Если я промедлю, тогда все пропало — это может стоить мне жизни. Впрочем, не важно. Если я провалюсь, Пэллес умрет там, внизу».
Он в последний раз высунулся из трубы, чтобы глубоко вдохнуть, задержал дыхание и заскользил по веревке так быстро, что перчатки задымились и начали припекать ладони.
«Нужно, чтобы все удалось с первой попытки».
«Ламорак, — внезапно подумал в ужасе Коллберг. — Там внизу Ламорак — Кейн идет к Ламораку и Пэллес. Нет, он не стал бы тратить время на Ламорака… Или стал бы? Лучше не надо. Неужели я не предупредил его?»
Пальцы сами сжались в кулак, и администратор автоматически занес его над экстренным переключателем; понадобилось немалое усилие, чтобы заставить себя отвести руку. Он не мог сделать это сейчас, без разрешения; его счеты с Ламораком были чересчур деликатного свойства для экстренного вызова — это могло не понравиться Совету попечителей.
Кейн скользнул из закопченного дымохода в темную тесноту кухни имперского Донжона. Коллберг не мог оторвать глаз от пульсирующей кнопки экстренного вызова.
Он понял, что вопрос «если» больше не стоит. Остается только вопрос «когда».
3
Таланн вырвалась из мира лихорадочных сновидений, разогнала туман в голове и вернулась в реальность, где царили темнота и боль.
Она не могла вспомнить, когда ее допрашивали последний раз; не знала, сколько времени была прикована, касаясь обнаженной, в ссадинах кожей холодного известнякового пола. Железные кандалы, пригвожденные к полу, охватывали ее щиколотки; заржавелая цепь с наручниками на запястьях отходила от стены. Цепь была чересчур коротка, и Таланн не могла ни встать во весь рост, ни лечь вытянувшись. Ощущение чего-то мокрого и мягкого подсказало ей, что она снова опорожнила мочевой пузырь и кишечник, пока спала, неудобно свернувшись.
Тяжело дыша, она заставила себя сесть. На нее сразу же нахлынули волны боли от многочисленных ранений — содранная кожа там, где железные кандалы врезались в щиколотки и запястья, мокрые от собственных испражнений ссадины на ягодицах и на бедрах; небрежно зашитые раны от мечей Котов, воспалившиеся и зудящие, — и венчала все это лихорадочная дрожь, от которой кружилась голова. Таланн подозревала, что шишка над правым ухом от удара стальным эфесом, погрузившего ее в беспамятство, скрывает травму черепа.
«Великая Мать, — не то подумала, не то взмолилась она, — не дай мне умереть так».
Она была уверена, что на допросе вела себя правильно. Оставалась последовательной и верной своим убеждениям; из нее не смогли вытянуть даже имени. Палачи переместили ее из стен Донжона, задерживающих Силу, во дворец, и император лично учинил ей допрос.
Таланн все еще чувствовала его любопытную волю, открывающую двери ее разума, однако она могла противостоять ей так, как учили в школе аббатства, — концентрируя обостренное медитацией внимание на всем, что есть вокруг; она считала кусочки дерева в дверной инкрустации и пепельные волоски в бороде Ма'элКота, отыскивала мелодию в жужжании залетевшей в комнату мухи.
Поняв ее стратегию, Ма'элКот с помощью магии лишил ее всех чувств — зрения, слуха, обоняния, вкуса, осязания. Таланн плыла в бесконечном нигде, и только его вопросы бились о мозг, словно прибой о дамбу. И все же она устояла, наполнив сознание детскими стишками, отрывками песен и полузабытыми фрагментами истории Монастырей.
После этого император вернулся к более простому способу: она вновь была отправлена в Театр правды, к серебряным иглам мастера Аркадейла. Измученная этой болью, она могла бы и проговориться, сказать всю правду, но это не помогло бы ей.
Ведь правда состояла в том, что она не имела ни малейшего понятия, кто такой Саймон Клоунс, как он выглядит и каковы его планы.
У нее было смутное ощущение, что она знала все это чуть ли не несколько дней назад, однако теперь знание утекло из головы, словно вода сквозь пальцы. Она помнила только, что старалась держаться поближе к Пэллес Рид, потому что та была женщиной Кейна, потому что жизнь чародейки была связана с жизнью убийцы, потому что в глубине души Таланн знала: когда-нибудь она сможет взять Кейна за руку, поймать его взгляд, сражаться бок о бок с ним, а может быть — хотя такие мечты она позволяла себе не часто, — даже лечь с ним в постель.
Теперь же она лежала в собственных испражнениях на выщербленном полу темной камеры, с взрывающимися цветными фигурами в глазах, пытаясь поверить, что все ее мечты осуществятся в будущем.
