Всё есть нечто, что заставит вас поверить мне полностью.
— И что же это? — Виталий не мог пока во многом разобраться, но был уверен, что говорит с весьма посвященным человеком.
— Ваша клятва.
— Какая?
— «Я навеки встаю под бесчисленные стяги вечного…», — трубка не договорила; заговорил Серебряков:
— Я понял.
— Ну и чудненько, — облегченно сказала трубка. — Теперь прошу извинить меня, мне хочется кушать. Good night.
Пошли гудки отбоя, и Виталий положил трубку на рычаг.
Мозг его принялся за обработку только что полученной информации. Серебряков искал логическое объяснение этому разговору и никак не мог его найти. Вместо этого что-то случилось с его организмом: кровь застучала в висках, по телу то и дело пробегал озноб. Виталия заколотило, словно в лихорадке. В голове загудел колокол, и где-то вдалеке послышался голос, шепчущий страшные слова:«Я навеки встаю под бесчисленные стяги вечного, несокрушимого зла».
Виталий на ватных ногах прошел в зал и повалился в кресло. На лбу выступила испарина. И резкая боль в затылке заставила Серебрякова сжать голову так, что казалось, — та тут же расколется. В глазах помутилось, показались красные кольца.
И неожиданно всё пропало; боль в голове, лихорадка. Вместо этого наступила слабость. Ощущение коей можно было сравнить с тем, когда с плеч сняли тяжеленный груз. Виталий откинулся в кресле и закрыл глаза. Появилась такая легкость, что казалось — немного усилий и — взлетишь.
Ничего не хотелось делать, только спать, провалиться в сон и не думать ни о чем.
Виталий перебрался на диван и через минуту заснул.
* * *
Какое красивое место! Коридор, вызывающий ностальгию. Тяжелая дубовая полированная дверь с трудом впускает его в кабинет. Горят дрова в камине, горят свечи в пятисвечиях, стоящих на каминной полке и столе. Мягкий ковер, рабочий старинный стол, тяжелые плюшевые шторы.
Он входит в кабинет. Дверь захлопывается. Что он здесь делает? Нужно забрать свидетельство о рождении. Оно находится в ящике шкафа у камина.
Над камином замечает картину и произносит:
— Наконец-то художник закончил мой портрет.
Осматривает изображение. Но не он на картине, а некий пятидесятилетний священник.
— Что за шутка? — возмущается он .
Приближаясь к камину, он не спускает глаз с полотна и попутно ощущает холодок, пробирающийся по спине. На картине изображен пятидесятилетний епископ в парадной митре. Правую руку он поднял как бы для благословения… Нет! Пальцы сложены не для благословения! О, боже! Мизинец и указательный смотрят вверх, а средний, безымянный и большой сложены так, что образуют пирамиду, основанием к ладони! Рука изображает голову козла — символа сатанизма!
Он в ужасе отстраняется от камина!
— Горе! — вдруг слышит за спиной, и его обдает холодом.
Три фигуры в черных плащах с капюшонами видит он , когда поворачивается в сторону голоса.
— Горе! — повторил средний из них. — Горе тебе, смертный, ибо нет тебе боле покоя! Смерть и разрушения несешь ты. Горе тебе! Убей себя — и избежишь огня, убей себя — и прощен будешь. Убей в себе архиепископа!
— Убей себя! — страшными голосами закричали все трое!
* * *
Раздирающе заорали петухом часы на буфете. Виталий протянул руку, добрался до кнопки и выключил. Поднялся, тряхнул головою, чтобы прогнать остатки сна, который был определен как очень странный. Ясность пришла лишь тогда, когда он принял прохладный душ и выпил крепкого кофе.
Часы на стене в кухне пробили один раз. Серебряков поднял голову; половина восьмого. Вчерашний день помнился отчетливо, однако, как он закончился, Виталий не мог вспомнить. Помнится, как зашел домой. Помнился телефонный звонок, но после этого всё! Ничего боле, ровным счетом. Ни, как он поднял трубку, ни как лег. Ничего. Пропасть. Чернота. Полный мрак. Однако осталось чувство тревоги. Помнилось только, что произошло нечто неординарное, из ряда вон.
Внезапно на него нахлынула буря чувств, появилась мысль. Виталий быстро прошел в свою комнату, выдернул из стопки бумаги, лежавшей на столе, чистый лист и начал писать. Он торопился, страх потерять мысли подстегивал его. Ручка скользила по бумаге, оставляя за собой корявые понятные одному ему буквы…
Оторван от мира, оставлен покоем,
Избавлен от счастья навек,
Я, ставший чужим, превращенный в изгоя,
Ступил на безжизненный брег.
Здесь всё неизменно и мраком покрыто.
Хрустальные льдины вокруг.
Любови здесь нет, это чувство забыто,
Здесь холод — и недруг, и друг.
