— Теперь тебе не позволят…
Ламорак вглядывается по очереди в наши лица, и наконец в том горшке, который он называет своей головой, начинает брезжить догадка.
— Ты подрядился убить Ма'элКота? — выдыхает он. — Чтоб я сдох… У тебя нет ни единого шанса!
Конечно, он прав. Я полностью согласен с ним, однако не могу сказать этого вслух, потому что сейчас, глядя на его измолоченное лицо, я чувствую, как разбилась ледяная стена у меня в голове. Осколки льда падают вокруг меня, сверкают, холодят спину и заставляют волосы встать дыбом. Кусочки складываются в новую картину, новое зеркало, отражающее правду, которой я до сих пор не видел. Каждый осколок встает на свое место с легким щелчком, похожим на щелчок тумблера.
«Чтоб я сдох» — самое обычное выражение отчаяния или недоверия. Где-то я его слышал совсем недавно.
От Берна.
Щелк.
У меня в голове звучит голос короля: «Кто-то выдал ее…»
Щелк — на этот раз громче, отчетливее.
Еще один щелчок из памяти Пэллес, которую я делю с ней. Ламорак стоит у окна, солнце освещает его великолепный профиль, он зажигает сигарету, использовав как раз столько Силы, сколько нужно, чтобы снаружи это было замечено. Это сигнал. А потом его собственные слова: «Поверь, я не хотел этого. Извини, Пэллес. Приходится мне платить…»
И еще одна фраза, которая эхом отдается у меня в голове, подобно упавшему в колодец камню, подобно последнему стуку гильотины. Сам Ма'элКот рокочет глубоко у меня в груди:
«Я обнаружил, что два агента, работающие по отдельности — даже если они пытаются обогнать друг друга, — гораздо быстрее завершат выполнение задания, причем результат будет более надежен».
Щелк.
Я смотрю в глаза этого без пяти минут мертвеца и говорю:
— Ты. Это ты.
Он сжимается; он видит в моем лице смерть, но не понимает ее причины.
— Кейн… э-э… Кейн, — мямлит он. — Пэллес, что… Она пытается удержать меня за руки, но я высвобождаю их и встаю. Ее слова звучат из какой-то невозможной дали:
— Кейн, что такое?
Ее голос не слышен за ветрами, воющими в бездне моей души. Их рев заполняет мою голову, и всю вселенную охватывает ненависть.
Я делаю шаг к нему и стараюсь говорить по-человечески, так, чтобы меня поняла Пэллес. Я должен сказать Пэллес…
— Это Ламорак.
Мой голос бесстрастен, как стук поезда. Ни крик, ни яростный рев не смогли бы отразить моих чувств.
— Это он. Это он…
Цветной сверкающий круг охватывает лицо Ламорака, бревно, на котором он сидит, фонарь, стены, бросившуюся ко мне Пэллес. Я поворачиваюсь и ползу к ней, чтобы прикоснуться к ее руке, замкнуть круг, сделать последнюю отчаянную попытку забрать ее с собой. Моя протянутая рука проходит сквозь ее полупрозрачное призрачное тело, и я падаю, задыхаясь и выташнивая свою ярость, падаю — и оказываюсь на платформе переноса в Кавеа, в Студии, в Сан-Франциско.
23
Я ползу на четвереньках, цепляясь ногтями за черный пластик, такой гладкий и холодный. Я слишком сильно дрожу и не могу встать на ноги, но исхитряюсь поднять голову и увидеть ряды зрителей, черты которых скрыты за масками шлемов, ряды, тянущиеся до зеркально поблескивающего окна технической кабины.
Я горю в агонии, и теперь, на Земле, где ничто не сковывает мой язык, я могу назвать мою боль по имени. Больше я не могу произнести ни слова.
— Колл…
24
— …берг, — закончил Майклсон, охваченный тем чувством потери, которое всегда возникало у него после окончания Приключения, на платформе переноса, когда связь уже отключена и ты перестаешь делиться пережитым с миллионами зрителей и вновь становишься одинок. Однако это чувство было слишком хорошо знакомо ему и потому напрочь растворилось в море бессильной ярости и ненависти, раздиравших его сердце.
Он был так близко! Если б только его не утащили от нее, если б он не рванулся к Ламораку, если б он действовал на полсекунды быстрее, если б не подвело раненое колено…
Она была бы здесь, рядом с ним.
Она была бы в безопасности.
Как горько и страшно! Он держал в руках ее жизнь — и уронил. Несколько долгих секунд Хэри пребывал в оцепенении, ощущая только привкус пепла.
Когда он попытался встать, бесчисленные раны, доставшиеся ему в жестоких схватках с врагами, взорвались болью. Но самой мучительной оказалась другая рана — она билась в такт ударам его сердца.
Лишь спустя какое-то время сквозь туманную пелену стали проступать вопросы: как он попал сюда и почему его отозвали?