Что у нее все еще есть будущее.
Она изо всех сил старалась убедить себя в том, что песня ее жизни не оборвется, затихая, в этой беспросветной ночи.
Таланн будет забыта. Песня не будет спета.
Таланн умрет.
Она не могла сказать, открыты у нее глаза или закрыты, но это было не важно. Она снова вызвала свое любимое воспоминание.
Десять лет назад она была еще подростком и служила пажом у аббата Дартелна на Колючем Хребте над полем великой битвы при Серено. Тогда аббат целых три дня из последних сил собирал войска Анханы и Монастырей, численностью намного уступающие противнику, яростным бойцам Кхуланской орды. Он проигрывал сражение и отчаянно пытался отступить в боевом порядке.
Таланн вновь испытала охвативший ее тогда ужас от пронесшегося над длинными рядами орды тревожного крика; посмотрев вниз, увидела огромное личное знамя Кхулана, объятое желтым чадящим пламенем.
Таланн обладала зрением орла, поэтому сумела разглядеть с расстояния в милю черную одежду и даже бородку человека, который еще мгновение держал горящий стяг, а потом швырнул его в грязь. Таланн словно загипнотизированная смотрела, как Медвежьи стражи смыкаются вокруг человека подобно челюстям дракона. По пыльной щеке девушки скатилась слеза, ей было жаль неизвестного героя, однако вскоре она снова увидела его, живого — он сражался, прорубал дорогу сквозь строй лучших бойцов Кхуланской орды, точь-в-точь боевой корабль, режущий волны.
После этого Таланн видела его только раз, месяц спустя, когда вместе с аббатом была свидетелем формального отказа Кейна от баронского титула, предложенного ему королем Тел-Алконтором. Кейн двигался осторожно, так как все еще болели медленно заживающие раны, полученные в той же битве, а левая рука была закована в лубок. Дартелн заметил восхищенный взгляд девушки и, улыбнувшись, пообещал представить ее Кейну. Сразу после церемонии он выполнил свое обещание.
Кейн пожал ей руку как боевому товарищу и серьезно выслушал ее сбивчивые, полные восторга слова. К сожалению, вокруг было много важных персон, желавших оказать Кейну честь своим знакомством, — и герой ушел, забрав с собой сердце Таланн.
С этого дня ее жизнь превратилась в подражание идеалу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163
Он в последний раз высунулся из трубы, чтобы глубоко вдохнуть, задержал дыхание и заскользил по веревке так быстро, что перчатки задымились и начали припекать ладони.
«Нужно, чтобы все удалось с первой попытки».
«Ламорак, — внезапно подумал в ужасе Коллберг. — Там внизу Ламорак — Кейн идет к Ламораку и Пэллес. Нет, он не стал бы тратить время на Ламорака… Или стал бы? Лучше не надо. Неужели я не предупредил его?»
Пальцы сами сжались в кулак, и администратор автоматически занес его над экстренным переключателем; понадобилось немалое усилие, чтобы заставить себя отвести руку. Он не мог сделать это сейчас, без разрешения; его счеты с Ламораком были чересчур деликатного свойства для экстренного вызова — это могло не понравиться Совету попечителей.
Кейн скользнул из закопченного дымохода в темную тесноту кухни имперского Донжона. Коллберг не мог оторвать глаз от пульсирующей кнопки экстренного вызова.
Он понял, что вопрос «если» больше не стоит. Остается только вопрос «когда».
3
Таланн вырвалась из мира лихорадочных сновидений, разогнала туман в голове и вернулась в реальность, где царили темнота и боль.
Она не могла вспомнить, когда ее допрашивали последний раз; не знала, сколько времени была прикована, касаясь обнаженной, в ссадинах кожей холодного известнякового пола. Железные кандалы, пригвожденные к полу, охватывали ее щиколотки; заржавелая цепь с наручниками на запястьях отходила от стены. Цепь была чересчур коротка, и Таланн не могла ни встать во весь рост, ни лечь вытянувшись. Ощущение чего-то мокрого и мягкого подсказало ей, что она снова опорожнила мочевой пузырь и кишечник, пока спала, неудобно свернувшись.
Тяжело дыша, она заставила себя сесть. На нее сразу же нахлынули волны боли от многочисленных ранений — содранная кожа там, где железные кандалы врезались в щиколотки и запястья, мокрые от собственных испражнений ссадины на ягодицах и на бедрах; небрежно зашитые раны от мечей Котов, воспалившиеся и зудящие, — и венчала все это лихорадочная дрожь, от которой кружилась голова. Таланн подозревала, что шишка над правым ухом от удара стальным эфесом, погрузившего ее в беспамятство, скрывает травму черепа.