Он остановился. На некоторое время рука застыла над бумагой. Он подумал и продолжал:
Бесплодная почва, холодные взгляды
Забытых судьбою людей.
На всё это неба созвездий плеяды
Взирают с вершины своей.
Оставлен покоем, ступая по соли,
Бегу от холодной судьбы.
Я б меньше страдал от физической боли
И более б жизненнен был.
О, как бы хотелось забыть и забыться,
Уйти от реальности прочь.
Уйти в Никуда и в Ничто обратиться,
Уплыть бледным призраком в ночь.
…После схватил тут же рядом лежавший дневник. Открыв его, начал писать: «Нечто довлеет надо мною. Я не могу понять, что это. Чувство тревоги не отпускает. Сегодняшний день, не успев еще начаться, как следует, уже получил некое образное обозначение. Я точно уверен, — какое-то событие грядет сегодня. Случится новое. Это сильное чувство, пожалуй, я могу сравнить с тем, когда стоишь в степи, и на тебя несется со страшною силой ураган. Ты не можешь избежать его. На грудь будто бы положили плиту. Ты весь в ожидании удара. Да, вроде похоже. Близость острой стали к груди еще можно сюда отнести. Никогда ничего подобного не испытывал».
Часы пробили восемь раз. Виталий оторвался от дневника, закрыл книгу. Оделся и вышел из квартиры.
Валил густой снег. Он залеплял очки, попадал в глаза. Серебрякову нравилась такая погода. Она успокаивала, вселяла в душу уверенность.
Дворники, приступившие к своим обязанностям ранним утром, сейчас старательно разгребали остатки ночных заносов на тротуарах. Пешеходы с весьма озабоченными лицами спешили по своим делам. По дорогам медленно ползли автомобили с включенными огнями. Невдалеке от Виталия, когда он проходил мимо коммерческого киоска, водитель одной импортной машины чуть ли не наехал на пытавшуюся перескочить улицу в неположенном месте пожилую женщину. Водитель, видимо, пребывал в дурном настроении. Он тут же выскочил из машины и крикнул:
— Куда лезешь, старая дура?!
После прибавил длинную фразу, состоявшую из непечатных слов и поминавшую чью-то мать. Женщина побежала еще быстрее, а водитель, исчерпав запас ругательств, сел в машину и поехал дальше.
Подошел пятьдесят третий автобус. Серебряков вошел в салон. Автобус тронулся медленно, будто был перегружен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
— И что же это? — Виталий не мог пока во многом разобраться, но был уверен, что говорит с весьма посвященным человеком.
— Ваша клятва.
— Какая?
— «Я навеки встаю под бесчисленные стяги вечного…», — трубка не договорила; заговорил Серебряков:
— Я понял.
— Ну и чудненько, — облегченно сказала трубка. — Теперь прошу извинить меня, мне хочется кушать. Good night.
Пошли гудки отбоя, и Виталий положил трубку на рычаг.
Мозг его принялся за обработку только что полученной информации. Серебряков искал логическое объяснение этому разговору и никак не мог его найти. Вместо этого что-то случилось с его организмом: кровь застучала в висках, по телу то и дело пробегал озноб. Виталия заколотило, словно в лихорадке. В голове загудел колокол, и где-то вдалеке послышался голос, шепчущий страшные слова:«Я навеки встаю под бесчисленные стяги вечного, несокрушимого зла».
Виталий на ватных ногах прошел в зал и повалился в кресло. На лбу выступила испарина. И резкая боль в затылке заставила Серебрякова сжать голову так, что казалось, — та тут же расколется. В глазах помутилось, показались красные кольца.
И неожиданно всё пропало; боль в голове, лихорадка. Вместо этого наступила слабость. Ощущение коей можно было сравнить с тем, когда с плеч сняли тяжеленный груз. Виталий откинулся в кресле и закрыл глаза. Появилась такая легкость, что казалось — немного усилий и — взлетишь.
Ничего не хотелось делать, только спать, провалиться в сон и не думать ни о чем.
Виталий перебрался на диван и через минуту заснул.
* * *
Какое красивое место! Коридор, вызывающий ностальгию. Тяжелая дубовая полированная дверь с трудом впускает его в кабинет. Горят дрова в камине, горят свечи в пятисвечиях, стоящих на каминной полке и столе. Мягкий ковер, рабочий старинный стол, тяжелые плюшевые шторы.
Он входит в кабинет. Дверь захлопывается. Что он здесь делает? Нужно забрать свидетельство о рождении. Оно находится в ящике шкафа у камина.
Над камином замечает картину и произносит:
— Наконец-то художник закончил мой портрет.
Осматривает изображение. Но не он на картине, а некий пятидесятилетний священник.
— Что за шутка? — возмущается он .
