Кожухов сел следом на переднее сиденье. Пытаясь успокоить раздраженного шефа, он поспешил переключить его внимание на предстоящую поездку.
– Как полетим, Владимир Николаевич? Спецрейс будем заказывать? – поинтересовался он.
– Нет, полетим из Шереметьева! – мрачно ответил Бельцин. – Общим рейсом…
Кожухов понял, что Бельцин не хочет, чтобы его упрекали, что ради него гоняли правительственный самолет в Америку, – мол сам только на словах с привилегиями борется, а на деле отдельным самолетом летает, – еще припомнят, что и визит неофициальный, понесут по всем газетам…
"Вот страна!" – тоскливо подумал Кожухов. – "Президент России вынужден летать заграницу в общем салоне. Хорош же у нас после этого престиж будет в Америке!"
Яков Маген лежал на спине в теплой воде Мертвого моря и тяжёлая, маслянистая вода легко держала его расслабленное тело на поверхности. Неподалеку, покачиваясь на волнах, отдыхали Моше Лавин и двое американцев, с которыми Маген и Лавин сегодня закончили обсуждать совместный план работы в Советском Союзе. Маген специально приехал для этой встречи из Москвы и сейчас, глядя на раскинувшийся над ним шатер голубого неба, впервые почувствовал насколько он устал и насколько ему надоела вся эта Москва с её грязными улицами, оставляющая ощущение растормошённого муравейника с серыми, спешащими куда-то муравьями…
"Ну, вот я и снова на дома… – подумал Маген. – На своей земле!"
Он давно привык считать Израиль своей родиной, хотя переехали они сюда с матерью в сорок восьмом, когда ему уже было семь лет. От раннего детства остались у Магена смутные воспоминания страха, с которым он, кажется, появился на свет во время фашисткой оккупации в еврейском гетто во Львове. Почему они тогда выжили для него непонятно до сих пор – из гетто остались в живых единицы. Его отец был сапожником, а мать работала стоматологом в местной больнице – это наверное их и спасло, – многие их хорошо знали и помогали прятаться во время рейдов эссесовцев, которые угоняли евреев в концентрационные лагеря.
Отца Маген не помнил, – тот пропал когда ему было меньше года, – пошёл за продуктами на рынок и не вернулся. Как и где он погиб Маген так никогда и не узнал – от отца осталось только несколько пожелтевших предвоенных фотографий. После окончания войны он отчетливо помнит жгучее чувство голода… От многоэтажного дома, в котором жила его семья до войны, осталась только одна необрушившаяся стена с пустыми проемами окон. Жить было негде, евреев во Львове после войны не осталось, и неизвестно по чьему совету мать решила поехать в Биробиджан, на Дальний восток, в еврейский край, организованный там Советской властью. Поезд, на котором они ехали под монотонный звук колес, неторопливой гусеницей тащился через бескрайнюю Сибирь почти две недели. Когда приехали, Биробиджан встретил их неприветливым грязным вокзалом и роем надоедливой мошкары, – гнуса, как её тут называли, которая, когда кусала, оставляла на теле жирную кровоточащую красную точку. Тело вокруг ранки потом начинало распухать и лицо и руки заплывали, как от укуса пчелы.
Прямо с вокзала мать направилась в местный райсовет просить об жилье и устройстве на работу. Но оказалось, что стоматологи в городе уже не нужны и с жильём в городе большие проблемы. Встретивший их работник по вопросам жилья только сухо бросил:
– Жилья нет… Нет жилья и точка! Ну, нету, – развел он руками. – Строить нечем, строить некому и не из чего! Мог бы родить – родил бы! А так, что? Ни одни вы такие! На очередь поставлю, а обещать ничего не могу! Всё!
Мать была в отчаянии. Возвращаться обратно во Львов было немыслимо, да и наверное не выдержали бы они обратной дороги. В итоге приютила их семья украинцев, точнее украинки тети Гали, у которой сын был на два года старше шестилетнего Изи. Матери пришлось устроиться на оловянный рудник и это давало им скудный послевоенный паек, которого едва хватало, чтобы утолить на недолгое время чувство голода. Жили скудно, но как-то жили. Но в сорок шестом, в приютившую их семью вернулся дядя Дмитро, бывший кормилец, а теперь инвалид без обеих ног, и стало совсем плохо. Главным занятием дяди Дмитро теперь было сидеть во дворе и матерно костярить фашистских гадов, оставивших его калекой. Доброхоты же, желающие посочувствовать орденоносцу-инвалиду, как правило находились каждый день и к вечеру дядя Дмитро на своей грубо сколоченной каталке, возвращался домой вдребезги пьяный и выливал накопившуюся за день злость за свою искалеченную жизнь на жену, на сына и на Яшу с матерью. И всё это, обычно, кончалось пьяными скандалами с отборным матом и надрывными всхлипами тети Гали по ночам. Мать терпела ещё полгода, потом снова пошла в местный райсовет.
