Она вытащила из-под пледа два отксеренных листочка и протянула их Фрэнсису.
- Существо из моих снов было очень похоже вот на него. Сэр Фрэнсис Локк забрал у нее листочки. Страница из американского “ТВ-Гида” с портретом какого-то Тимми Валентайна и газетная вырезка с фотографией из какой-то оперы: три маленьких мальчика парят на облаках над сценой. Фрэнсис долго рассматривал оба снимка.
- Я не понимаю, - солгал он.
- Поймешь, - сказал принц.
Мьюриел Хайкс-Бейли рассмеялась скрипучим смехом киношной ведьмы.
И адское пламя плясало на стенах - ослепительное в ярком свете флуоресцентных ламп.
записки психиатра
Игры с железной дорогой оказались достаточно эффективны. Хотя бы как отправная точка для того, чтобы он сосредоточился и настроился на нужный лад. Но это только начало. Почему-то мне кажется, что на каком-то этапе - когда мы преодолеем определенный рубеж - дело пойдет сложнее.
Я спросила его про Кенделла по прозвищу Бритва, того продюсера из студии. Он сказал, что от тела благополучно избавились, а поскольку он был человеком, мягко сказать, неуравновешенным - а попросту говоря, полным психом, - то поначалу все только вздохнут с облегчением.
- А потом? - спросила я. Он сказал:
- Знаешь, Карла, есть у меня подозрение, что конец моей рок-н-ролльной карьеры уже маячит где-то на горизонте.
А я подумала: интересно, а мне что делать?
Он всегда говорит, что обо мне позаботятся.
Комната наверху. Та, которая с зеркалами и железной дорогой… она как будто становится чуточку больше каждый раз, когда мы туда заходим.
Может, она отражение… его сущности? По мере того какой раскрывается передо мной?
Я спросила:
- А как быть с зеркалами? Кресты и чеснок на тебя не действуют, но ты по-прежнему не настолько еще “реален”, чтобы обмануть зеркала.
Он сказал:
- Я сам зеркало. Люди, которые на меня смотрят… они видят себя. Очень часто бывает, что им не нравится то, что они во мне видят. Но оно есть, и от этого не уйдешь. От себя не уйдешь.
Он процитировал мне Шекспира. “Бурю”.
“И это порождение тьмы - моё”.
И добавил:
- Просперо сказал это про Калибана. Понимаешь, чтобы освободиться, сначала он должен был посмотреть в глаза чудовищу внутри себя. Иначе он бы не смог уехать с острова, который сам же частично и создал - своим стремлением бежать от реальности.
Я заметила, что это классическая интерпретация “Бури” с позиции психологической школы Юнга, а он лишь улыбнулся как старательный ученик, когда его хвалит любимый учитель.
Потом я спросила:
- А что ты видишь в зеркалах?
- Я вижу себя.
- А меня ты видишь?
Он надолго задумался.
- Я не знаю.
Я подумала: есть люди как отражения друг друга, а есть люди как тени друг друга. Похоже, мы с ним как раз тени. И если я - как психиатр - заставлю его посмотреть в глаза его тени, принять ее и вобрать в себя и тем самым освободиться, то со мной должно быть то же самое, правильно?
Есть ли в нашей судьбе и другие люди, которые связаны с нами так же? Среди тех, кто нас окружает… Например, Стивен? Кстати, со Стивена все и началось. Даже не так: Стивен все это начал.
Тимми мне рассказал про хориста по имени Стивен, в 1918 году. Стивен мне тоже что-то такое рассказывал, но я думала, это был просто сон. Тимми уверен, что Стивен видел его истинный облик.
А это значит, что он не зеркало, правильно? Похоже, я набрела на ключевой стержень, вокруг которого все и вертится. Но я почему-то боюсь развивать эту тему. Почему-то боюсь…
В общем, я попросила Тимми закончить рассказ про Тауберг.
Я прекрасно осознаю, что специально отодвигаю момент истины. Я не знаю, что это будет за истина, но мне почему-то не хочется торопиться.
память: 1947
После представления Конрад Штольц идет в гримерную к Амелии; так продолжается уже неделю. Каждый вечер по окончании спектакля он идет к ней. Актеры малобюждетного оперного театра с постоянной труппой и определенным репертуаром должны быть настоящими универсалами - как говорится, актеры без амплуа. И действительно: Амелия играет не только Пальмину в “Волшебной флейте”. Она занята в “Тоске” и выступает дублершей в “Медее” Керубини. Конрад сумел раздобыть себе роли во всех трех спектаклях. В “Волшебной флейте” он один из трех гениев храма; в “Тоске” - мальчик-пастушок, который поет очаровательную пасторальную арию - раннюю утреннюю песнь пастушонка - в последнем действии, перед финальной кровавой трагедией; в “Медее” у него немая роль. Он заполучил себе роль одного из сыновей Медеи, которого мать то ласкает, то отталкивает от себя и, в конце концов, зверски закалывает ножом. Ему нравится играть мертвого, и Herr Майлс даже как-то его похвалил, что он так спокойно лежит без движения в течение почти получаса и даже как будто не дышит. (“Это как-то естественно получается”, - сказал он дирижеру и улыбнулся своей загадочной неотразимой улыбкой.)
Теперь он опять ждет. Голод жжет изнутри; перед спектаклем он пил кровь бездомной кошки. Безвкусную кровь.
Он ни разу не пил Амелию Ротштейн, но его тянет к ней - неодолимо. Может быть, из-за ее улыбки. Она так хорошо ему улыбается: чуть приоткрыв губы, на которых так изумительно влажно блестит помада - ее любимая, ярко-красная, как горячая артериальная кровь.
- Войдите.
Он открывает дверь. Она сидит перед зеркалом в обрамлении позолоченных купидонов. Верхний свет не горит. Комната освещена только мягким мерцанием свечей в массивном серебряном канделябре. В зеркале не видна дверь; и это хорошо. Он тихонько проскальзывает в дальний угол, который тоже не отражается в зеркале, - туда, где малиновая бархатная портьера скрывает ободранные обои в переплетении виноградных лоз, жаворонков и павлинов.
Она спрашивает:
- Кто там?
- Конрад.
- Ой. Ты так тихо вошел. Как котенок. - Она оборачивается к нему. Ее египетский костюм Пальмины уже расшнурован. Видна одна голая грудь. - Ой, прости, я не подумала, что тебе не надо на это смотреть… - Она прикрывает грудь рукой, изображая стыдливое смущение. Но он заметил, как она на мгновение заколебалась. Ее кажущаяся неловкость пронизана желанием.
- Я… я пришел спросить, фрейлин Ротштейн. Нет ли у вас ко мне поручений?
- О, ты такой милый мальчик. Иди сюда, сядь со мной. - Он ждет, пока она полностью не отвернется от зеркала, и только тогда подходит. Он опускается на скамеечку у ее ног. Она стирает с лица последний грим; ее левая бровь все еще густо-синяя от теней, а от уголка глаза почти до середины щеки опускается черный подтек густой смазанной туши. - У меня нет никаких поручений. Но я хочу спросить тебя, Конрад, почему ты приходишь сюда каждый вечер? Боишься, меня украдет какой-нибудь пылкий поклонник?
- Du bist hubsch.
Это смело с его стороны - обращаться к ней на “ты”. Она все-таки взрослая женщина, примадонна, а он просто маленький мальчик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111