Более того, кое-какие из этих сценариев иными студиями были приняты в производство, по парочке уже были отсняты ленты, и шел монтаж, а одну даже успели выпустить на экраны! Разумеется, газетные отзывы, в меру нейтральные, были далеко не столь проницательны и написаны отнюдь не так ярко, как Эммины; более того, ее отзывы понравились даже агентам отвергнутых ею авторов (кое-кто из таких агентов даже предлагал Эмме работу).
Один радиоведущий, интервьюируя Эмму в прямом эфире, попросил у нее разрешения зачитать ее заметки вслух.
— Да ради бога, — ответила она, — их все равно уже прочел весь свет.
А что, лишняя реклама "Глотателю" не помешает.
Не стоит и говорить, что друзей в стане сценаристов у Эммы не прибавилось, но что решительно вывело кинопублику из себя, так это ее открытое заявление, что ей совершенно неинтересно писать сценарии самой (и в частности, она не собирается переделывать в сценарий "Глотателя"). Роман, с ее точки зрения, и так на треть порнофильм; из такого материала кино не сделаешь. А чтобы уже никто не мог снять по роману фильм против ее воли, Эмма требовала для себя от потенциальных заказчиков таких прав по контролю за потенциальным сценарием, каких никогда не дают авторам книг вообще — и уж во всяком случае, не дают авторам, первой книге которых без году неделя. Эмма утверждала на публике, что не заинтересована в фильме по роману, но одновременно сообщала, что готова продать права, но при одном условии: у нее будет полный контроль над сценарием, и не только, — она намерена контролировать выбор актеров и режиссера и даже монтаж. Она точно знала — такой договор на фильм по "Глотателю" никто никогда не подпишет.
Эмма появлялась во всех обычных голливудских местах — чаще всего с Джеком, чем дальше, тем чаще, — и публика считала, что она копит материал для следующего романа про Голливуд. Джек не знал, так ли это (в то время); ему казалось, Эмме просто нравится ходить туда, где можно поесть и выпить. Эмма же считала, что она призрак-мститель, который напоминает день ото дня студийным боссам, что есть в мире читатели сценариев, которые умеют еще и писать.
Среди киношников вскоре утвердилось мнение, что "Глотателя" "невозможно снять"; на самом деле в Голливуде это комплимент. Правда, чтобы сохранить внимание киношников, надо изредка писать книги, в эту категорию не попадающие.
Джек очень беспокоился за Эмму. Она зачем-то купила дом, что они снимали в Санта-Монике; переезд из Вениса так ей не понравился, что она решила больше никогда не переезжать. Но и снимать этот дом было сущей глупостью, а уж покупать!
Два этажа и три спальни на нижнем конце Энтрада-Драйв, там, где Энтрада сливается с Тихоокеанским шоссе (даже на фоне жужжания кондиционера ты слышал шум машин). Часть окон выходила на задний двор итальянского ресторана — с соответствующим помойным запахом (конечно, выкинутая лазанья пахнет лучше, чем рыба, но все-таки!).
Но когда у Эммы вышла первая книга, они жили именно на Энтрада-Драйв, и тут-то она и стала "независимым романистом", как с гордостью себя называла. Наконец-то свершилась ее месть, наконец-то она отплатила факультету кино за украденные у нее годы — стала знаменитой в столице киноиндустрии США, причем потому, что написала роман, а не сценарий. И конечно, покупка дома на Энтрада-Драйв — еще один способ для Эммы показать киношникам кукиш. Она приехала в Лос-Анджелес аутсайдером и намеревалась им оставаться — напоказ, назло всем.
— Нет, конфетка моя, в Беверли-Хиллз я не перееду.
— Ну и ладно, мы все равно там обедаем чуть не каждый день.
Скорее даже ужинаем, причем все позднее и позднее, особенно в последнее время. Джек не пил, поэтому был за рулем, что позволяло пить Эмме — она легко в одиночку уговаривала бутылку, причем к этому моменту ужин, как правило, еще не был закончен. Больше всего Эмма любила ресторан "Кейт Мантилини".
— Ну зачем мы туда ездим? Ведь это же черт-те где, а ты и заказываешь только, что бутерброд со стейком и пюре, — ныл Джек, который не ел ни хлеба, ни картошки. Но она обожала сидеть за длиннющим баром в "Кейт". Ее все там знали, каждый спрашивал, как продвигается ее новый роман.
— Продвигается, будьте покойны, — отвечала Эмма. — А вот вы лучше познакомьтесь, это Джек, мы с ним живем в одном доме. Да вы его в кино видели, он играл девицу в "Моем последнем автостопщике". Я имею в виду, ту, красивую.
— Я играл автостопщика, — разъяснял Джек. Несмотря на требования Миры Ашхайм сбрить щетину, он все равно ее носил — андрогиния, конечно, хороша, кто бы спорил, но полезно иногда ее немного сглаживать, и щетина тут в самый раз.
По вечерам в понедельник Джек и Эмма отправлялись в "Дэн Тана". В баре показывали "Футбол по понедельникам", но официанты при этом носили смокинги. Толпа была голливудская, но более разухабистая, чем в других местах, — то ли кинодельцы, то ли люди, пытающиеся таковыми стать, а вокруг них свита из шлюх и телохранителей. По стенам стояли муляжи книг, столы застелены красно-белыми в клеточку скатертями, а блюда в меню носили имена знаменитостей.
— Конфетка моя, однажды здесь будут подавать филе оленины, названное в твою честь, — не уставала говорить Эмма Джеку, обычно заказывая телячьи отбивные "Лью Вассерман". Когда Лью умер, Джеку там всякий раз становилось не по себе — получалось, что Эмма ест кусок настоящего Вассермана. Еще Эмма любила стейк по-Диллерски, Джек же почти ничего не ел, только салат. Он снова пил, как в эксетерские времена, много холодного чая; после двух литров этого напитка на пустой желудок Джек был готов танцевать всю ночь.
Эмма тоже любила ночную музыку, а особенно заведение на бульваре Сансет под названием "Кокосовая дразнилка", там играли старый быстрый рок-н-ролл ("потные танцы", как говорил Джек). Туда ходили совсем юные персонажи, Эмма обычно снимала какого-нибудь юнца и тащила его домой, а Джек старался не смотреть, как они обнимаются на заднем сиденье.
— Слушай, дружок, — говорила малышу Эмма, — ты должен делать только то, что я скажу, и точно так, как я скажу, понял?
Джек старался не слушать и не воображать себе, как Эмма сидит поверх очередного танцора. Он старался не думать и о ее болезни, но никак не мог забыть, как застал ее в туалете однажды ночью в слезах, скорченную от боли.
— Он сказал, что не будет двигаться! — кричала Эмма. — И ведь обещал, мудак сраный!
По утрам после таких вечеров Эмма не вставала рано — во все другие дни она поднималась ни свет ни заря и садилась за работу, за "номер два", как она называла теперь свою грядущую книгу. Она вела себя очень дисциплинированно, даже слишком, и все же на нее уже ничто не давило — первую книгу она опубликовала и была уверена, что и вторую опубликует тоже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266