Януш зарделся.
— Когда-то писал. Когда любил Ариадну.
— А теперь не любишь?
— Теперь я не пишу стихов.
— Что ты думаешь об этом уходе в монастырь? — немного погодя спросил Эдгар, не называя имени Ариадны.
— Идиотизм. Помесь истерии со снобизмом,— со злостью буркнул Януш.
— Я ничего в этом не понимаю,— откровенно признался Эдгар.
— Потому что не бываешь в обществе этих людей. Это дейст
вительно уму непостижимо. Как можно так жить?
И вдруг без всякой связи продекламировал;
Они опять помолчали, глядя на двигавшихся мимо людей. Маленькая цветочница пробивалась сквозь толпу буйных студентов, неся плоскую корзину с крохотными букетиками голубого барвинка. Януш вспомнил парк в Молинцах, густо заросшие барвинком газоны. Барвинком и плющом были покрыты и могилы возле круглой часовни.
— Ты давно читал «Куклу» Пруса? — спросил он Эдгара.
— Давненько, когда мама велела прочесть. Почти забыл.
— Не помнишь описание поездки Вокульского в Париж?
— Помню только Гейста и проблему «воздухоплавательной машины»...— ответил Эдгар с легкой иронией.
— Я и имел в виду Гейста,— оживился Януш.— Меня всегда забавлял этот символичный Гейст в позитивистском романе и к тому же переселенный в Париж. Вот и пришла мне в голову мысль: каков он — ведь это так любопытно узнать,— Гейст 1 этого города? Пожалуй, оп теперь не занимается проблемами воздухоплавательной машины?
— Полагаю, что мы увидим сегодня у Гани такого «гейста». Профессора Марре Шуара.
— Того, что расщепил атом?
— Нет, атомы уже давно расщеплены. Он фотографирует атомы...
— Ты что-нибудь понимаешь в этом?
— Мало. Мне всегда представлялось,— сказал Эдгар,— что атом — чисто умозрительная конструкция, вспомогательная гипотеза. Но раз его можно расщепить и даже сфотографировать, то, значит, он существует реально...
— Невероятно... Но я имел в виду совсем другое. Мне бы хотелось знать, каков в действительности дух этого города! Ведь то, что мы здесь видим,— всего лишь фальшивая внешняя оболочка, нечто несущественное.
— Мне кажется, что дух этого города,— медленно процедил Эдгар,— играет решающую роль для Европы. Мир не был бы тем, чем он есть, без Парижа. Париж — это нечто очень важное...
— Выходит, и Европа нечто важное? В этом я сильно сомневаюсь...— Януш очень уж горячился, произнося это богохульство.— Боюсь, что-то в ней не в порядке.
— Это наверняка важная штука. Может, наиважнейшая, могу
дать тебе честное слово...
Януш немного смутился.
— Ты считаешь меня неучем или анархистом... А я хотел выразить совсем иное... Сомнение в прочности европейской культуры.
— Может, она и непрочна, но если рухнет, то с ней вместе рухнем и мы со всеми нашими квартетами, стихами, картинами...
— И монастырями...
— Это еще не самое худшее. Но я неспроста заговорил с тобой о стихах. Скажи, ты бы не согласился написать для меня текст?
— Я? С какой стати? К этой песенке об одиночестве?
— Да, что-то такое. Я понимаю, это слишком интимно, но все же хотелось бы что-то в этом роде: человек творческий так же одинок, как женщина, разрешающаяся от бремени...
— Ты представляешь себе слова «женщина, разрешающаяся от бремени»,— в песне? Особенно в твоей?
— Почему особенно в моей? Ни в какой... И все же хочется как-то это выразить... Напиши для меня что-нибудь такое. Очень прошу...
— Ты уже говорил мне об этом в посольстве... Но я, пожалуй, не сумею.
— Тут не нужно много слов. Только намеки... понимаешь, отрывочные фразы, что ли...
— Это очень трудно,— произнес Януш как-то грустно.
Он взглянул на композитора.
Эдгар сидел, склонив набок голову, и пристально смотрел на двигавшуюся по тротуару толпу, словно прислушиваясь к ее голосу. Но голос этот был монотонным и немелодичным шумом. К их столику подошла старая брюхатая сука и уставилась па них просящим взглядом. Глаза у нее были фарфоровые, как будто из нее уже сделали чучело. Она смотрела не двигаясь, но очень выразительно.
— Мне нечего тебе дать,— сказал Януш собаке.
— Может, она, как человек,— усмехнулся Эдгар,—удовольствуется тем, что ты ее приласкаешь.
Но собака не удовольствовалась лаской. Она все стояла возле их столика, очень жалкая, и, даже когда они встали и пошли, не двинулась с места, а только смотрела им вслед фарфоровыми кукольными глазами навыкате и мерно помахивала желтым облезлым хвостом.
Вечером у Гани Эванс собралось небольшое, но «весьма избранное» общество. Януш, как всегда в таких случаях, чувствовал себя одиноко, неприкаянно и дивился Эдгару, который развлекался, смеялся и слегка флиртовал с хозяйкой. Во фраке он выглядел великолепно. У Януша, разумеется, выскакивала запонка из манишки, и ему постоянно приходилось ее поправлять, так что в конце концов возле петельки образовалось темное пятно. Это не давало ему покоя.
Когда уже все собрались и музыканты приготовились исполнить квартет (первым номером был квартет Гайдна), вошел какой-то господин во фраке с подчеркнуто закругленной линией и пышном белом галстуке. Януш с изумлением узнал в нем Нево-лина. Тот не заметил его, и они не раскланялись. Музыканты настроили инструменты, и сразу зазвучала музыка.
Во время исполнения квартета Гайдна Януш, немного скучая, разглядывал присутствующих. Сидели в большой гостиной, а не в той, где Ганя Эванс пела Янушу арию из «Тоски». Гостей собралось не более двадцати: несколько очень красивых женщин, Анна де Ноай, как всегда, в коричневом тюрбане, старый Пенлеве, Павлова-Клемансо — старая венская еврейка в голубом бархатном платье, еще несколько дам. На всех лицах отражалась скука, которую старались скрыть из вежливости. Музыка совершенно не интересовала гостей. В темном углу Януш разглядел маленького сухощавого человека с пышной гривой волос, единственного из всех присутствующих, который, казалось, наслаждался Гайдном. Веселые пассажи скрипок и повторы основной темы отражались на его худом лице и в больших черных глазах, оттененных оправой очков. Еще до концерта Шиллер сказал Янушу, что это и есть известный ученый Марре Шуар, физик, выдвинутый на Нобелевскую премию. Тот самый, который, по словам Эдгара, фотографирует расщепленные атомы. Радостная музыка Гайдна доставляла ему явное удовольствие.
Едва раздались первые звуки квартета Шиллера, Япуш почувствовал что-то необычное. Все слушатели словно нахохлились, оробели. «Если бы они были птицами,— подумал Януш,— то взъерошили бы сейчас перья, как филины». Враждебная атмосфера, мгновенно возникшая, передалась музыкантам, и они, не уверенные в успехе, играли квартет Эдгара как-то скованно.
Януша тоже поразило это произведение, ни на что не похожее, не укладывающееся ни в какие рамки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178