— Ты словно луч солнца, — улыбнулся он, глядя на ее бронзовые волосы, озаренные пламенем светильников.
— Не смущай меня, — кротко потупила она глаза.
— Или словно зори, которыми я любовался в Дамаске. Когда-нибудь мы отправимся туда вместе.
Он плавно поднял руку, радостно приветствуя ее, и не опускал до тех пор, пока Нанаи не коснулась ее.
Она присела на краешек его ложа.
— Как ты прекрасна! — воскликнул он, пораженный ее красотой. — Ты могла бы блистать звездою в небе, озаряя чертоги царей. Могла бы сиять месяцем и серебрить по ночам рощи. Могла бы сверкать солнцем, под которым наливаются колосья. Любовь моя единственная, ты воплощение мечты, которую, как драгоценный камень, лелеет человеческое сердце. Ты — воплощение всего прекрасного в этом мире. Но будь лишь одним — моей бессмертной любовью.
Помолчав, он спросил:
— Ты согласна?
— Согласна, повелитель и избранник мой. Он привлек ее к себе и, чтоб она не озябла, укутал плечи легким белым покрывалом.
— Или, может, руками согреть тебя, жизнь моя? Он ласкал ладонями ее плечи и руки, она улыбнулась и склонила голову ему на грудь.
— Ты словно лилия, — продолжал он, — что раскрывается от прикосновения первого солнечного луча. Обещаю тебе царство, хранимое для тебя в моей душе. В сравнении с ним все царства мира — ничто, все сокровища — прах. Я буду любить тебя так, как только способен любить человек человека.
Он порывисто привлек ее к себе и стал целовать. Один из светильников угасал, должно быть, в нем догорало масло, в комнате стало темнеть. При меркнущем огне потемнели и волосы Нанаи, напоминая теперь плодоносный ил Месопотамской равнины, потемнели и окружающие предметы, тени их расплылись.
— От тебя веет дыханием олеандров и нарциссов, блаженство мое, — шептал он, обжигая губами ее уста, шею, плечи, осыпая ее всю поцелуями.
— Помнишь, как мы встретились с тобой под ветвями Оливковой рощи, мой любимый? — спросила Нанаи, прильнув к нему, точно лепесток к пестику цветка на закате.
Ответом ей было пылкое объятие.
— Не сон ли это? — спрашивала она.
— Нанаи, жена моя, желанная моя, любовь моя, — задыхаясь, шептал он ей в лицо, — не Валтасар, а Набусардар! Не его, а моей будешь ты отныне и навеки, навеки…
В дальней комнате Тека укладывала в драгоценный деревянный ларец детскую одежду, шитую голубыми и золотыми нитями. Сверху она положила белую шерстяную накидку, вытканную золотом и отороченную алым кантом. На застежке был изображен усыпанный драгоценными камнями герб рода Набусардаров. Он же украшал и маленькую шапочку, наподобие тех, какие носили халдейские военачальники.
Когда Тека закрывала наполненный ларец, чтобы утром господин передал его Нанаи как дар от победителя, Набусардар шептал на ухо своей возлюбленной:
— Ты будешь матерью, матерью моего сына, моего первенца. Будешь улыбаться солнышку, когда первые утренние лучи озарят твое лицо, будешь улыбаться солнышку, когда оно а полдень поднимется в зенит, согревая землю и все, что дает начало новой жизни, будешь улыбаться солнышку, когда оно под вечер, клонясь к закату, приносит отдохновение природе и женам, столь же плодородным, как и ты, рождающим только жизнь и любовь. Отныне не ведать тебе ни горести, ни печали, дорогая моя. Ты моя навеки, и я навеки твой.
* * *
Персидские полки не осмелились вернуться к неприступным стенам Вавилона.
Город Городов, могущественный Бабилу, пировал дни и ночи. Народ, опьяненный свободой и вином, ликовал, буйствовал, отплясывал на улицах с рассвета до заката и с заката до зари.
Горстка удалых, как на подбор, воинов смешалась с толпой и льстивыми словами подстрекала народ требовать от царя еще более роскошного пиршества. Это были люди Элоса. Они подговаривали горожан, рассчитывая, что Валтасар уступит их просьбам и устроит пир на праздник Сбора плодов. Довольно крови и смертей, надо и повеселиться, пожить в свое удовольствие, да так, чтобы жизнь кипела и бурлила, как горный поток.
Население города толпилось перед царским дворцом и, возглашая славу и хвалу Валтасару, ждало до тех пор, пока царь не объявил, что исполнит волю народа.
Несколько недель готовились горожане, царь и сановники к празднику Сбора плодов.
Наперекор Эсагиле Валтасар распорядился соорудить на Дороге Шествий, на священной дороге Аибуршаб, триумфальную арку, справа от нее поставить изукрашенный перламутром и драгоценными камнями трон из чистого золота, а слева — скамьи для сановников и советников, сделанные из лучезарного золота и слоновой кости. Окружающее пространство он приказал вымостить гранитными плитами и начертать на них строфы хвалебных песен, прославляющих могущество и величие Валтасара.
На холме, служившем подножием триумфальной арки, копошились сотни невольников и поденщиков: плотников и каменотесов, мостильщиков и скобовщиков, кузнецов и плавильщиков, граверов и резчиков, гранильщиков и ювелиров. За этим кропотливым муравейником, подобно недреманному оку Мардука, приглядывали десятки скульпторов и архитекторов.
Крылатые бронзовые быки с головами халдейских гениев по два с каждой из четырех сторон поддерживали массивные колонны из дорогого диорита. Ребра устоев были окованы золотыми пластинами с украшениями в виде розанов, сердцевиной которых служили самые крупные во всем царстве драгоценные камни. Среднюю часть колонн покрывали сцены сражений с персами. Верх арки представлял собой огромную, отлитую из золота, плиту. На ней изображалось, как царь Валтасар приносит в жертву Мардуку, владыке небес, толпу связанных по рукам и ногам персов и льет на алтарь бога из выложенного сверху донизу брильянтами, изумрудами, рубинами и аметистами кубка сцеженную им персидскую кровь.
С террасы висячих садов Эсигиши — гордости царского дворца — Валтасар восхищенно взирал на растущую громаду, творение, искуснейшее из искусных.
Иногда он увлекал за собой молчаливого Набусардара, и тому приходилось вторить царю, неумеренно превозносившему не только новое сооружение, которое было призвано поведать векам и народам о могуществе и славе сына Набонидова, но и готовящиеся торжества.
Однажды, Валтасар молвил, показывая на арку:
— Это во славу всевидящего, всемогущего Мардука. Священной же троице в ападане я готовлю жертвы еще более богатые.
Набусардару претила мысль о предстоящих торжествах, они казались ему кознями злых духов, признание царя кольнуло его, точно шип терния.
— Тебя, как я погляжу, не очень радуют мои слова и деяния, — заметил Валтасар, поднимая брови. — Не знаю только, что тому причиной — зависть или равнодушие…
— Я уже говорил, что пировать преждевременно, — боюсь, как бы не было беды. Ты прости меня, царь мой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217