием. Дон Мигуэль вспомнил, что всему виной его первенец, его гордость на старости лет, его Франциско, на которого он возлагал все свои надежды. Лицо его напряглось от гнева, и Жозэ с удовольствием заметил, каким неприятным, зловещим огнем блистали взоры его отца.
— Он мне за это поплатится, — сказал дон Мигуэль дрожащим голосом, выдававшим его волнение. — Развратный повеса! Что же до тебя, сирена, то ты будь проклята, потому что маской невинности прикрыла змеиное умение обольщать, потому что обманула нас всех с рассчитанным коварством! Ты отняла у отца все, что ему дорого, ты отняла у него его счастье, оттого что думала благодаря ловкому обольщению сделаться донной Дельмонте! Да будет проклята твоя надежда, которую я разрушу во что бы то ни стало, хоть бы это стоило мне жизни! Да будет проклят плод вашей незаконной любви, да будет проклято всякое нежное чувство к тебе и к нему, которое вкрадется в мое сердце! Я буду непреклонен, неумолим и железной рукой разлучу вас навеки!
Энрика с возрастающей тревогой слушала безжалостные слова дона Мигуэля. Она чувствовала, как переставало биться сердце, мысли ее путались; в порыве отчаяния девушка бросилась на колени и закричала:
— Проклинайте меня, но не ребенка! Ничего во мне не было, кроме любви, никакой надежды, никакого желания, кроме желания быть любимой!
— Прочь с глаз моих, развратница! — воскликнул дон Серрано вне себя от гнева.
Тут Энрика упала без чувств, прижимая к груди свое единственное сокровище, — это было уже слишком для слабой, женской души. Дон Жозэ стоял с победоносной физиономией, улыбка его была ужасна.
— Девку и ее ребенка, которого, как видишь, она желает оставить при себе, чтоб не потерять своих законных прав, мы запрем в черный павильон, а то она найдет случай настроить моего слабого и легковерного брата против отца. Подобных змей никогда не мешает запирать покрепче, чтоб они не наделали еще бед! — сказал он и, когда дон Мигуэль одобрительно кивнул головой, позвал Баррадаса, этого неоценимого слугу, полезного во всех случаях, когда надо было что-нибудь похитить, выпытать, разузнать.
— Отнести Энрику и этого ребенка в черный павильон, — приказал он, — ты своей жизнью должен отвечать за них! Поэтому старайся, чтоб окна и двери были как можно лучше заперты. А теперь, батюшка, позволь мне провести тебя в твои покои, я вижу, тебя расстроила весть, которую я счел своей обязанностью сообщить тебе.
— Я хочу побыть один! — отстраняя его, отвечал дон Мигуэль, глубоко потрясенный.
Пока Баррадас готовился исполнить приказание своего господина, дон Жозэ, уходя вслед за отцом, еще раз взглянул на несчастную с таким выражением лица, которое лучше всяких слов говорило: «Ну теперь ты в моих руках, суровая красавица, — и ты, и ребенок твой!»
Но когда слуга вознамерился с жадностью обхватить доверенную ему Энрику, чтобы стащить ее в черный павильон, когда его отвратительное дыхание коснулось щек так долго лежавшей без чувств женщины и ее ребенка и Энрика почувствовала тяжесть его рук на себе, она вскочила. Сила, которую отчаяние способно дать женщине-матери, всколыхнулась в ней. Она должна спасти себя и своего ребенка, чтобы их не бросили в тюрьму, не подвергли лишениям или чему-нибудь еще более худшему.
Энрика уперлась, она Отбивалась от рук подлого слуги, снова обхвативших ее; но ведь ей надо было держать своего ребенка, а потому она могла располагать лишь половиной своей силы. Они стали бороться… Она защищалась долго, пока наконец не ослабела, не изнемогла. Все ближе и ближе тащил и толкал ее Баррадас к страшному павильону.
В большом парке Дельмонте, наполненном благоуханиями роскошной южной растительности, одна его часть была совершенно запущенной, одичавшей. Сырая болотистая почва, на которую никто охотно не ступал, способна была порождать лишь ядовитые растения и густой, заросший кустарник в тени вековых каштановых деревьев. Дурной, нездоровый воздух веял над ней, а в народе говорили, что в этом месте ночью происходило недоброе.
В этой отдаленной части парка стоял окруженный вековыми деревьями черный павильон, построенный из железа, окна которого тоже запирались железными ставнями. Он еще прежним владельцам замка служил тюрьмой для таких личностей, которые, почему бы то ни было, мешали им. С тех давних пор сохранилась молва, что по ночам в этой части парка слышатся вздохи и жалобные стоны. Снаружи павильон первоначально имел, должно быть, приятный вид, когда был выкрашен масляной краской под цвет древесной коры, а его восемь маленьких зубчатых башен, красивая кровля и средняя башня, самая большая, образующая шпиль, еще были новы и свежи. Но теперь краска сошла, обнажив темное, кое-где покрытое ржавчиной железо, красивая кровля и башенки сделались неузнаваемыми от грязных подтеков и сухих листьев, а во внутренность павильона уже давно никто не заглядывал.
В этот-то одиноко стоящий и крепкий павильон запер Баррадас, по приказанию своего господина, бедную Энрику и ее ребенка.
ОТЕЦ И СЫН
Франциско и не подозревал о случившемся. Беззаботно растворился он в толпе гостей, которые лишь к утру уехали в свои замки. Только когда веселье сменилось усталостью, он заметил отсутствие брата, а также, к большому своему удивлению, озабоченную серьезность отца, пришедшего в залу, чтобы проститься с гостями. На сына же он и не взглянул, не удостоил его и словом. В то время как Франциско раздумывал, что бы такое могло случиться, к нему подошел старый слуга Доминго, который любил его почти с отцовской нежностью и заботливостью, ребенком носил его на руках и которому Франциско мог, следовательно, вполне довериться.
— Дон Франциско, — сказал старик, и на его лице, сморщенном от старости, появилась серьезная озабоченность, — у нас происходит буря, приготовьтесь к ней! Его сиятельство, ваш отец, чрезвычайно взволнован, я мимоходом заметил, что он писал длинное письмо, а теперь, по окончании его, он беспокойно ходит взад и вперед по своей комнате.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185