Это было кстати. Мать обещала Алексею любой полк, и он воинственно устремился к российской границе, на которой его схватили, отправили в Ревель, где он жил под присмотром без горячительных напитков, карт и женщин.
Узнав об этом, бригадир вздохнул с облегчением: может быть, и необъявленная опала, которой его подвергала императрица вот уже четвертый год, кончится? Дочитывая письмо в канцелярии Попова, Рибас вдруг увидел под окном коляску, из которой вышел брат Эммануил. Судя по тому, что поклажи в коляске было много, брат приехал надолго. Бригадир вышел на крыльцо и они обнялись.
– Приехал проситься под Очаков, – сказал Эммануил. – Надеюсь на помощь вашего превосходительства.
– А что же в Крыму? – спросил его превосходительство. Брат махнул рукой:
– Каховский меня отпустил. Потемкин в Херсоне? Мне самому к нему идти, или ты сначала проведешь рекогносцировку?
– Сначала все хорошенько обдумаем.
Памятуя об истории с певицей Давиа, бригадир не поселил брата у себя, а нашел ему комнату в военном форштадте. Затем при удобном случае доложил о брате Потемкину, и тот распорядился: быть секунд-майору при его штабе. Однако Эммануил надеялся, что со временем ему дадут батальон.
Зима прошла спокойно, поездки по Украине с поручениями светлейшего стали для дежурного бригадира обыкновением, но теперь, возвращаясь в Херсон, он всякий раз ощущал душевный подъем и спрашивал себя: «Может быть это и есть счастье?» Не единственное, но счастье, потому что и первые годы жизни с прелестной Анастази были счастьем не меньшим. Но скоро окрыленные радостью возвращения в Херсон кончились: заболел сын. Об этом сообщила из Новоселицы жена капельмейстера, и Айя спешно стала собираться. Он проводил ее до схваченной льдом переправы через Ингулец. Айя не спрашивала: когда он приедет повидать сына, хочет ли он этого, приедет ли вообще, а, может быть, ей с сыном приехать в Херсон? Это казалось странным. «Она что-то решила или что-то предчувствует», – подумал Рибас и стал уверять: как только представится возможность, бросит все дела и приедет в Новоселицу.
После ее отъезда, бригадир стал печален, философствовал, и все это отозвалось в его письмах к генерал-аншефу Суворову, который зимовал в Кинбурне. Рибас писал ему о том, что теперь, подобно древнегреческому Пиррону, воздерживается от суждений об истинном и ложном, рассуждал о вечности, сравнивал кинбурнские письма генерал-аншефа с откровениями апостола Иоанна на острове Патмос, вспоминал героев «Иллиады» царя Нестора и Одиссея-Улисса и о том, как Юпитер хладнокровно созерцал Троянскую войну.
Кинбурнский адресат писал в ответ: «Вы меня чаруете, шевалье: Ваше письмо от 2 марта мне мило. Пирронизм не по мне, уж коли выбирать заблуждение, выберу стоицизм… Если Вы вкусите сладость чистого благочестия, Вы не променяете мой Патмос и на трон… Поровну мудрости и осторожности ни у кого нет: Нестор мудр, Улисс – осторожен; подчиненный, даже патриот, всегда найдет, в чем упрекнуть и мудрого и осторожного… Старуха бормочет, ребенок лепечет, петух поет – зачастую без смысла и причины. На другой день после равноденствия я почувствовал себя крепче и осуждал свои недостатки, будто сторонний. Что ж осторожность! За нею хитрость и коварство, и всяческие уловки на лад идут. Рассудок мой о сем знает, мысль же сего бежит, душою клонюсь я к Нестору. Коли постигнешь незыблемое равновесие Юпитера, надобно иногда уповать на судьбу, презрев свободу воли. Мудростью побеждайте гордыню и скупость. Вы навсегда пребудете прекрасным трубадуром, любимцем граций…»
Екатеринославская армия Потемкина числом до ста тысяч медленно, но верно оставляла винтер квартиры и выходила на бугские позиции, сосредотачиваясь в районе Ольвиополя для перехода Буга и осады Очакова. Стодвадцатитысячная армия Иосифа II стояла в кордонной системе, изобретенной генералом Ласси и растянула свой фронт от Хотина до Адриатики. Турецкий визирь это отлично видел и направил свои войска числом сто восемьдесят тысяч к Софии, чтобы разделаться с армией австрийцев по частям. Войсковые офицеры заглазно корили Потемкина за то, что Очакову он придает слишком большое значение.
В очередной поездке дежурный бригадир Рибас встретил на степной дороге коляску генерала Долгорукова.
– Все дороги ведут в Рим, – сказал Юрий Владимирович, – и на них даже изредка встречаешь итальянцев!
