откуда этот субъект знает ее дочь?
— Все люди — братья! — гаркнул попугай, вспорхнул со стола и опустился на телевизор подле канделябра.
— Ну-с, что же вы, Прасковья Федоровна? Угощайтесь. Я вижу, что вы голодны. Вельда! Чистый бокал!
Вошла девица с бокалом в руке. Взяла со стола пузатую бутылку и наполнила его.
— Присаживайтесь, что же вы? — Личность в рубахе отхлебнула из своего бокала.
Шмакова встала, на еле двигающихся ногах подошла к столу и села. Пригубила предложенное вино. Внезапно в глазах потемнело, Шмакова стала заваливаться на бок и, свалившись со стула, потеряла сознание.
— Счастливого пути! — вот последние слова, которые запомнила Прасковья Федоровна.
А потом — ничего.
Позже — голоса.
— В обморок упала? — сказал мужской голос, по-видимому, принадлежавший старику.
— Куда она шла в халате? — спросил второй высокий голос, наверное, женщины. — По улице в таком виде… Сумасшедшая, что ль?
— Андревна, а паспорт-то откуда? В руке у нее. Откель он взялси?
— Паспорт? А капуста?
Прасковья почувствовала прикосновение к руке и открыла глаза. Находилась она на тускло освещенной лестничной площадке. Перед нею возвышался старик в черном пальто и шапке. На участливом морщинистом лице помещались неимоверных размеров усы а-ля Буденный. В открытом рту отсутствовало большинство зубов. Рядом с ним стояла женщина лет сорока пяти и читала паспорт.
— Шмакова! — от удивления она даже взвизгнула.
— Да что ты? — Старик принял такой же озабоченный вид, протянул сухую руку и вырвал паспорт. — Стало быть… — Дочитал что-то. — Хе-хе, вот диво-то.
Снизу послышались шаги. Очень торопливые и быстрые. Стучали каблучки. Они достучали до стоявших на лестничном пролете и смолкли.
— Что случилось? — услышала Шмакова молодой женский голос.
Старик с Андреевной расступились, а Прасковья Федоровна, которая сидела на холодных ступенях, прислонившись спиной к арматуре перил, увидела прекрасное молоденькое личико, очень знакомое почему-то.
— Вот, Галя. — Женщина протянула паспорт девушке, а старик сложил обе руки одна на другую на трости. Усы его выражали явное беспокойство.
Очень удивленная девушка приняла книжечку, и руки ее задрожали, когда она прочла фамилию обладательницы документа.
— Ма… мама? — со слезами в голосе спросила она. — Как… как же это?
И тут из глаз девушки начисто прорвало, и Галя с воем стала оседать на пол. Она упала бы, если б не старик, который подхватил ее и удержал.
— Как это: «мама»?! — У еще ничего не соображавшей Шмаковой бегали глаза, она затравлено озиралась. И вдруг она осознала, что ей так знакомо в девушке. На площадке стояла и плакала копия Прасковьи Федоровны в восемнадцать лет. Тут проснулось в душе у Шмаковой почти двадцать лет спавшее материнское чувство, и она, зарыдав, стала подыматься.
Галя бросилась на шею своей невесть откуда взявшейся матери и, давясь слезами, радостью, приливом любви, воскликнула:
— Мамочка… ма… мамочка! Где же ты была?
Дело бы совсем не кончилось, кабы не жители подъезда, переполняемые любопытством. В общем, пора было удаляться, и мать с дочерью в обнимку стали подниматься в квартиру Галины Петровны, где та проживала со своим мужем.
А Андреевна и старик в черном пальто смотрели им в след, причем старик вполголоса заметил:
— Откель она здесь взялась? Вот, что не дурно бы знать. Слышь, Андревна?
— Слышу. Прямо чудо какое-то.
— Здесь сам черт замешан. Хе-хе, в халате, вы слышите! Ну, надо же! И с капустой! — Старик развернулся и пошел вниз, на улицу, тогда, как женщина стала подниматься в свою квартиру.
Глава IV
ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСЕЕВИЧ
Что же это за любовь, от которой
тебя одолевает зевота?
Стендаль «Красное и черное»
Ежели б до сего дня Иннокентию Просвиркину сказали, что можно проспать двадцать четыре часа кряду и не проснуться ни разу, то реакция его была бы примерно такая: «Чушь собачья! Вот что!» И он бы шумно рассмеялся в лицо сказавшему сию чушь. Но теперь же Просвиркин поднял бы на собеседника понимающие серые глаза и промолчал, что свидетельствовало обычно о его полном согласии с собеседником.
Иннокентий Алексеевич проснулся у себя в двухкомнатной квартире находящейся под номером 46 в том же доме, что и комнаты Семечкиных. Просвиркин проспал двадцать четыре часа с лишним кряду, не проснувшись за весь период сна ни разу.