«Что здесь, черт возьми, происходит?»
Актеров никогда не отзывают в самый разгар Приключения; так просто это не делается. Коллбергу понадобилось специальное разрешение от Совета этих вонючих попечителей, чтобы отозвать его в самом конце «Слуги Империи». Кто ему это позволил?
С какой стати ему позволили предпринять попытку, если отнимают все шансы на победу?
Хэри увидел блестевшие высоко над ним зеркальные окна кабины техников и распахнул руки. Он хотел закричать, завопить, зареветь, бросить им вызов — но из груди вырвался только шепот:
— Зачем вы это сделали?
25
Техники сидели на своих местах и молча смотрели на происходящее круглыми от недоумения глазами. Однако не нашлось ни одного смельчака, которой задал бы вопрос, произнес хоть слово или высказал малейшее сомнение, притаившееся внутри.
— Это была неисправность аппаратуры, — отчетливо сказал Коллберг. — Я ясно выражаюсь? Неисправность аппаратуры. Вы знаете, что следует делать. За работу!
Техники молча выслушали приказание и тотчас занялись остановкой механизмов переноса и прекращением связи со зрителями в виртуальных кабинах.
Артуро Коллберг прижал к своей мягкой жирной груди кулак, ушибленный о кнопку аварийного переноса. Он чувствовал, как наступает чуть замаскированное амфетамином истощение — результат постоянного недосыпа и нервного напряжения в течение последних трех дней, особенно последних двадцати с лишним часов, когда Кейн снова вышел на связь.
Коллберг едва не задремал в кресле, несмотря на транквилизаторы, уже почти отключился, когда Кейн вдруг произнес фразу о «правительстве, так похожем на наше». Он изо всех сил сопротивлялся клубившемуся в голове туману, с растущим недоверием прислушивался к беседе и проклинал себя за собственную невнимательность и нерешительность. Он слишком долго тянул и слишком много упустил. К тому времени, как страх наконец превзошел его естественную инертность в он нажал на кнопку, было уже поздно.
Он должен почувствовать триумф, пусть маленький, но триумф — наконец-то он достал этого ублюдка, наконец показал и Кейну, и Майклсону, кто здесь главный. Однако вместо радости он ощущал привкус пыли во рту и спазмы в желудке.
«Он знает. Кейн знает».
Сквозь зеркальное стекло администратор посмотрел вниз, на платформу переноса;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163
Ламорак вглядывается по очереди в наши лица, и наконец в том горшке, который он называет своей головой, начинает брезжить догадка.
— Ты подрядился убить Ма'элКота? — выдыхает он. — Чтоб я сдох… У тебя нет ни единого шанса!
Конечно, он прав. Я полностью согласен с ним, однако не могу сказать этого вслух, потому что сейчас, глядя на его измолоченное лицо, я чувствую, как разбилась ледяная стена у меня в голове. Осколки льда падают вокруг меня, сверкают, холодят спину и заставляют волосы встать дыбом. Кусочки складываются в новую картину, новое зеркало, отражающее правду, которой я до сих пор не видел. Каждый осколок встает на свое место с легким щелчком, похожим на щелчок тумблера.
«Чтоб я сдох» — самое обычное выражение отчаяния или недоверия. Где-то я его слышал совсем недавно.
От Берна.
Щелк.
У меня в голове звучит голос короля: «Кто-то выдал ее…»
Щелк — на этот раз громче, отчетливее.
Еще один щелчок из памяти Пэллес, которую я делю с ней. Ламорак стоит у окна, солнце освещает его великолепный профиль, он зажигает сигарету, использовав как раз столько Силы, сколько нужно, чтобы снаружи это было замечено. Это сигнал. А потом его собственные слова: «Поверь, я не хотел этого. Извини, Пэллес. Приходится мне платить…»
И еще одна фраза, которая эхом отдается у меня в голове, подобно упавшему в колодец камню, подобно последнему стуку гильотины. Сам Ма'элКот рокочет глубоко у меня в груди:
«Я обнаружил, что два агента, работающие по отдельности — даже если они пытаются обогнать друг друга, — гораздо быстрее завершат выполнение задания, причем результат будет более надежен».
Щелк.
Я смотрю в глаза этого без пяти минут мертвеца и говорю:
— Ты. Это ты.
Он сжимается; он видит в моем лице смерть, но не понимает ее причины.
— Кейн… э-э… Кейн, — мямлит он. — Пэллес, что… Она пытается удержать меня за руки, но я высвобождаю их и встаю. Ее слова звучат из какой-то невозможной дали:
— Кейн, что такое?
Ее голос не слышен за ветрами, воющими в бездне моей души. Их рев заполняет мою голову, и всю вселенную охватывает ненависть.