Приближаясь к камину, он не спускает глаз с полотна и попутно ощущает холодок, пробирающийся по спине. На картине изображен пятидесятилетний епископ в парадной митре. Правую руку он поднял как бы для благословения… Нет! Пальцы сложены не для благословения! О, боже! Мизинец и указательный смотрят вверх, а средний, безымянный и большой сложены так, что образуют пирамиду, основанием к ладони! Рука изображает голову козла — символа сатанизма!
Он в ужасе отстраняется от камина!
— Горе! — вдруг слышит за спиной, и его обдает холодом.
Три фигуры в черных плащах с капюшонами видит он , когда поворачивается в сторону голоса.
— Горе! — повторил средний из них. — Горе тебе, смертный, ибо нет тебе боле покоя! Смерть и разрушения несешь ты. Горе тебе! Убей себя — и избежишь огня, убей себя — и прощен будешь. Убей в себе архиепископа!
— Убей себя! — страшными голосами закричали все трое!
* * *
Раздирающе заорали петухом часы на буфете. Виталий протянул руку, добрался до кнопки и выключил. Поднялся, тряхнул головою, чтобы прогнать остатки сна, который был определен как очень странный. Ясность пришла лишь тогда, когда он принял прохладный душ и выпил крепкого кофе.
Часы на стене в кухне пробили один раз. Серебряков поднял голову; половина восьмого. Вчерашний день помнился отчетливо, однако, как он закончился, Виталий не мог вспомнить. Помнится, как зашел домой. Помнился телефонный звонок, но после этого всё! Ничего боле, ровным счетом. Ни, как он поднял трубку, ни как лег. Ничего. Пропасть. Чернота. Полный мрак. Однако осталось чувство тревоги. Помнилось только, что произошло нечто неординарное, из ряда вон.
Внезапно на него нахлынула буря чувств, появилась мысль. Виталий быстро прошел в свою комнату, выдернул из стопки бумаги, лежавшей на столе, чистый лист и начал писать. Он торопился, страх потерять мысли подстегивал его. Ручка скользила по бумаге, оставляя за собой корявые понятные одному ему буквы…
Оторван от мира, оставлен покоем,
Избавлен от счастья навек,
Я, ставший чужим, превращенный в изгоя,
Ступил на безжизненный брег.
Здесь всё неизменно и мраком покрыто.
Хрустальные льдины вокруг.
Любови здесь нет, это чувство забыто,
Здесь холод — и недруг, и друг.
Он остановился. На некоторое время рука застыла над бумагой. Он подумал и продолжал:
Бесплодная почва, холодные взгляды
Забытых судьбою людей.
На всё это неба созвездий плеяды
Взирают с вершины своей.
Оставлен покоем, ступая по соли,
Бегу от холодной судьбы.
Я б меньше страдал от физической боли
И более б жизненнен был.
О, как бы хотелось забыть и забыться,
Уйти от реальности прочь.
Уйти в Никуда и в Ничто обратиться,
Уплыть бледным призраком в ночь.
…После схватил тут же рядом лежавший дневник. Открыв его, начал писать: «Нечто довлеет надо мною. Я не могу понять, что это. Чувство тревоги не отпускает. Сегодняшний день, не успев еще начаться, как следует, уже получил некое образное обозначение. Я точно уверен, — какое-то событие грядет сегодня. Случится новое. Это сильное чувство, пожалуй, я могу сравнить с тем, когда стоишь в степи, и на тебя несется со страшною силой ураган. Ты не можешь избежать его. На грудь будто бы положили плиту. Ты весь в ожидании удара. Да, вроде похоже. Близость острой стали к груди еще можно сюда отнести. Никогда ничего подобного не испытывал».
Часы пробили восемь раз. Виталий оторвался от дневника, закрыл книгу. Оделся и вышел из квартиры.
Валил густой снег. Он залеплял очки, попадал в глаза. Серебрякову нравилась такая погода. Она успокаивала, вселяла в душу уверенность.
Дворники, приступившие к своим обязанностям ранним утром, сейчас старательно разгребали остатки ночных заносов на тротуарах. Пешеходы с весьма озабоченными лицами спешили по своим делам. По дорогам медленно ползли автомобили с включенными огнями. Невдалеке от Виталия, когда он проходил мимо коммерческого киоска, водитель одной импортной машины чуть ли не наехал на пытавшуюся перескочить улицу в неположенном месте пожилую женщину. Водитель, видимо, пребывал в дурном настроении. Он тут же выскочил из машины и крикнул:
— Куда лезешь, старая дура?!
После прибавил длинную фразу, состоявшую из непечатных слов и поминавшую чью-то мать. Женщина побежала еще быстрее, а водитель, исчерпав запас ругательств, сел в машину и поехал дальше.
Подошел пятьдесят третий автобус. Серебряков вошел в салон. Автобус тронулся медленно, будто был перегружен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87