– Нам нужно хоть какое-то жильё, – заявила она с порога всё тому же работнику райсовета, не обращая совсем внимания на стоящего у окна человека в военной форме.
– Нету жилья! – ответил тот привычно. – Нету! Живите пока, где жили…
Но мать никуда не пошла.
– Некуда нам идти, – сказала она, беспомощно опускаясь на обшарпанный стул. – В чужой семье мы не нужны – там своё горе, а своей крыши у нас нет…
Работник райсовета посмотрел на неё воспаленными от усталости глазами:
– Мог бы взять, взял бы к себе, но у меня и так пятеро в одной комнате… Некуда, дорогая моя, некуда… Честно…
– А мне уже всё равно, – ответила мать обречено, а потом выдохнула. – Господи! Да что ж за страна такая… Если даже в еврейской области для евреев нету житья!
И всё что накопилось, наболело за эти годы выплеснулось наружу одной только этой фразой. Но тут неожиданно обернулся тихо стоящий у окна капитан с синими петлицами на тщательно отутюженной темно-зеленой гимнастерке.
– Простите, как вы сказали? – спросил он вкрадчиво.
– Сказала, как есть! – в отчаянии отрезала мать и вышла из кабинета.
Только, как оказалось, лучше бы она этого не говорила – вернуться-то все равно ведь пришлось обратно к тете Гале… А ночью за ними пришли люди в фуражках и черных яловых сапогах и забрали её и маленького Яшу. Долго особенно не церемонились… Чего церемониться, когда и так всё ясно – антисоветские высказывание, антисоветская пропаганда. Сразу было пришпилено страшное клеймо – "враг народа". Затем был короткий закрытый суд и приговор.
Их с матерью должны были отправить по этапу в Магадан, но почему-то отправили в Анадырь, в трюме старого, видавшего виды, прогнившего парохода. Кто и зачем придумал отправить их туда, к тому же столь необычным способом, неизвестно, но ясно, что отправляли почти что на верную смерть. Наверное так и рассчитывали, что не доплывет этот плавучий гроб до места назначения – потонет. Братская могила… Видимо кому-то просто надо было списать эту посудину и зэков заодно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155
– Как полетим, Владимир Николаевич? Спецрейс будем заказывать? – поинтересовался он.
– Нет, полетим из Шереметьева! – мрачно ответил Бельцин. – Общим рейсом…
Кожухов понял, что Бельцин не хочет, чтобы его упрекали, что ради него гоняли правительственный самолет в Америку, – мол сам только на словах с привилегиями борется, а на деле отдельным самолетом летает, – еще припомнят, что и визит неофициальный, понесут по всем газетам…
"Вот страна!" – тоскливо подумал Кожухов. – "Президент России вынужден летать заграницу в общем салоне. Хорош же у нас после этого престиж будет в Америке!"
Яков Маген лежал на спине в теплой воде Мертвого моря и тяжёлая, маслянистая вода легко держала его расслабленное тело на поверхности. Неподалеку, покачиваясь на волнах, отдыхали Моше Лавин и двое американцев, с которыми Маген и Лавин сегодня закончили обсуждать совместный план работы в Советском Союзе. Маген специально приехал для этой встречи из Москвы и сейчас, глядя на раскинувшийся над ним шатер голубого неба, впервые почувствовал насколько он устал и насколько ему надоела вся эта Москва с её грязными улицами, оставляющая ощущение растормошённого муравейника с серыми, спешащими куда-то муравьями…
"Ну, вот я и снова на дома… – подумал Маген. – На своей земле!"
Он давно привык считать Израиль своей родиной, хотя переехали они сюда с матерью в сорок восьмом, когда ему уже было семь лет. От раннего детства остались у Магена смутные воспоминания страха, с которым он, кажется, появился на свет во время фашисткой оккупации в еврейском гетто во Львове. Почему они тогда выжили для него непонятно до сих пор – из гетто остались в живых единицы. Его отец был сапожником, а мать работала стоматологом в местной больнице – это наверное их и спасло, – многие их хорошо знали и помогали прятаться во время рейдов эссесовцев, которые угоняли евреев в концентрационные лагеря.