– Которые говорят по-русски, – в тон ответил Рибас.
– Скажите, отчего мой корпус не может сделать без команды светлейшего и шагу? – спросил генерал. – Мне указывают делать такие малые переходы, что они похожи на пытку степью. Все чересчур медленно, не смотря на то, что я презентовал князю смирную, но быструю лошадь.
– Верно, у этой лошади успел испортиться норов, – сказал бригадир.
– Ручаюсь вам, ее опоили англичане при штабе князя! – Отвечал Долгоруков.
И все-таки, за зиму для Молоха войны было сделано изрядно. Взяли пятьдесят тысяч рекрут в пехоту и восемь тысяч на флот. Служба в армии теперь поощрялась денежными наградами, а коннику за три года службы сверх срока давали серебряную медаль, за шесть лет – золотую. Все городские мещане были обращены в военное состояние по образцу казачьего войска, но с наименованием казаков пеших. Мещане выбирали себе атаманов. Вооружались пиками и широкими ножами. Им по-казачьи стригли волосы, обучали строиться в лаву, по кучкам и в рассыпку. Они осваивали массовую атаку в ножи, наподобие турецкого юриша – удара янычар с ятаганами. Потемкин разъезжал из полка в полк, входил во все мелочи и даже составлял депеши о том, как лечить нижние чины от поноса.
Многократно Потемкин направлял Рибаса в казачьи войска. Бригадир проверял губернии, обязанные выставлять по одному казачьему полку; бывал в ямских селах и раскольничьих поселениях, снаряжавших конников. Нередко Рибас встречал и проверял экипировку бывших запорожцев. Около восьмидесяти тысяч их жило в устье Дуная. Они люто ненавидели петербургские власти за разорение Сечи. Но Потемкин предложил им такие выгоды, что многие бежали с Дуная в Новороссию и под Херсоном в Алешках основали кош, собравший до двадцати тысяч казаков под началом бывшего есаула войска запорожского, а теперь секунд-майора Сидора Белого. Этих казаков стали звать Верными. Потемкин слал им знамена, которые Суворов и Белый освещали в церкви Великомученницы Екатерины.
Постоянные разъезды то со штабом Потемкина, то с его адъютантами притупили чувство разлуки с Айей, и бригадир писал Базилю Попову: «Я все это время был столь занят головою и сердцем, что было невозможно вам писать, тем более, что не имел ничего занимательного вам сообщить; Князь дал батальон моему брату.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170
Узнав об этом, бригадир вздохнул с облегчением: может быть, и необъявленная опала, которой его подвергала императрица вот уже четвертый год, кончится? Дочитывая письмо в канцелярии Попова, Рибас вдруг увидел под окном коляску, из которой вышел брат Эммануил. Судя по тому, что поклажи в коляске было много, брат приехал надолго. Бригадир вышел на крыльцо и они обнялись.
– Приехал проситься под Очаков, – сказал Эммануил. – Надеюсь на помощь вашего превосходительства.
– А что же в Крыму? – спросил его превосходительство. Брат махнул рукой:
– Каховский меня отпустил. Потемкин в Херсоне? Мне самому к нему идти, или ты сначала проведешь рекогносцировку?
– Сначала все хорошенько обдумаем.
Памятуя об истории с певицей Давиа, бригадир не поселил брата у себя, а нашел ему комнату в военном форштадте. Затем при удобном случае доложил о брате Потемкину, и тот распорядился: быть секунд-майору при его штабе. Однако Эммануил надеялся, что со временем ему дадут батальон.
Зима прошла спокойно, поездки по Украине с поручениями светлейшего стали для дежурного бригадира обыкновением, но теперь, возвращаясь в Херсон, он всякий раз ощущал душевный подъем и спрашивал себя: «Может быть это и есть счастье?» Не единственное, но счастье, потому что и первые годы жизни с прелестной Анастази были счастьем не меньшим. Но скоро окрыленные радостью возвращения в Херсон кончились: заболел сын. Об этом сообщила из Новоселицы жена капельмейстера, и Айя спешно стала собираться. Он проводил ее до схваченной льдом переправы через Ингулец. Айя не спрашивала: когда он приедет повидать сына, хочет ли он этого, приедет ли вообще, а, может быть, ей с сыном приехать в Херсон? Это казалось странным. «Она что-то решила или что-то предчувствует», – подумал Рибас и стал уверять: как только представится возможность, бросит все дела и приедет в Новоселицу.
