- спрашивает Барбара. - Делают теперь то же? Что они ощущают усталость и безнадежность? Или это наш возраст? Или политический азарт угас? В чем дело?
- Он не был другом, - говорит Говард, - мы же едва были с ним знакомы.
- Он приходил на вечеринку, - говорит Барбара. Говард, направляя фургон вниз по склону, поворачивается и смотрит на нее.
- Послушай, - говорит он, - он пришел на вечеринку. Он был накачан наркотиками. Они с Розмари творили вместе какую-то сумасшедшую магию, то, на что кидаются хиппи, когда кайф переходит в бред. Он все время молчал. Мы не знали, какие у него проблемы. Мы не знали, что именно кажется ему абсурдом. Мы не знали, куда они с Розмари отправляются.
- Ты помнишь, когда люди вроде нас не думали, что жизнь глупа? - спрашивает Барбара. - Когда все было распахнутым и раскрепощенным, и мы все что-то делали, и революция ожидалась на следующей неделе? И нам было меньше тридцати, и мы могли полагаться на нас?
- И сейчас все так же, - говорит Говард, - люди всегда появляются и исчезают.
- Неужели правда это так? - спрашивает Барбара. - Тебе не кажется, что люди устали? Ощутили проклятие в том, что делают?
Говард говорит:
- Мальчик умирает, а ты превращаешь это в знамение времени.
Барбара говорит:
- Говард, ты всегда все выворачивал в знамения времени. Ты всегда говорил, что время всегда там, где мы, что другого места нет. Ты жил на привкусе и модах мироощущения. И точно так же этот мальчик, который пришел на одну из наших вечеринок, и у него на руке была голубая татуировка; он накинул себе веревку на шею в сарае. Он реален или нереален?
- Барбара, ты просто в подавленном настроении, - говорит Говард, - прими валиум.
- Прими валиум. Устрой вечеринку. Сходи на демонстрацию. Пристрели солдата. Устрой заварушку. Переспи с другом. Вот твоя система решения всех проблем, - говорит Барбара. - Всегда блестящее радикальное решение. Бунт в качестве терапии. Но разве мы все это уже не испробовали? И разве ты не замечаешь некоторой сумеречности в нашем
былом?
Говард оборачивается и смотрит на Барбару, анализируя эту ересь. Он говорит:
- Возможно, теперь существует мода на провалы и отрицания. Но мы не обязаны ей следовать.
- А почему? - спрашивает Барбара. - В конце-то концов ты следовал каждой моде, Говард.
Говард сворачивает на их полукруг; бутылки побрякивают в глубине фургона. Он говорит:
- Не понимаю твоей кислости, Барбара. Тебе просто нужно какое-нибудь занятие.
- Уверена, ты найдешь способ меня им обеспечить, - говорит Барбара. - Беда только в том, что занятий я от тебя получила уже с избытком и с меня достаточно.
Говард останавливает машину; он кладет руку на бедро Барбары. Он говорит:
- Ты просто отключилась, детка. Все по-прежнему происходит. Ты почувствуешь себя снова хорошо, стоит тебе включиться.
- По-моему, ты не понимаешь, о чем я тебе говорю, - говорит Барбара. - Я говорю, что твоя упоенная вера в то, что что-то происходит, больше меня не успокаивает. Господи, Говард, как, как мы стали такими?
- Какими? - спрашивает Говард.
- Стали до такой степени зависеть от того, что что-то происходит, - говорит Барбара, - устраивать такие представления.
- Могу объяснить, - говорит Говард.
- Не сомневаюсь, - говорит Барбара, - но, пожалуйста, не надо. Ты прямо в университет?
- Я же обязан, - говорит Говард, - начать семестр.
- Начать заварушку, - говорит Барбара.
- Начать семестр, - говорит Говард.
- Ну, так я хочу, чтобы ты до начала помог мне выгрузить все это.
- Само собой разумеется, - говорит Говард. - Ты забери закуску, а я перетащу вино.
И вот Кэрки вылезают из фургона и заходят сзади и выгружают все, что там лежит. И вместе вносят сыр, хлеб, сосиски, стаканы и большие красные бутылки в картонках в сосновую кухню. Они раскладывают их на столе, внушительный ассортимент снеди, уже готовой, ожидающей вечеринки.
- Я хочу, чтобы ты вернулся к четырем и помог мне с этим весельем, которое мы заквашиваем, - говорит Барбара.
- Попытаюсь, - говорит Говард. Он смотрит на вино; он возвращается к фургону. Потом садится за руль и едет через город к университету.