Отца Маген не помнил, – тот пропал когда ему было меньше года, – пошёл за продуктами на рынок и не вернулся. Как и где он погиб Маген так никогда и не узнал – от отца осталось только несколько пожелтевших предвоенных фотографий. После окончания войны он отчетливо помнит жгучее чувство голода… От многоэтажного дома, в котором жила его семья до войны, осталась только одна необрушившаяся стена с пустыми проемами окон. Жить было негде, евреев во Львове после войны не осталось, и неизвестно по чьему совету мать решила поехать в Биробиджан, на Дальний восток, в еврейский край, организованный там Советской властью. Поезд, на котором они ехали под монотонный звук колес, неторопливой гусеницей тащился через бескрайнюю Сибирь почти две недели. Когда приехали, Биробиджан встретил их неприветливым грязным вокзалом и роем надоедливой мошкары, – гнуса, как её тут называли, которая, когда кусала, оставляла на теле жирную кровоточащую красную точку. Тело вокруг ранки потом начинало распухать и лицо и руки заплывали, как от укуса пчелы.
Прямо с вокзала мать направилась в местный райсовет просить об жилье и устройстве на работу. Но оказалось, что стоматологи в городе уже не нужны и с жильём в городе большие проблемы. Встретивший их работник по вопросам жилья только сухо бросил:
– Жилья нет… Нет жилья и точка! Ну, нету, – развел он руками. – Строить нечем, строить некому и не из чего! Мог бы родить – родил бы! А так, что? Ни одни вы такие! На очередь поставлю, а обещать ничего не могу! Всё!
Мать была в отчаянии. Возвращаться обратно во Львов было немыслимо, да и наверное не выдержали бы они обратной дороги. В итоге приютила их семья украинцев, точнее украинки тети Гали, у которой сын был на два года старше шестилетнего Изи. Матери пришлось устроиться на оловянный рудник и это давало им скудный послевоенный паек, которого едва хватало, чтобы утолить на недолгое время чувство голода. Жили скудно, но как-то жили. Но в сорок шестом, в приютившую их семью вернулся дядя Дмитро, бывший кормилец, а теперь инвалид без обеих ног, и стало совсем плохо. Главным занятием дяди Дмитро теперь было сидеть во дворе и матерно костярить фашистских гадов, оставивших его калекой. Доброхоты же, желающие посочувствовать орденоносцу-инвалиду, как правило находились каждый день и к вечеру дядя Дмитро на своей грубо сколоченной каталке, возвращался домой вдребезги пьяный и выливал накопившуюся за день злость за свою искалеченную жизнь на жену, на сына и на Яшу с матерью. И всё это, обычно, кончалось пьяными скандалами с отборным матом и надрывными всхлипами тети Гали по ночам. Мать терпела ещё полгода, потом снова пошла в местный райсовет.
– Нам нужно хоть какое-то жильё, – заявила она с порога всё тому же работнику райсовета, не обращая совсем внимания на стоящего у окна человека в военной форме.
– Нету жилья! – ответил тот привычно. – Нету! Живите пока, где жили…
Но мать никуда не пошла.
– Некуда нам идти, – сказала она, беспомощно опускаясь на обшарпанный стул. – В чужой семье мы не нужны – там своё горе, а своей крыши у нас нет…
Работник райсовета посмотрел на неё воспаленными от усталости глазами:
– Мог бы взять, взял бы к себе, но у меня и так пятеро в одной комнате… Некуда, дорогая моя, некуда… Честно…
– А мне уже всё равно, – ответила мать обречено, а потом выдохнула. – Господи! Да что ж за страна такая… Если даже в еврейской области для евреев нету житья!
И всё что накопилось, наболело за эти годы выплеснулось наружу одной только этой фразой. Но тут неожиданно обернулся тихо стоящий у окна капитан с синими петлицами на тщательно отутюженной темно-зеленой гимнастерке.
– Простите, как вы сказали? – спросил он вкрадчиво.
– Сказала, как есть! – в отчаянии отрезала мать и вышла из кабинета.
Только, как оказалось, лучше бы она этого не говорила – вернуться-то все равно ведь пришлось обратно к тете Гале… А ночью за ними пришли люди в фуражках и черных яловых сапогах и забрали её и маленького Яшу. Долго особенно не церемонились… Чего церемониться, когда и так всё ясно – антисоветские высказывание, антисоветская пропаганда. Сразу было пришпилено страшное клеймо – "враг народа". Затем был короткий закрытый суд и приговор.
Их с матерью должны были отправить по этапу в Магадан, но почему-то отправили в Анадырь, в трюме старого, видавшего виды, прогнившего парохода. Кто и зачем придумал отправить их туда, к тому же столь необычным способом, неизвестно, но ясно, что отправляли почти что на верную смерть. Наверное так и рассчитывали, что не доплывет этот плавучий гроб до места назначения – потонет. Братская могила… Видимо кому-то просто надо было списать эту посудину и зэков заодно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155