Она обещала.
3. Иногда выигрывают не садясь за карты
I789
Покорителей Очакова в городах и весях встречали торжественные колокола, пушки, толпы. Но нигде подолгу не задерживаясь, санный поезд князя въехал в Царское село в начале февраля. Его встретила гвардия у сияющих в сумерках Мраморных ворот, иллюминированных веселыми фонарями, украшенных лаврами, испещренными стихами. Путь от Царского до Петербурга освещался факелами и кострами. Потемкин въехал в Зимний, занял свои прежние покои, а кибитка бригадира проследовала по Дворцовой набережной к дому Бецкого.
Пока Рибас отдавал распоряжения о поклаже, пока раздевался, из своих покоев по коридорам через флигель пришла Настя и, заметив трость в руке мужа, спросила:
– Ты до сих пор нездоров?
Секретарь Марк Антонович явился тут же. После женитьбы на дочери Демидова Настасье Прокофьевне он выглядел щеголем, блеснул фразой на итальянском:
– Мы вас тотчас поставим на колени!
Смеющимся Рибасу и Насте пояснил по-русски:
– Вылечим наливками Прокопия Акинфовича.
Бригадир знал о смерти Демидова три года назад, недоумевал, но секретарь вновь пояснил:
– Благодетель умер, но наливочка его живет. Дюжину бутылок припас.
– Боюсь, что после дюжины я не только не встану, но потребуются значительные усилия, чтобы не упасть, – сказал бригадир.
Чопорная англичанка привела дочерей. Двенадцатилетняя Софья в скромном платье смольнянки второго возраста была похожа на мать лицом, но отнюдь не живостью характера, а девятилетняя Катенька, унаследовавшая черты бригадира, напротив, щебетала безумолку, тут же стала раздевать привезенных отцом ярмарочных кукол в нарядах турчанки и эфиопки, топала ножками, требуя восточных сладостей и учила страшую сестру, как отца надо называть по-английски. Когда дочерей увели, Настя сказала:
– Я хочу Соню взять на время из Смольного. Ей двенадцать. Это страшный возраст.
– Но ты и раньше мне писала о ее возрасте тоже самое, – удивился Рибас.
– До ее замужества этот эпитет не изменится, – отрезала жена и объявила, как будто муж только что вернулся с прогулки по набережной: – Завтра мы идем в оперу. В Эрмитаж.
– Не знаю, смогу ли я.
– Мы приглашены. Опера – сочинение ее величества.
– Она теперь сочиняет и музыку?
– Увы. Но медведь, наступивший императрице на ухо, сделал ее весьма чувствительной к слову. Она написала стихи. А музыку – Мартини.
– Мартини?
– Ему покровительствует Храповицкий.
Такое приглашение, когда автор оперы – протеже секретаря Екатерины, а стихи писала она сама – подобно приказу. Настя обрадовалась подаркам, особенно нефритовым ожерелью и браслетам, но наблюдая за походкой мужа, воскликнула:
– Как ты неуклюже ходишь!
– Тебя это не должно смущать, – ответил бригадир. – Некоторые перемены после долгого отсутствия извинительны. Моя походка теперь может иллюстрировать легенду.
– Легенду?
– Да. О командоре. Меня, правда, еще не убили, но тяжелой поступью я уже обладаю.
– Ты сможешь подняться к Ивану Ивановичу?
– Сегодня остерегусь.
– Но и он не спускается вниз.
– Придется нам пока обмениваться записками.
– Он так хотел тебя видеть.
– Мы позовем художника из Академии. Он нарисует мой портрет. А ты и Марк Антонович дополните его словесными описаниями.
Позже Рибас говорил с тестем коротко и при странных обстоятельствах. Бецкий, поддерживаемый с обеих сторон слугами, стоял наверху у края лестницы, а бригадир приковылял к началу лестницы в вестибюле.
– Вас обязательно должен осмотреть Роджерсон, – говорил сверху Бецкий.
– Вы все еще лечитесь у него? – спрашивал снизу Рибас. – Боюсь, если я обращусь к нему, мы никогда не пожмем друг другу руки. Все, что мне нужно, это – покой, хорошая пища и свежие фрукты.
– Я вам тотчас пришлю персики и зеленые огурцы. Заказывайте все, что есть в оранжерее. Настя вам скажет. Как жаль, как жаль.
На следующий день Рибас почувствовал себя лучше и поднялся к тестю в кабинет. Говорили о смерти графа Миниха, последовавшей в прошлом году.
– С кончиной наших друзей умираем и мы сами, – изрек Бецкий. Потом принялся промывать косточки графа Ангальта, которого императрица назначила в кадетский корпус:
– Ангальт хоть и зовется Федором Евстафьевичем, но по-русски не изъясняется. Это я не в укор, бог с ними. Но семена, мною взращиваемые, теперь топчут. Рассадник новых людей превращен в казарму. Никакого уважения к воспитателям. Да и сам Ангальт дает им прозвища, а воспитанники эти прозвища в окна кричат.