II
Кэрки, бесспорно, новые люди. Но если некоторые новые люди просто рождаются новыми людьми, естественными соучастниками перемен и истории, Кэрки обрели этот статус не столь легко, а ценой усилий, гибкости и сурового опыта; и если вас интересует, как узнать их, ощутить, то - как объяснит вам Говард - из всех фактов, их касающихся, именно этот наиболее важен. Кэрки ныне полноправные граждане жизни; они претендуют на свои исторические права; но они не всегда были в положении, позволяющем претендовать на них. Ибо они не родились детьми буржуазии с ощущением вседоступности и власти распоряжаться, и они не выросли здесь, в этом сверкающем приморском городе с его молом и пляжем, его фешенебельными особняками и легким контактом с Лондоном, контактом с наиновейшими стилями и богатством. Кэрки, и он, и она, росли на закопченном, более жестком севере в респектабельной верхней прослойке рабочего класса в сочетании с антуражем нижнего эшелона среднего класса (Говард отполирует для вас данное социальное местоположение и объяснит двойственность, заложенную в самой его сути); и когда они только познакомились и поженились, лет двенадцать назад, они были совсем иными людьми, чем нынешние Кэрки, - робкой замкнутой парой, подавленной жизнью. Говард был стандартным продуктом своих обстоятельств и своего времени, то есть пятидесятых: мальчик на стипендии, серьезный, ответственный, начитанный
в пределах школьной библиотеки, косо смотревший на спортивные игры и человечество, который поступил в университет Лидса в 1957 году исключительно благодаря академическим стараниям, изнурительным стараниям, обошедшимся ему, правду сказать, в бледность лица и интеллекта. Барбара от природы отличалась большей быстротой ума, да иначе и быть не могло, поскольку от девочек из такой среды академических успехов специфически не требовали, и она из своей женской школы попала в университет не из-за упорного туда стремления, как Говард, но благодаря ободрению и советам благожелательной учительницы языка и литературы, которая, будучи социалисткой, высмеивала ее сентиментально-честолюбивые помыслы стать образцовой женой и матерью. Даже в университете они оставались робкими людьми, фигурами, далекими от политики в неполитическом неагрессивном антураже. Одежда Говарда в те дни всегда умудрялась выглядеть старой, даже когда была с иголочки новой; он был очень худым, очень блеклым, и ему неизменно оказывалось нечего сказать. Он специализировался по социологии, тогда все еще отнюдь не популярной и не престижной дисциплине, собственно говоря, дисциплине, которую почти все его знакомые считали тяжеловесной, насквозь немецкой и скучной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
- Он не был другом, - говорит Говард, - мы же едва были с ним знакомы.
- Он приходил на вечеринку, - говорит Барбара. Говард, направляя фургон вниз по склону, поворачивается и смотрит на нее.
- Послушай, - говорит он, - он пришел на вечеринку. Он был накачан наркотиками. Они с Розмари творили вместе какую-то сумасшедшую магию, то, на что кидаются хиппи, когда кайф переходит в бред. Он все время молчал. Мы не знали, какие у него проблемы. Мы не знали, что именно кажется ему абсурдом. Мы не знали, куда они с Розмари отправляются.
- Ты помнишь, когда люди вроде нас не думали, что жизнь глупа? - спрашивает Барбара. - Когда все было распахнутым и раскрепощенным, и мы все что-то делали, и революция ожидалась на следующей неделе? И нам было меньше тридцати, и мы могли полагаться на нас?
- И сейчас все так же, - говорит Говард, - люди всегда появляются и исчезают.
- Неужели правда это так? - спрашивает Барбара. - Тебе не кажется, что люди устали? Ощутили проклятие в том, что делают?
Говард говорит:
- Мальчик умирает, а ты превращаешь это в знамение времени.
Барбара говорит:
- Говард, ты всегда все выворачивал в знамения времени. Ты всегда говорил, что время всегда там, где мы, что другого места нет. Ты жил на привкусе и модах мироощущения. И точно так же этот мальчик, который пришел на одну из наших вечеринок, и у него на руке была голубая татуировка; он накинул себе веревку на шею в сарае. Он реален или нереален?
- Барбара, ты просто в подавленном настроении, - говорит Говард, - прими валиум.
- Прими валиум. Устрой вечеринку. Сходи на демонстрацию. Пристрели солдата. Устрой заварушку. Переспи с другом. Вот твоя система решения всех проблем, - говорит Барбара. - Всегда блестящее радикальное решение. Бунт в качестве терапии. Но разве мы все это уже не испробовали? И разве ты не замечаешь некоторой сумеречности в нашем
былом?
Говард оборачивается и смотрит на Барбару, анализируя эту ересь. Он говорит:
- Возможно, теперь существует мода на провалы и отрицания. Но мы не обязаны ей следовать.