Я делаю шаг к нему и стараюсь говорить по-человечески, так, чтобы меня поняла Пэллес. Я должен сказать Пэллес…
— Это Ламорак.
Мой голос бесстрастен, как стук поезда. Ни крик, ни яростный рев не смогли бы отразить моих чувств.
— Это он. Это он…
Цветной сверкающий круг охватывает лицо Ламорака, бревно, на котором он сидит, фонарь, стены, бросившуюся ко мне Пэллес. Я поворачиваюсь и ползу к ней, чтобы прикоснуться к ее руке, замкнуть круг, сделать последнюю отчаянную попытку забрать ее с собой. Моя протянутая рука проходит сквозь ее полупрозрачное призрачное тело, и я падаю, задыхаясь и выташнивая свою ярость, падаю — и оказываюсь на платформе переноса в Кавеа, в Студии, в Сан-Франциско.
23
Я ползу на четвереньках, цепляясь ногтями за черный пластик, такой гладкий и холодный. Я слишком сильно дрожу и не могу встать на ноги, но исхитряюсь поднять голову и увидеть ряды зрителей, черты которых скрыты за масками шлемов, ряды, тянущиеся до зеркально поблескивающего окна технической кабины.
Я горю в агонии, и теперь, на Земле, где ничто не сковывает мой язык, я могу назвать мою боль по имени. Больше я не могу произнести ни слова.
— Колл…
24
— …берг, — закончил Майклсон, охваченный тем чувством потери, которое всегда возникало у него после окончания Приключения, на платформе переноса, когда связь уже отключена и ты перестаешь делиться пережитым с миллионами зрителей и вновь становишься одинок. Однако это чувство было слишком хорошо знакомо ему и потому напрочь растворилось в море бессильной ярости и ненависти, раздиравших его сердце.
Он был так близко! Если б только его не утащили от нее, если б он не рванулся к Ламораку, если б он действовал на полсекунды быстрее, если б не подвело раненое колено…
Она была бы здесь, рядом с ним.
Она была бы в безопасности.
Как горько и страшно! Он держал в руках ее жизнь — и уронил. Несколько долгих секунд Хэри пребывал в оцепенении, ощущая только привкус пепла.
Когда он попытался встать, бесчисленные раны, доставшиеся ему в жестоких схватках с врагами, взорвались болью. Но самой мучительной оказалась другая рана — она билась в такт ударам его сердца.
Лишь спустя какое-то время сквозь туманную пелену стали проступать вопросы: как он попал сюда и почему его отозвали?
«Что здесь, черт возьми, происходит?»
Актеров никогда не отзывают в самый разгар Приключения; так просто это не делается. Коллбергу понадобилось специальное разрешение от Совета этих вонючих попечителей, чтобы отозвать его в самом конце «Слуги Империи». Кто ему это позволил?
С какой стати ему позволили предпринять попытку, если отнимают все шансы на победу?
Хэри увидел блестевшие высоко над ним зеркальные окна кабины техников и распахнул руки. Он хотел закричать, завопить, зареветь, бросить им вызов — но из груди вырвался только шепот:
— Зачем вы это сделали?
25
Техники сидели на своих местах и молча смотрели на происходящее круглыми от недоумения глазами. Однако не нашлось ни одного смельчака, которой задал бы вопрос, произнес хоть слово или высказал малейшее сомнение, притаившееся внутри.
— Это была неисправность аппаратуры, — отчетливо сказал Коллберг. — Я ясно выражаюсь? Неисправность аппаратуры. Вы знаете, что следует делать. За работу!
Техники молча выслушали приказание и тотчас занялись остановкой механизмов переноса и прекращением связи со зрителями в виртуальных кабинах.
Артуро Коллберг прижал к своей мягкой жирной груди кулак, ушибленный о кнопку аварийного переноса. Он чувствовал, как наступает чуть замаскированное амфетамином истощение — результат постоянного недосыпа и нервного напряжения в течение последних трех дней, особенно последних двадцати с лишним часов, когда Кейн снова вышел на связь.
Коллберг едва не задремал в кресле, несмотря на транквилизаторы, уже почти отключился, когда Кейн вдруг произнес фразу о «правительстве, так похожем на наше». Он изо всех сил сопротивлялся клубившемуся в голове туману, с растущим недоверием прислушивался к беседе и проклинал себя за собственную невнимательность и нерешительность. Он слишком долго тянул и слишком много упустил. К тому времени, как страх наконец превзошел его естественную инертность в он нажал на кнопку, было уже поздно.
Он должен почувствовать триумф, пусть маленький, но триумф — наконец-то он достал этого ублюдка, наконец показал и Кейну, и Майклсону, кто здесь главный. Однако вместо радости он ощущал привкус пыли во рту и спазмы в желудке.
«Он знает. Кейн знает».
Сквозь зеркальное стекло администратор посмотрел вниз, на платформу переноса;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163