Бецкий уж пятый год как был отставлен из директоров и не преминул попенять Рибасу в том, что он уехал в армию, вместо того, чтобы теперь стать генерал-директором кадетского корпуса. Вспомнив о Бобринском, вздохнул:
– Меа кульпа, меа максима кульпа – моя вина, моя большая вина. Алеша вселил в меня уверенность в своей самостоятельности. А оказалось, что птенец-то не оперился.
– Женитьба не пошла ему впрок?
– О, напротив. Влияние жены-баронессы велико. Он купил имение. Прислал мне собственный трактат против пьянства и азартных игр. В нем много сердца.
– Он бывает в Петербурге?
– О, нет. Дорога сюда ему заказана.
После оперы «Олег» императрица заострила свое перо против короля Густава III, и опера «Горе-богатырь» имела шумный успех в придворных кругах. Этим же вечером в Эрмитаже генералитет Потемкина был допущен в руке императрицы. Когда подошла очередь Рибасу приложиться к державной длани, он шел к Екатерине столь медленно, что ее рука на несколько секунд осталась без дела, повиснув в воздухе.
– Простите, ваше величество, мою неловкость, – сказал бригадир.
– Я знаю о вашей болезни, – сказала она. – Если все в армии так неловки, что взяли Очаков, то следует эдакую неловкость лишь приветствовать.
Наследник Павел присутствовал при церемонии и по собственному выбору некоторым генералам кивал. Бригадир обошелся без этого знака внимания. С дунайским приятелем Александром Безбородко, который теперь исполнял обязанности руководителя Коллегии иностранных дел, Рибас перемолвился несколькими фразами о неаполитанском после Антонио Мареска. Александр Андреевич сказал о нем:
– Он серьезен в делах, как англичанин, нравом весел, как француз, а гостеприимен, как русский.
Секретарь Екатерины Храповицкий почел своим долгом говорить с бригадиром о том, что придворным актерам жалованье не плачено за шесть лет и добавил:
– В своем докладе императрице я просил триста двадцать тысяч для выплаты им жалованья. Иначе из балетной труппы сбегут Пика и Росси. Они отменно талантливы и в сравнение не идут с некоторыми певичками, которых нам пришлось выслать.
Это был грубый намек на давнюю связь Рибаса с певицей Давиа и на то, что служительница Мельпомены едва не разорила Безбородко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170
3. Иногда выигрывают не садясь за карты
I789
Покорителей Очакова в городах и весях встречали торжественные колокола, пушки, толпы. Но нигде подолгу не задерживаясь, санный поезд князя въехал в Царское село в начале февраля. Его встретила гвардия у сияющих в сумерках Мраморных ворот, иллюминированных веселыми фонарями, украшенных лаврами, испещренными стихами. Путь от Царского до Петербурга освещался факелами и кострами. Потемкин въехал в Зимний, занял свои прежние покои, а кибитка бригадира проследовала по Дворцовой набережной к дому Бецкого.
Пока Рибас отдавал распоряжения о поклаже, пока раздевался, из своих покоев по коридорам через флигель пришла Настя и, заметив трость в руке мужа, спросила:
– Ты до сих пор нездоров?
Секретарь Марк Антонович явился тут же. После женитьбы на дочери Демидова Настасье Прокофьевне он выглядел щеголем, блеснул фразой на итальянском:
– Мы вас тотчас поставим на колени!
Смеющимся Рибасу и Насте пояснил по-русски:
– Вылечим наливками Прокопия Акинфовича.
Бригадир знал о смерти Демидова три года назад, недоумевал, но секретарь вновь пояснил:
– Благодетель умер, но наливочка его живет. Дюжину бутылок припас.
– Боюсь, что после дюжины я не только не встану, но потребуются значительные усилия, чтобы не упасть, – сказал бригадир.
Чопорная англичанка привела дочерей. Двенадцатилетняя Софья в скромном платье смольнянки второго возраста была похожа на мать лицом, но отнюдь не живостью характера, а девятилетняя Катенька, унаследовавшая черты бригадира, напротив, щебетала безумолку, тут же стала раздевать привезенных отцом ярмарочных кукол в нарядах турчанки и эфиопки, топала ножками, требуя восточных сладостей и учила страшую сестру, как отца надо называть по-английски. Когда дочерей увели, Настя сказала:
– Я хочу Соню взять на время из Смольного. Ей двенадцать. Это страшный возраст.
– Но ты и раньше мне писала о ее возрасте тоже самое, – удивился Рибас.
– До ее замужества этот эпитет не изменится, – отрезала жена и объявила, как будто муж только что вернулся с прогулки по набережной: – Завтра мы идем в оперу. В Эрмитаж.
– Не знаю, смогу ли я.
– Мы приглашены. Опера – сочинение ее величества.
