Тот, когда отрекался от трона, так и сказал: «Хочу, чтобы мне оставили Воронцову, собак и Гудовича».
Адъютант Петр был тотчас послан за «Розсолисом» – итальянской водкой с анисом, гвоздикой, мускатным цветом и померанцем. Гудович выпил, покачал головой:
–. Это «Розсолис ди популо»?
– Что вы имеете в виду? – рассмеялся Рибас. – Разбавленный?
– Поддельный, – серьезно отвечал Гудович. – Есть пять способов делать в России ваш розсолис и гораздо дешевле, чем в Италии. Например, с амброй и белком яйца.
Это сообщение привело Рибаса в восторг, и под южным июльским небом на одеялах, привалившись головой к седлу, он много узнал о Гудовиче. Брат его Андрей со дня переворота 1762 года безвыездно жил в деревне. Самого Ивана Васильевича Екатерина подвергла трехнедельному аресту и отправила в Астрахань полковником.
– А через два года в Польше я сажал на престол Понятовского, – вспоминал Гудович. – Мне тогда было чуть больше двадцати. Потом и Хотин, и Кагул. Генерал-майором меня пожаловали в двадцать девять лет. Я тогда со своими донцами нечаянно Бухарест взял.
Рибас задал неосторожный вопрос:
– Императора Петра III убили с негласного одобрения Екатерины?
Гудович, подумав, ответил по-своему:
– Андрей большие надежды в науках подавал, а судьба выпала подавать императору пиво с утра. Если бы не Екатерина Алексеевна – белая горячка и России, и императору, и брату моему была бы финалом.
Иван Васильевич знал латынь, немецкий, итальянский, со знанием дела говорил об охоте, а в свое время формировал первые легкоконные полки.
– У меня двадцать два полка в подчинении было, – говорил он, настраивая скрипку. – Нет, ваш «Розсолис» не поддельный, если я эдак разговорился!
Черное июльское небо в холодных кострах созвездий раскинулось над генералами. В ближних стойлах фыркали лошади. Неожиданным паролем для дальнейшего сближения явилось слово «Чесма». Узнав о причастности к ней Рибаса, Гудович помолился, велел зажечь костер да принести «Бургундское» и объяснил, что это настоящее «Бургундское», а не подделка из красной смородины, воды и водки.
Если бы не ряд обстоятельств, Рибас в превосходной степени оценил бы сближение с Гудовичем. Но каждый день из Очакова через Тузлы к устью Тилигульского лимана отправлялись партии казаков. С полковниками Головатым и Чепегой они вели рекогносцировку, считали суда турок под Хаджибеем и приводили пленных. И как ни настаивал Рибас, Гудович пленных задерживал у себя, а не отсылал к Потемкину, как это было положено. Упрямство Ивана Васильевича казалось непреодолимым.
Кроме того, к войскам прибыли генерал-майор Илья Безбородко – брат всесильного теперь Александра, бригадир Шереметьев и генерал Мекноб. Вкупе с Гудовичем они ни в грош не ставили приготовлений Войновича и смеялись над учебными стрельбами на кораблях: один звон в ушах! Войнович в долгу не оставался. И главное, обе стороны – и сухопутная и морская – писали соответствующие рапорты в ставку Потемкина, отчего Рибас опять оказался между двух огней и надежда на скорый отъезд гасла.
Но и дел было сверх меры. Рибас допрашивал пленных, отсылал их к Гудовичу, принимал и отправлял курьеров, ездил к батареям на Кинбурнскую косу, бывал на судах, следил за подъемом затонувших лансонов, вел им список, помогал устраивать новые полки и писал рапорты, рапорты, рапорты, а кроме них, еще и рекомендательные письма молодым людям, которые осаждали генерал-майора просьбами о принятии в службу.
В июле вернулся из поиска с тремястами казаков полковник Чепега. Малоразговорчивый, не любивший красного словца, он коротко доложил, что был в деле под Бендерами, где узнал о вылазке четырехсот турецких конников и стал преследовать их. Догнал на мосту через Днестр, атаковал, бился с ними пять часов и не отступал, хотя османы выслали из крепости янычар в подкрепление. Мост Чепега держал до подхода легких регулярных войск и загнал турок в Бендеры. Он взял в бою два знамени и сорок пленных. Вечером на Очаковских холмах полковнику салютовали пушки и разбудили его, спящего в лодке, к началу пира.
Этим вечером Рибас играл, и ему на удивление не везло.
– Завтра вы поднимете со дна лимана лансон, полный золота, – пророчествовал генералу Илья Безбородко. Но в лансоне, кроме вздувшихся трупов, двух мортир и порченной мебели ничего не обнаружили.