После ее отъезда, бригадир стал печален, философствовал, и все это отозвалось в его письмах к генерал-аншефу Суворову, который зимовал в Кинбурне. Рибас писал ему о том, что теперь, подобно древнегреческому Пиррону, воздерживается от суждений об истинном и ложном, рассуждал о вечности, сравнивал кинбурнские письма генерал-аншефа с откровениями апостола Иоанна на острове Патмос, вспоминал героев «Иллиады» царя Нестора и Одиссея-Улисса и о том, как Юпитер хладнокровно созерцал Троянскую войну.
Кинбурнский адресат писал в ответ: «Вы меня чаруете, шевалье: Ваше письмо от 2 марта мне мило. Пирронизм не по мне, уж коли выбирать заблуждение, выберу стоицизм… Если Вы вкусите сладость чистого благочестия, Вы не променяете мой Патмос и на трон… Поровну мудрости и осторожности ни у кого нет: Нестор мудр, Улисс – осторожен; подчиненный, даже патриот, всегда найдет, в чем упрекнуть и мудрого и осторожного… Старуха бормочет, ребенок лепечет, петух поет – зачастую без смысла и причины. На другой день после равноденствия я почувствовал себя крепче и осуждал свои недостатки, будто сторонний. Что ж осторожность! За нею хитрость и коварство, и всяческие уловки на лад идут. Рассудок мой о сем знает, мысль же сего бежит, душою клонюсь я к Нестору. Коли постигнешь незыблемое равновесие Юпитера, надобно иногда уповать на судьбу, презрев свободу воли. Мудростью побеждайте гордыню и скупость. Вы навсегда пребудете прекрасным трубадуром, любимцем граций…»
Екатеринославская армия Потемкина числом до ста тысяч медленно, но верно оставляла винтер квартиры и выходила на бугские позиции, сосредотачиваясь в районе Ольвиополя для перехода Буга и осады Очакова. Стодвадцатитысячная армия Иосифа II стояла в кордонной системе, изобретенной генералом Ласси и растянула свой фронт от Хотина до Адриатики. Турецкий визирь это отлично видел и направил свои войска числом сто восемьдесят тысяч к Софии, чтобы разделаться с армией австрийцев по частям. Войсковые офицеры заглазно корили Потемкина за то, что Очакову он придает слишком большое значение.
В очередной поездке дежурный бригадир Рибас встретил на степной дороге коляску генерала Долгорукова.
– Все дороги ведут в Рим, – сказал Юрий Владимирович, – и на них даже изредка встречаешь итальянцев!
– Которые говорят по-русски, – в тон ответил Рибас.
– Скажите, отчего мой корпус не может сделать без команды светлейшего и шагу? – спросил генерал. – Мне указывают делать такие малые переходы, что они похожи на пытку степью. Все чересчур медленно, не смотря на то, что я презентовал князю смирную, но быструю лошадь.
– Верно, у этой лошади успел испортиться норов, – сказал бригадир.
– Ручаюсь вам, ее опоили англичане при штабе князя! – Отвечал Долгоруков.
И все-таки, за зиму для Молоха войны было сделано изрядно. Взяли пятьдесят тысяч рекрут в пехоту и восемь тысяч на флот. Служба в армии теперь поощрялась денежными наградами, а коннику за три года службы сверх срока давали серебряную медаль, за шесть лет – золотую. Все городские мещане были обращены в военное состояние по образцу казачьего войска, но с наименованием казаков пеших. Мещане выбирали себе атаманов. Вооружались пиками и широкими ножами. Им по-казачьи стригли волосы, обучали строиться в лаву, по кучкам и в рассыпку. Они осваивали массовую атаку в ножи, наподобие турецкого юриша – удара янычар с ятаганами. Потемкин разъезжал из полка в полк, входил во все мелочи и даже составлял депеши о том, как лечить нижние чины от поноса.
Многократно Потемкин направлял Рибаса в казачьи войска. Бригадир проверял губернии, обязанные выставлять по одному казачьему полку; бывал в ямских селах и раскольничьих поселениях, снаряжавших конников. Нередко Рибас встречал и проверял экипировку бывших запорожцев. Около восьмидесяти тысяч их жило в устье Дуная. Они люто ненавидели петербургские власти за разорение Сечи. Но Потемкин предложил им такие выгоды, что многие бежали с Дуная в Новороссию и под Херсоном в Алешках основали кош, собравший до двадцати тысяч казаков под началом бывшего есаула войска запорожского, а теперь секунд-майора Сидора Белого. Этих казаков стали звать Верными. Потемкин слал им знамена, которые Суворов и Белый освещали в церкви Великомученницы Екатерины.
Постоянные разъезды то со штабом Потемкина, то с его адъютантами притупили чувство разлуки с Айей, и бригадир писал Базилю Попову: «Я все это время был столь занят головою и сердцем, что было невозможно вам писать, тем более, что не имел ничего занимательного вам сообщить; Князь дал батальон моему брату.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170