– Она теперь сочиняет и музыку?
– Увы. Но медведь, наступивший императрице на ухо, сделал ее весьма чувствительной к слову. Она написала стихи. А музыку – Мартини.
– Мартини?
– Ему покровительствует Храповицкий.
Такое приглашение, когда автор оперы – протеже секретаря Екатерины, а стихи писала она сама – подобно приказу. Настя обрадовалась подаркам, особенно нефритовым ожерелью и браслетам, но наблюдая за походкой мужа, воскликнула:
– Как ты неуклюже ходишь!
– Тебя это не должно смущать, – ответил бригадир. – Некоторые перемены после долгого отсутствия извинительны. Моя походка теперь может иллюстрировать легенду.
– Легенду?
– Да. О командоре. Меня, правда, еще не убили, но тяжелой поступью я уже обладаю.
– Ты сможешь подняться к Ивану Ивановичу?
– Сегодня остерегусь.
– Но и он не спускается вниз.
– Придется нам пока обмениваться записками.
– Он так хотел тебя видеть.
– Мы позовем художника из Академии. Он нарисует мой портрет. А ты и Марк Антонович дополните его словесными описаниями.
Позже Рибас говорил с тестем коротко и при странных обстоятельствах. Бецкий, поддерживаемый с обеих сторон слугами, стоял наверху у края лестницы, а бригадир приковылял к началу лестницы в вестибюле.
– Вас обязательно должен осмотреть Роджерсон, – говорил сверху Бецкий.
– Вы все еще лечитесь у него? – спрашивал снизу Рибас. – Боюсь, если я обращусь к нему, мы никогда не пожмем друг другу руки. Все, что мне нужно, это – покой, хорошая пища и свежие фрукты.
– Я вам тотчас пришлю персики и зеленые огурцы. Заказывайте все, что есть в оранжерее. Настя вам скажет. Как жаль, как жаль.
На следующий день Рибас почувствовал себя лучше и поднялся к тестю в кабинет. Говорили о смерти графа Миниха, последовавшей в прошлом году.
– С кончиной наших друзей умираем и мы сами, – изрек Бецкий. Потом принялся промывать косточки графа Ангальта, которого императрица назначила в кадетский корпус:
– Ангальт хоть и зовется Федором Евстафьевичем, но по-русски не изъясняется. Это я не в укор, бог с ними. Но семена, мною взращиваемые, теперь топчут. Рассадник новых людей превращен в казарму. Никакого уважения к воспитателям. Да и сам Ангальт дает им прозвища, а воспитанники эти прозвища в окна кричат.
Бецкий уж пятый год как был отставлен из директоров и не преминул попенять Рибасу в том, что он уехал в армию, вместо того, чтобы теперь стать генерал-директором кадетского корпуса. Вспомнив о Бобринском, вздохнул:
– Меа кульпа, меа максима кульпа – моя вина, моя большая вина. Алеша вселил в меня уверенность в своей самостоятельности. А оказалось, что птенец-то не оперился.
– Женитьба не пошла ему впрок?
– О, напротив. Влияние жены-баронессы велико. Он купил имение. Прислал мне собственный трактат против пьянства и азартных игр. В нем много сердца.
– Он бывает в Петербурге?
– О, нет. Дорога сюда ему заказана.
После оперы «Олег» императрица заострила свое перо против короля Густава III, и опера «Горе-богатырь» имела шумный успех в придворных кругах. Этим же вечером в Эрмитаже генералитет Потемкина был допущен в руке императрицы. Когда подошла очередь Рибасу приложиться к державной длани, он шел к Екатерине столь медленно, что ее рука на несколько секунд осталась без дела, повиснув в воздухе.
– Простите, ваше величество, мою неловкость, – сказал бригадир.
– Я знаю о вашей болезни, – сказала она. – Если все в армии так неловки, что взяли Очаков, то следует эдакую неловкость лишь приветствовать.
Наследник Павел присутствовал при церемонии и по собственному выбору некоторым генералам кивал. Бригадир обошелся без этого знака внимания. С дунайским приятелем Александром Безбородко, который теперь исполнял обязанности руководителя Коллегии иностранных дел, Рибас перемолвился несколькими фразами о неаполитанском после Антонио Мареска. Александр Андреевич сказал о нем:
– Он серьезен в делах, как англичанин, нравом весел, как француз, а гостеприимен, как русский.
Секретарь Екатерины Храповицкий почел своим долгом говорить с бригадиром о том, что придворным актерам жалованье не плачено за шесть лет и добавил:
– В своем докладе императрице я просил триста двадцать тысяч для выплаты им жалованья. Иначе из балетной труппы сбегут Пика и Росси. Они отменно талантливы и в сравнение не идут с некоторыми певичками, которых нам пришлось выслать.
Это был грубый намек на давнюю связь Рибаса с певицей Давиа и на то, что служительница Мельпомены едва не разорила Безбородко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170