Квартиру эту он занимал, а вернее сказать, делил, со своею супругой, которая ненавидела мужа лютой ненавистью и смотрела на него порой так, что ежели б взглядом можно было сжигать, то Иннокентий Алексеевич давно хранился бы в специально отведенной для него урне в виде серого праха. Причиною раздоров в семье Просвиркиных являлась религия. Отношение Иннокентия Алексеевича к религии приводило фанатичную супругу в исступленное негодование, которое изливалось из уст Ирины Александровны в виде площадной брани, извлекаемой из недр набожного мозга визгливым высоким голосом. Ирина Александровна являла собой набожную до ужаса особу, способную пренебрегать правилами хорошего тона в отношении столь ревностного защищаемого ею вопроса. Естественно, она надеялась на то, что широко рекламируемый современными священниками рай станет ее постоянным местом жительства после того, как незабвенная ее душа оставит свое бренное тело, дабы искусить лучшей жизни. Иннокентий же Просвиркин в противоположность своей второй половине был уравновешен, но слабоват на язык. Ему уже устали повторять сослуживцы и знакомые, что язык без костей является частою причиной всяческих несчастий, имеющих поганую привычку сваливаться на голову людей, обладающих столь нездоровым звуковым органом.
Ко всему прочему Иннокентий Алексеевич представлял собой атеиста до мозга костей, и был человеком, любящим говорить непечатные богопротивные речи. Не испытывая особого восхищения современной властью, Просвиркин за приемом пищи (чаще всего) поминал эту власть недобрым словом, присовокупляя к этому слова «черт» и все бранные слова, которые успели появиться в русской речи. Вот именно здесь-то и закипали скандалы, ссоры и, как любит выражаться современная молодежь, разборки, которые уже сами по себе ни в какие ворота не лезут, да к тому же делают широкую рекламу супружеским отношениям и дают богатую пищу соседям для всяческих толков и сплетен. Как ты уже понял, многоуважаемый читатель, обо всех случавшихся ссорах соседи судили лишь по очень звучному голосу благоверной супруги Просвиркина. Кстати, Иннокентий стал в последнее время подозревать, что его жена сошла с ума. Так что нежелание просыпаться и встречаться с супругой вполне объясняло столь продолжительный сон.
Уважаемый читатель может возразить, а чего доброго — и упрекнуть меня, правдивого повествователя, в том, что такой семьи существовать не существует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
— Все люди — братья! — гаркнул попугай, вспорхнул со стола и опустился на телевизор подле канделябра.
— Ну-с, что же вы, Прасковья Федоровна? Угощайтесь. Я вижу, что вы голодны. Вельда! Чистый бокал!
Вошла девица с бокалом в руке. Взяла со стола пузатую бутылку и наполнила его.
— Присаживайтесь, что же вы? — Личность в рубахе отхлебнула из своего бокала.
Шмакова встала, на еле двигающихся ногах подошла к столу и села. Пригубила предложенное вино. Внезапно в глазах потемнело, Шмакова стала заваливаться на бок и, свалившись со стула, потеряла сознание.
— Счастливого пути! — вот последние слова, которые запомнила Прасковья Федоровна.
А потом — ничего.
Позже — голоса.
— В обморок упала? — сказал мужской голос, по-видимому, принадлежавший старику.
— Куда она шла в халате? — спросил второй высокий голос, наверное, женщины. — По улице в таком виде… Сумасшедшая, что ль?
— Андревна, а паспорт-то откуда? В руке у нее. Откель он взялси?
— Паспорт? А капуста?
Прасковья почувствовала прикосновение к руке и открыла глаза. Находилась она на тускло освещенной лестничной площадке. Перед нею возвышался старик в черном пальто и шапке. На участливом морщинистом лице помещались неимоверных размеров усы а-ля Буденный. В открытом рту отсутствовало большинство зубов. Рядом с ним стояла женщина лет сорока пяти и читала паспорт.
— Шмакова! — от удивления она даже взвизгнула.
— Да что ты? — Старик принял такой же озабоченный вид, протянул сухую руку и вырвал паспорт. — Стало быть… — Дочитал что-то. — Хе-хе, вот диво-то.
Снизу послышались шаги. Очень торопливые и быстрые. Стучали каблучки. Они достучали до стоявших на лестничном пролете и смолкли.
— Что случилось? — услышала Шмакова молодой женский голос.
Старик с Андреевной расступились, а Прасковья Федоровна, которая сидела на холодных ступенях, прислонившись спиной к арматуре перил, увидела прекрасное молоденькое личико, очень знакомое почему-то.
— Вот, Галя. — Женщина протянула паспорт девушке, а старик сложил обе руки одна на другую на трости. Усы его выражали явное беспокойство.
