— А как насчет миссис Машаду? — спросила Алиса; кроме Эммы, никто не заметил, что при звуке ее имени Джек перестал есть и как-то поник.
— Думаю, она не умеет водить, — презрительно отвела ее кандидатуру Лесли Оустлер. — Она же тупая как пробка, никогда не может положить вещи в нужные ящики.
— Милый, тебе не нравится пицца?
— Джек, допей молоко, мне не важно, хочется тебе или нет. Тебе нужно перестать худеть, — сказала Алиса.
— Не хочешь доедать пиццу? Я тебе помогу, — вызвалась Эмма.
— А этот пидор, твой режиссер, как его, мистер Рэмзи? — спросила миссис Оустлер.
— Мистер Рэмзи — хороший учитель и добрый человек, не смей называть его пидором! — сказала Эмма.
— Он пидор, хочешь ты этого или нет, — сказала миссис Оустлер. — Не беспокойся, он совершенно безобидный, — обратилась она уже к Алисе. — Случись что, про это знал бы весь город.
— Вы же только что говорили, что нельзя беспокоить учителей на каникулах, — заметил Джек.
— Мистер Рэмзи не станет возражать, — сказала миссис Оустлер. — Он готов целовать землю, по которой ты ходишь, Джек.
— Ну, не знаю... — начала было Алиса.
— Чего ты не знаешь? — оборвала ее Лесли.
— Ну, мистер Рэмзи все-таки гомосексуалист, — ответила Алиса.
— Вообще-то если кто и донимает Джека, то точно не мужчины, — заметила Эмма.
— Я обожаю мистера Рэмзи, было бы отлично, если бы он смог меня отвезти, — сказал Джек.
— Есть одна проблема, конфетка моя, — при его габаритах я не уверена, что он из-за руля видит дорогу.
— Наверное, если мы поинтересуемся у него, вреда не будет, — сказала Алиса. — Кто знает, вдруг ему хочется сделать себе татуировку.
— Алиса, он учитель, у него ни шиша за душой. Ему нужны не бесплатные татуировки, милочка, а деньги, — сказала миссис Оустлер.
— Ну...
И Алиса с миссис Оустлер ушли в кино, а Эмма и Джек остались мыть посуду, после чего собирались ложиться спать. Эмма прикончила остатки пиццы (со всех тарелок), Джек посочувствовал ей — еще бы, она ведь к салату даже не притронулась, вот и осталась голодная.
— Конфетка моя, поставь какую-нибудь музыку, будь так добр.
Эмма любила петь за едой, лучше всего у нее получалось изображать Боба Дилана с набитым ртом. Джек поставил альбом под названием Another Side Of Bob Dylan — на полную громкость, как любила Эмма, — и пошел наверх укладываться. Даже на фоне Боба и льющейся воды он отлично слышал, как Эмма горланит Motorpsycho Nightmare . Песенка, должно быть, сказалась на его настроении.
Джек разделся и осмотрел свой пенис, красный и натруженный, одна большая ссадина. Он думал смазать его чем-нибудь, но решил, что будет щипать, и просто надел свежие шорты и лег, ожидая, когда Эмма придет поцеловать его на ночь.
Джек лежал и скучал по тем вечерам, когда молился вместе с Лотти. Сам он лишь одну молитву повторял последнее время, и то изредка, — ту, что когда-то читал вместе с мамой (она тоже давным-давно перестала молиться вместе с ним, наверное, опять потому, что он "большой уже"). Да и эта молитва казалась ему теперь неуместной на фоне его новой жизни с миссис Машаду.
— День, что ты даровал нам, Господи, окончен. Спасибо тебе.
Теперь по вечерам Джек не хотел никого благодарить за прожитый день.
Лотти прислала ему открытку с острова Принца Эдуарда, на ней красовались сосны, ели, серые скалы и темно-синий океан; разве может в таком месте быть плохо?
