В те времена, когда он планировал систему общественного питания в Водолейте, Каакинен был весь во власти великой демократической мечты; глубоко постигая социальный символизм поглощения пищи, он решил единым росчерком удалить различие между преподавательскими и студенческими столовыми, которое приватизирует объединяющую функцию еды и тем самым в самом корне отделяет студента от его наставника. И поэтому Каакинен придумал так сказать обеденную сообщность; он создал помещения и углы помещений, где под одной крышей в демократическом гуле голосов могли бы происходить всевозможные социальные смешения. И вот по желанию вы можете сидеть вон там среди фикусов, созерцать между плотными листьями искусственное озеро и вкушать пищу в некотором величии с некоторыми затратами; или вы можете сесть вот там, в месте чистоты, простого функционализма, где специально заказанные пластмассовые вилки выглядят как ложки, а ножи - как вилки; или вы можете, выстояв в очереди в кафетерий, попрактиковаться в современном поедании современной завернутой в целлофан еды по самой скромной цене. Что, разумеется, неофициально приводит к разделению студента и его наставника; это преподаватели сидят среди фикусов, едят oeufs enplat и pommes frite а la chef ; студенты сидят за пластмассовыми столами со своими пластмассовыми столовыми приборами, поедая свои яичницы и чипсы.
Но тут социологи, столь часто составляющие исключение, являются исключением. Студенты-социологи едят в дорогой секции, чтобы выразить возмущение; преподаватели-социологи едят в дешевой, чтобы поддерживать дух равенства и одновременно сэкономить пенни-другой. И нынче, потому что это день факультетского совещания, их довольно много собралось за длинным столом, который каким-то образом стал исторически их столом; они поглощают одновременно еду и повестки дня; и то и другое они оценивают критически. Ибо с течением времени по мере экономического загнивания еда поутратила и количество и качество; а тем временем повестки дня по мере роста бюрократичности удлинялись и удлинялись. Они едят без удовольствия; они читают с горечью. Горечь эта двух родов. Некоторые из них просматривают эти документы как источник нужной или даже совершенно ненужной скуки, рутинное пережевывание вопросов бюджета и празднований, грантов и экзаменов; другие читают повестки дня с жарким скептицизмом, как читают контракты на покупки в рассрочку, вглядываясь в мелкий шрифт на случай ошибок, непомерностей, уверток, всей области того, что остается несказанным.
- Я думаю, некоторые из нас упускают из виду самую суть, - говорит Роджер Фанди всему столу. - Суть в том, что генетика вовсе не безобидная наука. Это область высочайшего напряжения с глубочайшей подлежащей социальностью, и приходится оберегать свои выводы от возможных расистских обертонов.
- Да? - говорит доктор Закери. - Даже если это означает фальсифицирование результатов?
- В случае необходимости - да, - говорит Мойра Милликин.
- Невообразимо, - говорит доктор Закери.
- Я думаю, это предназначалось мне, - говорит Флора. - Послушай, Роджер, тебе известен хоть один случай, когда я что-либо называла безобидным? Но я знаю Мангеля. Опасности ему известны не хуже, чем тебе. Но он, между прочим, серьезный ученый. Он никогда не приукрашал свои выводы, и я не согласна с тем, что фальсифицирование результатов может быть оправданным. Он был бы так же рад, как и я, если бы полученные результаты отвечали вашим пожеланиям. Но они получаются такими, какими получаются.
- Так отчего, по-твоему, на него нападает вся радикальная пресса? Они знают, что делают, - говорит Мойра Милликин.
- В этом я уверен, - говорит доктор Закери, - но они не делают того, что должны были бы делать мы, защищая объективность исследований.
- Сегодня в автобус вошла беременная женщина, - говорит доктор Макинтош, - странно: стоит твоей жене забеременеть, как они попадаются тебе на глаза повсюду.
- Мы несем ответственность за наши выводы, - говорит Роджер Фанди, - потому что любая организация мышления идеологически значима. Из чего следует, что это мы организуем результаты, а не наука.
- Я встал, уступая ей место, - говорит мистер Макинтош, - и вдруг я сообразил, что в нынешней радикальной атмосфере не существует никакого обращения к ней, которое я мог бы использовать. В конце концов я сказал: «Извините меня, личность, не хотели бы вы сесть?»
- Даже и это обращение сверху вниз, - говорит Мойра Милликин. - Почему она не может постоять, как все остальные?
- Под каким пунктом будет рассматриваться Мангель? - спрашивает Флора Бениформ.
- Я бы сожгла мои, - говорит Мелисса Тодорофф, - да можно сказать, что и сожгла символически. Но когда я взбегаю наверх, у меня повсюду дрожь и боли.
- Пункт семнадцатый, - говорит Мойра Милликин, - приглашенные лекторы. Вот когда начнется потеха.
Со стороны очереди самообслуживания доносится очень громкий грохот. Головы социологов разом поворачиваются туда; кто-то забинтованный уронил поднос со всем содержимым.
- О Господи, - говорит Флора, - это Генри.
Генри Бимиш стоит, окаменев, в очереди, все его брюки в йогурте; ловкий студент останавливает ногой катящуюся булочку.
- Бог мой, - говорит Говард. - Он пришел. Флора устало поднимается со стула.
- Я пойду возьму ему что-нибудь поесть, - говорит она. - Разумеется, Генри обязательно понадобилось нести поднос одной рукой.
- Что случилось с Генри? - спрашивает Мойра Милликин.
- А вы не знаете? - спрашивает доктор Макинтош, - он располосовал себе вчера руку об окно. У Говарда.
- Неужели? - говорит Мойра Милликин.
- Господи, какой ужас, - говорит Мелисса Тодорофф, - я где-то потеряла мой IUD, а впереди еще десять недель семестра.
- Черт, просто не могу смотреть, - говорит Мойра Милликин, так как Генри, видимо, по приказанию Флоры пробрался к концу стойки самообслуживания, к турникету, регистрирующему число едоков, и теперь пытается протолкнуться сквозь него, упорно двигаясь не в том направлении.
- Ему не следовало быть тут, - говорит доктор Макинтош, - для чего он пришел на подобное совещание?
- Без сомнения, он почувствовал, что будут решаться принципиальные вопросы, - говорит доктор Закери.
- Как мило со стороны Флоры, не правда ли? - говорит Генри, подходя к концу стола, где останавливается; рука у него висит на белой перевязи, и он улыбается своим коллегам с обычной беспричинной приветливостью и отчужденным выражением. - Все так добры.
- А, Генри, - говорит Говард, вставая, так что его стул зацепляет ступню Генри.
- Я бы, конечно, и сам сумел, - говорит Генри, - я прекрасно уравновесил поднос, и тут кто-то обернулся и зацепил его флейтой в футляре.
- Как ты? - спрашивает Говард.
- Очень неплохо, Говард, - говорит Генри, - небольшой порез, знаешь ли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85