Вся армия праздновала победу Суворова под Фок-шанами. Пять тысяч русских и двенадцать тысяч австрийских войск разгромили тридцатитысячную армию се-раскера Мустафы-паши. Рибас отправил Суворову письмо с поздравлениями, но ответа не было. Впрочем, ходили слухи, что дивизия генерал-аншефа отрезана татарской конницей у Каушан.
В конце июля судьба Рибаса определилась окончательно: его назначили командовать передовым корпусом в армии Гудовича. Генерал был этим чрезвычайно доволен. Правда, Гудович продолжал писать донесения подчиненному ему генералу, как будто тот все еще представлял в армии ставку. Второго августа Рибас писал Базилю Попову:
«Спешу, любезный друг, известить вас о большом сражении, продолжавшемся от 5-ти до 1/2 второго часа, между всеми легкими турецкими судами в числе 41, против 18 наших, т. е. 13 крейсеров и 5 лансонов. Стычка началась тем, что турки хотели разведать о. Березань со своими легкими кирлангичами. Греки не хотели им того дозволить… Это сражение было одно из самых горячих и упорных. Не знаю, были ли убитые, но наши стоят все под Березанью, тогда как неприятель стал на якоре у Тендры, в 10 верстах от Кинбурна».
Но о битве второго августа сухопутные генералы имели собственное мнение: «Войнович мог побить Гуссейн-пашу. Но не довел дело до конца, струсил, убежал». Рибас пытался им объяснить, каков был ветер, его направление, но генералы не хотели слушать и, главное, писали свои рапорты Потемкину. Генерал-майор не выдержал и в свою очередь написал князю:
«Милостивый государь! Я умоляю Вашу Светлость не обращать никакого внимания на другие донесения, кроме графа Войновича по отношению к морю. Вчера было только одно сражение с неприятелем. Оно продолжалось между 4–5 часов утра и продолжалась как яростная перестрелка до 11 с половиной часов. Зрители с сухого пути отправились обедать. А наши крейсеры и лансоньг бились в линии до 1/2 второго».
Потемкин, вместо того, чтобы находиться при войсках на Днестре, вдруг предпринял поездку в Тавриду, а на обратном пути прибыл в Очаков. Встречали его оркестры, пушки и невиданный под Днестровским небом обед. Повар грека Кефалино превзошел себя. Среди прочих блюд были и бараньи хвосты в сарацинском пшене, и бекасы в паштете, и дрозды, и голуби в рединготах. Князь выказывал благосклонное внимание и к бекасам и к сотрапезникам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170
Адъютант Петр был тотчас послан за «Розсолисом» – итальянской водкой с анисом, гвоздикой, мускатным цветом и померанцем. Гудович выпил, покачал головой:
–. Это «Розсолис ди популо»?
– Что вы имеете в виду? – рассмеялся Рибас. – Разбавленный?
– Поддельный, – серьезно отвечал Гудович. – Есть пять способов делать в России ваш розсолис и гораздо дешевле, чем в Италии. Например, с амброй и белком яйца.
Это сообщение привело Рибаса в восторг, и под южным июльским небом на одеялах, привалившись головой к седлу, он много узнал о Гудовиче. Брат его Андрей со дня переворота 1762 года безвыездно жил в деревне. Самого Ивана Васильевича Екатерина подвергла трехнедельному аресту и отправила в Астрахань полковником.
– А через два года в Польше я сажал на престол Понятовского, – вспоминал Гудович. – Мне тогда было чуть больше двадцати. Потом и Хотин, и Кагул. Генерал-майором меня пожаловали в двадцать девять лет. Я тогда со своими донцами нечаянно Бухарест взял.
Рибас задал неосторожный вопрос:
– Императора Петра III убили с негласного одобрения Екатерины?
Гудович, подумав, ответил по-своему:
– Андрей большие надежды в науках подавал, а судьба выпала подавать императору пиво с утра. Если бы не Екатерина Алексеевна – белая горячка и России, и императору, и брату моему была бы финалом.
Иван Васильевич знал латынь, немецкий, итальянский, со знанием дела говорил об охоте, а в свое время формировал первые легкоконные полки.
– У меня двадцать два полка в подчинении было, – говорил он, настраивая скрипку. – Нет, ваш «Розсолис» не поддельный, если я эдак разговорился!
Черное июльское небо в холодных кострах созвездий раскинулось над генералами. В ближних стойлах фыркали лошади. Неожиданным паролем для дальнейшего сближения явилось слово «Чесма». Узнав о причастности к ней Рибаса, Гудович помолился, велел зажечь костер да принести «Бургундское» и объяснил, что это настоящее «Бургундское», а не подделка из красной смородины, воды и водки.