«Великая Мать, — не то подумала, не то взмолилась она, — не дай мне умереть так».
Она была уверена, что на допросе вела себя правильно. Оставалась последовательной и верной своим убеждениям; из нее не смогли вытянуть даже имени. Палачи переместили ее из стен Донжона, задерживающих Силу, во дворец, и император лично учинил ей допрос.
Таланн все еще чувствовала его любопытную волю, открывающую двери ее разума, однако она могла противостоять ей так, как учили в школе аббатства, — концентрируя обостренное медитацией внимание на всем, что есть вокруг; она считала кусочки дерева в дверной инкрустации и пепельные волоски в бороде Ма'элКота, отыскивала мелодию в жужжании залетевшей в комнату мухи.
Поняв ее стратегию, Ма'элКот с помощью магии лишил ее всех чувств — зрения, слуха, обоняния, вкуса, осязания. Таланн плыла в бесконечном нигде, и только его вопросы бились о мозг, словно прибой о дамбу. И все же она устояла, наполнив сознание детскими стишками, отрывками песен и полузабытыми фрагментами истории Монастырей.
После этого император вернулся к более простому способу: она вновь была отправлена в Театр правды, к серебряным иглам мастера Аркадейла. Измученная этой болью, она могла бы и проговориться, сказать всю правду, но это не помогло бы ей.
Ведь правда состояла в том, что она не имела ни малейшего понятия, кто такой Саймон Клоунс, как он выглядит и каковы его планы.
У нее было смутное ощущение, что она знала все это чуть ли не несколько дней назад, однако теперь знание утекло из головы, словно вода сквозь пальцы. Она помнила только, что старалась держаться поближе к Пэллес Рид, потому что та была женщиной Кейна, потому что жизнь чародейки была связана с жизнью убийцы, потому что в глубине души Таланн знала: когда-нибудь она сможет взять Кейна за руку, поймать его взгляд, сражаться бок о бок с ним, а может быть — хотя такие мечты она позволяла себе не часто, — даже лечь с ним в постель.
Теперь же она лежала в собственных испражнениях на выщербленном полу темной камеры, с взрывающимися цветными фигурами в глазах, пытаясь поверить, что все ее мечты осуществятся в будущем.
Что у нее все еще есть будущее.
Она изо всех сил старалась убедить себя в том, что песня ее жизни не оборвется, затихая, в этой беспросветной ночи.
Таланн будет забыта. Песня не будет спета.
Таланн умрет.
Она не могла сказать, открыты у нее глаза или закрыты, но это было не важно. Она снова вызвала свое любимое воспоминание.
Десять лет назад она была еще подростком и служила пажом у аббата Дартелна на Колючем Хребте над полем великой битвы при Серено. Тогда аббат целых три дня из последних сил собирал войска Анханы и Монастырей, численностью намного уступающие противнику, яростным бойцам Кхуланской орды. Он проигрывал сражение и отчаянно пытался отступить в боевом порядке.
Таланн вновь испытала охвативший ее тогда ужас от пронесшегося над длинными рядами орды тревожного крика; посмотрев вниз, увидела огромное личное знамя Кхулана, объятое желтым чадящим пламенем.
Таланн обладала зрением орла, поэтому сумела разглядеть с расстояния в милю черную одежду и даже бородку человека, который еще мгновение держал горящий стяг, а потом швырнул его в грязь. Таланн словно загипнотизированная смотрела, как Медвежьи стражи смыкаются вокруг человека подобно челюстям дракона. По пыльной щеке девушки скатилась слеза, ей было жаль неизвестного героя, однако вскоре она снова увидела его, живого — он сражался, прорубал дорогу сквозь строй лучших бойцов Кхуланской орды, точь-в-точь боевой корабль, режущий волны.
После этого Таланн видела его только раз, месяц спустя, когда вместе с аббатом была свидетелем формального отказа Кейна от баронского титула, предложенного ему королем Тел-Алконтором. Кейн двигался осторожно, так как все еще болели медленно заживающие раны, полученные в той же битве, а левая рука была закована в лубок. Дартелн заметил восхищенный взгляд девушки и, улыбнувшись, пообещал представить ее Кейну. Сразу после церемонии он выполнил свое обещание.
Кейн пожал ей руку как боевому товарищу и серьезно выслушал ее сбивчивые, полные восторга слова. К сожалению, вокруг было много важных персон, желавших оказать Кейну честь своим знакомством, — и герой ушел, забрав с собой сердце Таланн.
С этого дня ее жизнь превратилась в подражание идеалу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163