Очень удивленная девушка приняла книжечку, и руки ее задрожали, когда она прочла фамилию обладательницы документа.
— Ма… мама? — со слезами в голосе спросила она. — Как… как же это?
И тут из глаз девушки начисто прорвало, и Галя с воем стала оседать на пол. Она упала бы, если б не старик, который подхватил ее и удержал.
— Как это: «мама»?! — У еще ничего не соображавшей Шмаковой бегали глаза, она затравлено озиралась. И вдруг она осознала, что ей так знакомо в девушке. На площадке стояла и плакала копия Прасковьи Федоровны в восемнадцать лет. Тут проснулось в душе у Шмаковой почти двадцать лет спавшее материнское чувство, и она, зарыдав, стала подыматься.
Галя бросилась на шею своей невесть откуда взявшейся матери и, давясь слезами, радостью, приливом любви, воскликнула:
— Мамочка… ма… мамочка! Где же ты была?
Дело бы совсем не кончилось, кабы не жители подъезда, переполняемые любопытством. В общем, пора было удаляться, и мать с дочерью в обнимку стали подниматься в квартиру Галины Петровны, где та проживала со своим мужем.
А Андреевна и старик в черном пальто смотрели им в след, причем старик вполголоса заметил:
— Откель она здесь взялась? Вот, что не дурно бы знать. Слышь, Андревна?
— Слышу. Прямо чудо какое-то.
— Здесь сам черт замешан. Хе-хе, в халате, вы слышите! Ну, надо же! И с капустой! — Старик развернулся и пошел вниз, на улицу, тогда, как женщина стала подниматься в свою квартиру.
Глава IV
ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСЕЕВИЧ
Что же это за любовь, от которой
тебя одолевает зевота?
Стендаль «Красное и черное»
Ежели б до сего дня Иннокентию Просвиркину сказали, что можно проспать двадцать четыре часа кряду и не проснуться ни разу, то реакция его была бы примерно такая: «Чушь собачья! Вот что!» И он бы шумно рассмеялся в лицо сказавшему сию чушь. Но теперь же Просвиркин поднял бы на собеседника понимающие серые глаза и промолчал, что свидетельствовало обычно о его полном согласии с собеседником.
Иннокентий Алексеевич проснулся у себя в двухкомнатной квартире находящейся под номером 46 в том же доме, что и комнаты Семечкиных. Просвиркин проспал двадцать четыре часа с лишним кряду, не проснувшись за весь период сна ни разу.
Квартиру эту он занимал, а вернее сказать, делил, со своею супругой, которая ненавидела мужа лютой ненавистью и смотрела на него порой так, что ежели б взглядом можно было сжигать, то Иннокентий Алексеевич давно хранился бы в специально отведенной для него урне в виде серого праха. Причиною раздоров в семье Просвиркиных являлась религия. Отношение Иннокентия Алексеевича к религии приводило фанатичную супругу в исступленное негодование, которое изливалось из уст Ирины Александровны в виде площадной брани, извлекаемой из недр набожного мозга визгливым высоким голосом. Ирина Александровна являла собой набожную до ужаса особу, способную пренебрегать правилами хорошего тона в отношении столь ревностного защищаемого ею вопроса. Естественно, она надеялась на то, что широко рекламируемый современными священниками рай станет ее постоянным местом жительства после того, как незабвенная ее душа оставит свое бренное тело, дабы искусить лучшей жизни. Иннокентий же Просвиркин в противоположность своей второй половине был уравновешен, но слабоват на язык. Ему уже устали повторять сослуживцы и знакомые, что язык без костей является частою причиной всяческих несчастий, имеющих поганую привычку сваливаться на голову людей, обладающих столь нездоровым звуковым органом.
Ко всему прочему Иннокентий Алексеевич представлял собой атеиста до мозга костей, и был человеком, любящим говорить непечатные богопротивные речи. Не испытывая особого восхищения современной властью, Просвиркин за приемом пищи (чаще всего) поминал эту власть недобрым словом, присовокупляя к этому слова «черт» и все бранные слова, которые успели появиться в русской речи. Вот именно здесь-то и закипали скандалы, ссоры и, как любит выражаться современная молодежь, разборки, которые уже сами по себе ни в какие ворота не лезут, да к тому же делают широкую рекламу супружеским отношениям и дают богатую пищу соседям для всяческих толков и сплетен. Как ты уже понял, многоуважаемый читатель, обо всех случавшихся ссорах соседи судили лишь по очень звучному голосу благоверной супруги Просвиркина. Кстати, Иннокентий стал в последнее время подозревать, что его жена сошла с ума. Так что нежелание просыпаться и встречаться с супругой вполне объясняло столь продолжительный сон.
Уважаемый читатель может возразить, а чего доброго — и упрекнуть меня, правдивого повествователя, в том, что такой семьи существовать не существует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87