- А почему? - спрашивает Барбара. - В конце-то концов ты следовал каждой моде, Говард.
Говард сворачивает на их полукруг; бутылки побрякивают в глубине фургона. Он говорит:
- Не понимаю твоей кислости, Барбара. Тебе просто нужно какое-нибудь занятие.
- Уверена, ты найдешь способ меня им обеспечить, - говорит Барбара. - Беда только в том, что занятий я от тебя получила уже с избытком и с меня достаточно.
Говард останавливает машину; он кладет руку на бедро Барбары. Он говорит:
- Ты просто отключилась, детка. Все по-прежнему происходит. Ты почувствуешь себя снова хорошо, стоит тебе включиться.
- По-моему, ты не понимаешь, о чем я тебе говорю, - говорит Барбара. - Я говорю, что твоя упоенная вера в то, что что-то происходит, больше меня не успокаивает. Господи, Говард, как, как мы стали такими?
- Какими? - спрашивает Говард.
- Стали до такой степени зависеть от того, что что-то происходит, - говорит Барбара, - устраивать такие представления.
- Могу объяснить, - говорит Говард.
- Не сомневаюсь, - говорит Барбара, - но, пожалуйста, не надо. Ты прямо в университет?
- Я же обязан, - говорит Говард, - начать семестр.
- Начать заварушку, - говорит Барбара.
- Начать семестр, - говорит Говард.
- Ну, так я хочу, чтобы ты до начала помог мне выгрузить все это.
- Само собой разумеется, - говорит Говард. - Ты забери закуску, а я перетащу вино.
И вот Кэрки вылезают из фургона и заходят сзади и выгружают все, что там лежит. И вместе вносят сыр, хлеб, сосиски, стаканы и большие красные бутылки в картонках в сосновую кухню. Они раскладывают их на столе, внушительный ассортимент снеди, уже готовой, ожидающей вечеринки.
- Я хочу, чтобы ты вернулся к четырем и помог мне с этим весельем, которое мы заквашиваем, - говорит Барбара.
- Попытаюсь, - говорит Говард. Он смотрит на вино; он возвращается к фургону. Потом садится за руль и едет через город к университету.
II
Кэрки, бесспорно, новые люди. Но если некоторые новые люди просто рождаются новыми людьми, естественными соучастниками перемен и истории, Кэрки обрели этот статус не столь легко, а ценой усилий, гибкости и сурового опыта; и если вас интересует, как узнать их, ощутить, то - как объяснит вам Говард - из всех фактов, их касающихся, именно этот наиболее важен. Кэрки ныне полноправные граждане жизни; они претендуют на свои исторические права; но они не всегда были в положении, позволяющем претендовать на них. Ибо они не родились детьми буржуазии с ощущением вседоступности и власти распоряжаться, и они не выросли здесь, в этом сверкающем приморском городе с его молом и пляжем, его фешенебельными особняками и легким контактом с Лондоном, контактом с наиновейшими стилями и богатством. Кэрки, и он, и она, росли на закопченном, более жестком севере в респектабельной верхней прослойке рабочего класса в сочетании с антуражем нижнего эшелона среднего класса (Говард отполирует для вас данное социальное местоположение и объяснит двойственность, заложенную в самой его сути); и когда они только познакомились и поженились, лет двенадцать назад, они были совсем иными людьми, чем нынешние Кэрки, - робкой замкнутой парой, подавленной жизнью. Говард был стандартным продуктом своих обстоятельств и своего времени, то есть пятидесятых: мальчик на стипендии, серьезный, ответственный, начитанный
в пределах школьной библиотеки, косо смотревший на спортивные игры и человечество, который поступил в университет Лидса в 1957 году исключительно благодаря академическим стараниям, изнурительным стараниям, обошедшимся ему, правду сказать, в бледность лица и интеллекта. Барбара от природы отличалась большей быстротой ума, да иначе и быть не могло, поскольку от девочек из такой среды академических успехов специфически не требовали, и она из своей женской школы попала в университет не из-за упорного туда стремления, как Говард, но благодаря ободрению и советам благожелательной учительницы языка и литературы, которая, будучи социалисткой, высмеивала ее сентиментально-честолюбивые помыслы стать образцовой женой и матерью. Даже в университете они оставались робкими людьми, фигурами, далекими от политики в неполитическом неагрессивном антураже. Одежда Говарда в те дни всегда умудрялась выглядеть старой, даже когда была с иголочки новой; он был очень худым, очень блеклым, и ему неизменно оказывалось нечего сказать. Он специализировался по социологии, тогда все еще отнюдь не популярной и не престижной дисциплине, собственно говоря, дисциплине, которую почти все его знакомые считали тяжеловесной, насквозь немецкой и скучной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85