Если бы не ряд обстоятельств, Рибас в превосходной степени оценил бы сближение с Гудовичем. Но каждый день из Очакова через Тузлы к устью Тилигульского лимана отправлялись партии казаков. С полковниками Головатым и Чепегой они вели рекогносцировку, считали суда турок под Хаджибеем и приводили пленных. И как ни настаивал Рибас, Гудович пленных задерживал у себя, а не отсылал к Потемкину, как это было положено. Упрямство Ивана Васильевича казалось непреодолимым.
Кроме того, к войскам прибыли генерал-майор Илья Безбородко – брат всесильного теперь Александра, бригадир Шереметьев и генерал Мекноб. Вкупе с Гудовичем они ни в грош не ставили приготовлений Войновича и смеялись над учебными стрельбами на кораблях: один звон в ушах! Войнович в долгу не оставался. И главное, обе стороны – и сухопутная и морская – писали соответствующие рапорты в ставку Потемкина, отчего Рибас опять оказался между двух огней и надежда на скорый отъезд гасла.
Но и дел было сверх меры. Рибас допрашивал пленных, отсылал их к Гудовичу, принимал и отправлял курьеров, ездил к батареям на Кинбурнскую косу, бывал на судах, следил за подъемом затонувших лансонов, вел им список, помогал устраивать новые полки и писал рапорты, рапорты, рапорты, а кроме них, еще и рекомендательные письма молодым людям, которые осаждали генерал-майора просьбами о принятии в службу.
В июле вернулся из поиска с тремястами казаков полковник Чепега. Малоразговорчивый, не любивший красного словца, он коротко доложил, что был в деле под Бендерами, где узнал о вылазке четырехсот турецких конников и стал преследовать их. Догнал на мосту через Днестр, атаковал, бился с ними пять часов и не отступал, хотя османы выслали из крепости янычар в подкрепление. Мост Чепега держал до подхода легких регулярных войск и загнал турок в Бендеры. Он взял в бою два знамени и сорок пленных. Вечером на Очаковских холмах полковнику салютовали пушки и разбудили его, спящего в лодке, к началу пира.
Этим вечером Рибас играл, и ему на удивление не везло.
– Завтра вы поднимете со дна лимана лансон, полный золота, – пророчествовал генералу Илья Безбородко. Но в лансоне, кроме вздувшихся трупов, двух мортир и порченной мебели ничего не обнаружили.
Вся армия праздновала победу Суворова под Фок-шанами. Пять тысяч русских и двенадцать тысяч австрийских войск разгромили тридцатитысячную армию се-раскера Мустафы-паши. Рибас отправил Суворову письмо с поздравлениями, но ответа не было. Впрочем, ходили слухи, что дивизия генерал-аншефа отрезана татарской конницей у Каушан.
В конце июля судьба Рибаса определилась окончательно: его назначили командовать передовым корпусом в армии Гудовича. Генерал был этим чрезвычайно доволен. Правда, Гудович продолжал писать донесения подчиненному ему генералу, как будто тот все еще представлял в армии ставку. Второго августа Рибас писал Базилю Попову:
«Спешу, любезный друг, известить вас о большом сражении, продолжавшемся от 5-ти до 1/2 второго часа, между всеми легкими турецкими судами в числе 41, против 18 наших, т. е. 13 крейсеров и 5 лансонов. Стычка началась тем, что турки хотели разведать о. Березань со своими легкими кирлангичами. Греки не хотели им того дозволить… Это сражение было одно из самых горячих и упорных. Не знаю, были ли убитые, но наши стоят все под Березанью, тогда как неприятель стал на якоре у Тендры, в 10 верстах от Кинбурна».
Но о битве второго августа сухопутные генералы имели собственное мнение: «Войнович мог побить Гуссейн-пашу. Но не довел дело до конца, струсил, убежал». Рибас пытался им объяснить, каков был ветер, его направление, но генералы не хотели слушать и, главное, писали свои рапорты Потемкину. Генерал-майор не выдержал и в свою очередь написал князю:
«Милостивый государь! Я умоляю Вашу Светлость не обращать никакого внимания на другие донесения, кроме графа Войновича по отношению к морю. Вчера было только одно сражение с неприятелем. Оно продолжалось между 4–5 часов утра и продолжалась как яростная перестрелка до 11 с половиной часов. Зрители с сухого пути отправились обедать. А наши крейсеры и лансоньг бились в линии до 1/2 второго».
Потемкин, вместо того, чтобы находиться при войсках на Днестре, вдруг предпринял поездку в Тавриду, а на обратном пути прибыл в Очаков. Встречали его оркестры, пушки и невиданный под Днестровским небом обед. Повар грека Кефалино превзошел себя. Среди прочих блюд были и бараньи хвосты в сарацинском пшене, и бекасы в паштете, и дрозды, и голуби в рединготах. Князь выказывал благосклонное внимание и к бекасам и к сотрапезникам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170