— Нет-нет-нет-нет, малышка, — пела Эмма, — не меня ты ищешь здесь.
Джек без конца думал о том, как мистер Рэмзи повезет его в Мэн, и настроение у мальчика испортилось еще больше. Ему стало себя так жалко — а это отличная почва для плохих снов. Боб Дилан все пел, а Джек уже спал; он вообразил себе, что мама и миссис Оустлер вернулись домой и зашли поцеловать его на сон грядущий раньше, чем Эмма; он лежал и думал, кто же придет первой, Эмма или мама. Это все ему, конечно, снилось — снилось, как он лежит в постели и не спит.
Боб Дилан все выл себе где-то неподалеку, а может, он выл только во сне у Джека. Не знаю, в чем тут дело, мама, но я все время думал о тебе (лучше и не скажешь, прямо в яблочко!).
Кто-то зашел к Джеку в спальню; он открыл глаза, думал, это мама или Эмма, а это миссис Оустлер, совершенно обнаженная, легла рядом с ним под одеяло. Такая маленькая, с ней в кровати куда просторнее, чем с миссис Машаду, да еще она куда лучше пахнет! Она издала какой-то гортанный звук, вроде рычания — словно она дикая кошка и может Джека укусить. Ее длинные накрашенные ногти царапали ему живот, щекотали пупок, а потом ее маленький кулачок возьми да и залезь ему в трусы, ноготь чиркнул по пенису, как раз там, где "малыш" покраснел. Джек дернулся от боли.
— Что с тобой, я тебе не нравлюсь? — шепнула ему на ухо Лесли, сжав "малыша" в своей крохотной ладони. Джека словно парализовало.
— Нет, ты мне нравишься, просто у меня пенис болит, — попытался сказать Джек, но не смог; он вообще во сне никогда не мог ничего сказать.
Джек почувствовал, как "малыш" растет внутри кулака миссис Оустлер. Да ведь ее рука не больше моей, думал Джек, а музыка играла. Мне плевать, где ты проснешься завтра, мама, но я все время думал о тебе, — пела Эмма.
— Мистер Пенис отправляется кое-куда, и там ему уже никогда не будет больно, — шепнула Лесли на ухо Джеку.
Но откуда Лесли знает слова "мистер Пенис", подумал мальчик, откуда она узнала, что его пенису больно, ведь Джек не мог сказать ни слова?
— Что ты говоришь? — попытался спросить он, но снова не услышал себя. Говорила только миссис Оустлер, повторяя одно и то же.
У нее к тому же изменился голос; не было сомнений — рядом с Джеком лежала именно она, ее жесткое, маленькое тело терлось о него, но голос был как у миссис Машаду.
— Мистер Пенис отправляется кое-куда, и там ему уже никогда не будет больно, — шептал ему низкий португальский голос.
— Не надо, моему пенису очень больно, пожалуйста, не надо больше, — все пытался сказать Джек. Но как же миссис Оустлер услышит его, если он сам себя не слышит? А уж о том, слышит ли его мама, Джек и думать не стал — он знал, это бессмысленно: даже если она услышит его, все равно и не подумает прийти его спасти.
Только бы Боб Дилан наконец заткнулся, глядишь, Эмма сможет услышать Джека и прийти на помощь, думал он. Музыки он больше не слышал, но ведь это не значит, что Боб в самом деле закрыл рот. Лесли Оустлер так громко дышала ему в ухо, что перекричала бы Боба, ори тот во всю глотку в соседней комнате.
— Ты снова забыл про дыхание, конфетка моя, — отчетливо услышал Джек голос Эммы. Он думал, его целует миссис Оустлер, а это была Эмма! — Целуй меня дальше, если хочешь, но не забывай дышать!
— Я спал, мне снился сон, — сказал он.
— Он мне рассказывает! Ты едва себе шланг свой не оторвал, красавец мой, еще бы он у тебя не болел!
— Вот оно что.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266